успеется со стиркой... - озаботился своим Кольша. - А вдруг они только спят? Видишь, все лежат одинаково... Стало быть, сами так полегли. А во льдах оно все долго хранится. Недавно мамонта откопали, а у него во рту еще трава недоеденная...
6
Как ни противилась Катерина, как ни расставляла в дверях руки, не пуская Кольшу в святую горницу, тот, упорный, все же настоял на своем: набрал в миску опилок, побрызгал водицей, разложил по окружности муравьев, сверху обвязал марлечкой и весь этот инкубатор выставил на подоконник, на южную сторону, под солнечный обогрев.
- Ну вот! - наконец удовлетворился Кольша. - Будем наблюдать. Наука, поди, тоже не все знает. Вот опять нашли каких-то голых индейцев. Огонь круглой палочкой добывают, живых пауков едят. Наверное, и еще есть такие, но никто не знает. Сам Бог небось про них позабыл, а может, никогда и не видел. А кто же станет доглядать муравьев? Они же вон какие малипусенькие: наступил и пошел дальше. А может, в нем тоже есть какие соображения? Чего-то он видит вокруг себя, что-то любит - не любит, чего-то чурается. Так что интересно понаблюдать, как и что...
- Неча за дохлыми наблюдать, - противилась Катерина. - Ежли б за то трудодень писали... Вот придет тепло, тогда и наблюдай. Летом их полон двор бегает.
- Дак то здешние, а эти - из дальних мест. Может, таких еще никто не видел. Охота узнать, что за порода. Вот бы высадить их в нашей местности!
Присутствие на подоконнике посудины с телами таинственных муравьев-иноземцев будоражило Кольшу до самозабвения. Катерина уже знала, что теперь он за весь день не попросит есть и ни разу не взглянет на ходики, чтобы определиться в своем бытие. На его впалом лице, поросшем редким, по-иночески чернявым очесом, проступила та его возбужденная улыбка с двойными складками на щеках, которая всякий раз появлялась и не сходила часами, когда он загорался внезапным интересом.
- Это сколь времени прошло, пока полено к нам на хутор попало, размышлял вслух Кольша, прохаживаясь у окна. - Потому и сгнило, что небось долго в пачке лежало. У нас на Ветлуге, бывало, по два, по три года лесины не тронуты. В иные осеня месяцами морось висела. Грибы чуть ли не на крыше растут. Как тут бревну не затрухляветь? Да потом еще сплавом гонят. Подгнившая береза первая идет на дно. Но в дровяном плоту ее вяжут в един пакет с другими породами, и держится она за чужой счет. А сплав аж с Вохмы, потом в Ветлугу, а там и в Волгу. А Волга - она велика!
Улучив момент, Катерина вошла в горницу с Кольшиными шапкой и телогрейкой:
- Сходи-ка поколи напиленное, печь запалим.
- Волга - это махина! По ней можно плыть аж до самых арбузов...
- Ладно, потом, потом, - не давала ходу Катерина, запихивая Кольшины руки в рукава. - День на убыль пошел, а мы еще не топили, не варили...
- Ага, ага... - соглашался Кольша, надевая свою старенькую кроличью шапку задом наперед.
Печь долго не занималась сырыми дровами, Катерина торчком ставила свеженарубленные полешки вокруг вялого огнища, понамучила дымом глаза, но в конце концов раззадорила пламя: печь, бабахая, будто патронами, лизнула рыжим языком забитое дымом устье, и вдруг высветилось изнутри, сразу воспламенившись всеми подсохшими дровяными концами.
Катерина замелькала рогачами, выставляя к огню все, что могло принять воду, - чугунки, горшки, молочные крынки. Намочив для стирки ношеное белье, она по второму заходу накипятила воды для купания и мочалкой с азартом выскребла и выполоскала в большой емкой лохани смиренно притихшего Кольшу. И уже намытый, облегченный, мокро приглаженный на висках, Кольша за кашей, а потом за веселым самоваром с баранками и вареньем опять вспомнил о Волге, о своем молодом, про все то, что всколыхнула в нем березовая колода, уже наполовину сгоревшая в голодной печи. Катерина слушала - не слушала уже не раз слышанное, терпеливо кивала и удивлялась: "Скажи ты!", "Это надо же!".
- Дак вот - "издалека долго течет река Волга". К примеру сказать, до Астрахани плоты почти все лето в гоне. Аж молодью позарастают. Сосновый, строевой плот - чистый. А дровяной - чем больше березы, тем зеленей. Шумит, полощется свежий березняк! Выше колен молодые побежки. Иной раз птахи на зелень залетают. Особенно славки: "у-тюр-лю, у-тюр-лю..." День плывет, другой. И не понимает, что от отца-матери уже далеко. Тут же, в поросли, шалаш плотогонов. Или палатка. Но в палатке жарко, шалаш лучше. Рядом дымок курится, сетровой ухой пахнет. По Волге плыть да сетра не поймать - такого не бывает. А они на вечерней заре иной раз так разыграются, этакими чухами так повскидываются над водой, аж брызги на много сажен в обои стороны. А то как-то сижу на крайнем бревне, ноги в реку свесил, теплая струя подошвы щекочет. Тишина! Из буксирной трубы дым кверху, как из самовара... Вот тебе: как взбросится в двух шагах от плота, рот бубликом, все бляхи на боку видать, да ка-а-ак шарахнет пятью пудами об закатное стекло, ка-ак обдаст ливнем с головы до пят! Этак выпугает, баловник, аж от края навзничь отвалишься, ноги к бороде подберешь... Я ить на сплаве дудки, кугиклы, научился делать. Инструмент завел: резачки, коловоротцы. Летнее время долгое - сверлю да строгаю себе. А то змея запустим - летает, вертит хвостом. А еще медвежонок с нами плавал. Мы его плясать под дудку научили, через голову кувыркаться. Потом под Саратовом на встречную баржу за арбузы отдали. Нам ить все равно скоро было плоты разбирать. Но вот что занятно: сколь ни плавали, всегда с нами на плотах муравьи. Бегают себе по бревнам, как в своем лесу. Ведь где-то они гнездились, в каких-то пустых бревнах? Стало быть, и зимовали в них, вроде наших...
Не сдюжила Катерина, слушая Кольшу, сронила голову себе на плечо и отпустила на волю слюнку...
7
Озабоченный и торжественно отрешенный, с этой своей улыбочкой предчувствия откровения, Кольша почти не покидал инкубатор: развязывал для вентиляции марлечку, пальцем определял температуру и влажность подстилки, направлял на пострадавших увеличительное стеклышко... И утешался тем, что прошло еще совсем мало времени, чтобы ждать какого-то результата. А перекоротав еще одну ночь, чуть свет вскочил с запечного полка, примотал деревягу, по привычке выставил нули на счетчике и, не побудив Катерину, пожалев ее в утреннем сне, утрёхал из дому по хрусткой подмороженной дороге.
Воротился он при свете посадских окон, пропахший талой полевой землей, захлестанный бездорожьем. Катерина стащила с него взопревший резиновый сапог, а деревянную опору, скованную железным ободом, омыла в тазике. И осуждающе бросила:
- Тонул, что ли?
- Тонуть не тонул, но в одном месте свою березу едва выдернул.
- Что за лихо по такой-то грязище?
- В Кутырки ходил, в библиотеку. Спросить что-нибудь про наш случай. А Тоська как зарегочет: "Про чего-чего-о?" Про муравьев, говорю. "Нет, дядь Коль, ты серьезно? Первый раз такое слышу. Или разводить собрался?" Интерес, говорю, имею. Так ты постарайся. "Ой, Николай Кстиныч, даже и не знаю, где искать... Я по декретному была, так тут без меня все перерыли. Люди копают, на место не кладут. Лучше прочитай про коневодство. Недавно получили. С картинками. Как запрягать, как самому телегу сделать. Сейчас на телегу спрос". Нет, говорю, Тося, мне про коневодство пока не надо. Ты мне про насекомых. "Ну, дядь Коль, тогда иди сам и копайся. Тебе для потехи, а я каждый день пылью дышу". Ну, полез я... А там книг - аж до потолка! До верха без лестницы не добраться. Да я туда и не осмелился. Только по низам просмотрел. То оглавление поглядишь, то какую страничку прочитаешь. Книжка дело липучее. Да и не заметил, как день прополыхнул...
- Нашел чего?
- Нашел! - Кольша извлек из-за пазухи весело раскрашенную книжицу. Глянь-кась какая. "Коленками назад" называется.
- Это про тебя, - усмехнулась Катерина. - Чего есть не просишь?
На ходу, причесывая вихорцы, замявшиеся под зимней шапкой, Кольша, по своему обыкновению, робко, будто в гостях, прискондыбал к столу, где уже стояла тарелка с хлебом, прикрытая рушником. Голодно пощипывая хлеб из-под накидки, он принялся перелистывать книгу сперва одним только уважительным пальцем, но вскоре уже объял обеими руками и, что-то там вычитывая, сам себе кивая, одобряя, соучастно вскидывал упавшую на лоб кудельку.
- Слушай, чего пишут! - восхищенно обратился он к Катерине, в самый раз подносившей тарелку паривших щей. - "Муравьиные постройки похожи на города с разумной планировкой, многоярусной этажностью, где всему и всем обозначено место. Система вентиляции такова, что, пока действует муравейник, ничто, ни единая хвоинка не подвергается гнили, хотя на весь этот органический материал в условиях постоянной влажности неусыпно воздействуют бесчисленные гнилостные организмы". Чудеса! - Кольша восхищенно щелкнул по книге россыпью ногтей. - Никаких тебе дипломов, никаких академий! Спросить: кто их этому научил? А, Кать? Вот кто?..
Катерина пожала плечами, потому что действительно не знала такого ответа, а потому привычно, как заведено, приподняла указательный палец к потолку.
- Ой, вряд ли... - восторженно не согласился Кольша. - Не станет Он говорить каждой козявке: ты неси щепочку сюда, а ты - туда, ты клади так, а ты этак... Их же миллионы, каждого не научишь...
- Не знаю, не знаю, Коля. По мне - куча да куча. Ты ешь давай, весь день в печи держала...
- Я так думаю, - не слушал Кольша. - Для такого артельного дела нужен один интерес. Чтоб у каждого с каждым совпадал. Тогда скопом до небес гору насыпешь... или своротишь...
Проснулась Катерина среди ночи, должно быть, от ощущения на веках излишнего света. И верно, предрассветно серело уличное окошко, а на столе желто теплилась переноска, приглушенная газеткой. И все так же сидел над книгой Кольша, туда-сюда ероша и путая волосы на затылке. Заметив ее шевеление, он тут же завосклицал:
- Ну да как же им гору-то до небес не насыпать?! У них все по совести: никто не ленится, перекуров не делает, за другого не прячется, материалы налево не тащит. Каждый вкалывает от души, изо всех сил. Вот, Катерина, опять же: кто их этому научил? А тогда почему нас не научат?
Катерина поспешила накрыться одеялом.
Между тем на хуторском угоре установились погожие плюсовые дни. Хрустел и рушился последний лед по закоулкам, слепили глаза взблески ликующих ручьев, устремившихся с посадских дворов в объятия Егозки. Та, всех принимая, налилась закрайками, неразрешенно вспучилась серым ноздреватым льдом с долгой трещиной посредине.
С улицы в окне замелькала вся новая, оранжевая, яркая, как огонек, крапивница, раз и другой припала к стеклу против муравьиной миски, как бы говоря: "Я уже вот она! А вы чего тянете? Живы ли? Пора, пора!.."
Появление бабочки подогрело Кольшино нетерпение, и он снова и снова брался за увеличительное стеклышко. А, как известно, страстное ожидание желаемого иногда лишает наблюдателя трезвого суждения, и он в конце концов перестает верить своим глазам. Был и у Кольши момент, когда однажды, после долгого и пристального вглядывания в это печальное поле павших лесных братьев, ему вдруг почудилось, будто у одного из муравьев, лежащего рядом с крошечной берестинкой, вроде бы пошевелился усик. Взволнованный Кольша направил туда свой микроскоп, который тотчас подтвердил, что да, левый усик действительно приподнят над большим выпуклым глазом, будто муравей решился наконец взглянуть на здешний белый свет. "Погоди, - окоротил себя Кольша. А если так и было?"
Сколько потом ни подступался Кольша к заподозренному мурашу, левый усик по-прежнему оставался приподнятым.
Чтобы как-то пробежало время, Кольша отправился во двор, поковырял лед за погребицей, выпустил под забор застоявшуюся лужицу, а когда снова вернулся к своему реанимационному отделению, то со смущением убедился, что у того муравья, которого он назвал про себя Митяхой, левый усик снова был опущен, как и у всех остальных.
Кольша в раздумье потер лоб и на всякий случай сходил в сарайку, снял с полки банку белил и острой спичкой нанес белую метку на гузку запримеченного муравья. А утром, еще до солнца, еще без ноги, в одних трусах, допрыгал до подоконника и с замиранием принялся развязывать марлечку.
- Ты чего? - бдительно спросила с постели Катерина.
- Тут один, кажется, заморгал... - шепотом сообщил Кольша.
- Может, показалось?
- Вчера днем левый усик был кверху, а вечером - книзу.
- Какой там усик? Какой усик? - Катерина решительно приподнялась на локте. - Где ты их разглядел?
- Вот стеклушко, погляди сама... Я того белилом пометил...
- Ой, парень! Надо мерить температуру. Ты, кажись, того... Вот и спать перестал...
- Да я только поглядеть...
- Шел бы ты, Коля, на Егозку, проветрился бы... Мужики уже плавину всякую ловят, а у нас опять ни щепочки. Иди-иди, и мне руки развяжешь: днями Пасха, убираться надо, зимние рамы выставлять, окна мыть...
- А как же тут?
- Не бойся, у меня не разбегутся. Ну, подсунул Северьяныч мороки!
8
А на реке действительно было хорошо, привольно. По неузнаваемо широкой воде, празднично сверкавшей солнечной рябью, устремленно проносились большие и малые льды, иногда скапливаясь в недолгом заторе, где что-то подмыто рушилось, стеклянно хрустело, вскидывалось тяжкими всплесками, и наконец льдины, разобравшись друг с другом, снова устремлялись в свой последний бег. Над тихим же заречьем, где в тепле и спокойствии отстоялась полая вода, черно-белыми отметками крыл объявляли о своем прилете хлопотливые чибисы. А позади, за Кольшиной спиной, на весь околоток кричмя кричали ошалелые петухи, и Кольше казалось, будто его кочет Петруня, огонь с полымем, горланит так, что от него сыпятся искры: того и гляди полыхнет весь просохший и обогретый хуторской посад.
- Экое благо! - щурился Кольша на колкий блеск затопленных лугов, невольно увязывая эту благодать с близкой - через два дня - Пасхой, совпадавшей с Егозкиным половодьем.
Он устроился с багром на небольшом мысу, ниже которого ходила кругами обширная суводь. Набравшие скорость тяжелые льдины проносились дальше своим путем, но все, что было полегче, захватывалось суводью и до поры кружилось между берегом и главной речной струей.
1 2 3 4 5