Когда Тонина спросила, кто из поэтов мне больше всего нравится, я был в таком замешательстве, что ответил первое пришедшее на ум:
- Маяковский и Северянин.
Она удивилась, и я сразу понял, что промахнулся.
Если бы еще знать наверняка, кто такой Северянин!
Я покраснел до корней волос, запылал, как печь. А это случается редко, у меня капилляры глубоко спрятаны.
Стихи я не читаю. Я воспринимаю их как что-то неестественное. Мне хочется их пересказать прозой.
Беру с полки первый попавшийся сборник стихов.
Заболоцкий. Открываю первую попавшуюся страницу.
Тычу пальцем в первую попавшуюся строчку:
Здесь бабы толсты, словно кадки,
Их шаль невиданной красы,
И огурцы, как великаны,
Прилежно плавают в воде. (Не в рифму!)
Сверкают саблями селедки,
Их глазки маленькие кротки,
Но вот, разрезаны ножом,
Они свиваются ужом... и т. д.
Куда проще: на рынке торгуют толстые, как кадки, бабы в шалях невиданной красы. Огурцы-великаны прилежно плавают в воде. Саблями сверкают селедки с маленькими кроткими глазками, и вот они, разрезанные, свиваются ужом и т. д.
Хотя не со всеми стихами дело так просто. Попробуйте переписать прозой:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
Я пробовал. Не получается. Слова не выкинешь и не переставишь, только в строчку перепишешь.
У меня есть память на стихи и стиль поэта. Однажды полистал сборник Твардовского, а на другой день узнал его стихотворение, которое слышал первый раз.
И еще был подобный случай. Окружающие думали - знание, а это чутье. Я живу интуицией. Лечу с большой горы и не знаю, то ли в пропасть ухну, то ли мягко приземлюсь.
О классической музыке говорить вообще не приходится.
Единственный, кто мог просветить меня во всех этих вопросах или хотя бы вызвать к ним интерес, - отец. Он проводил со мной много времени, почему же мы не ходили в театр и музеи? Я, кажется, знаю.
Отец всю жизнь любил ходить. Он почти не пользуется транспортом. Для него ходьба - отдых. Все наши с ним встречи - гуляние. Я до сих пор никогда не прихожу к отцу без предварительного звонка. А он мне назначает время, как врач на прием. В положенный же час отправляет меня домой. Отец - педант. Времени зря не теряет. У него каждый день расписан до минуты.
Наверно, поэтому с ним я всегда ощущаю какую-то неловкость и беспокойство, будто отрываю его от важных дел, мешаю.
У отца есть один талант: он умеет говорить с детьми, совсем, впрочем, не подделываясь под их возраст.
Рассказывает что угодно. Может переделать сложную математическую статью, которую только что разбирал, в интересную сказку. О научных проблемах он сообщает так популярно, что, кажется, козе должно быть понятно. Загадочный ореол, который реял над отцом во времена моего детства, объясняется еще тем, что я не знал ни родственников его, ни друзей. Для меня было специально отведенное время, увлекательно проводимое, для отца оно же - отдых. Мы гуляли, дышали свежим воздухом, а отец рассказывал. Он не слушал, ему не очень-то интересны мои дела, он говорил.
Я еще в детстве знал: мать ждет не дождется вести меня в гости к отцу, а видится с ним всего пару минут.
Наверно, это любовь. Когда меня к отцу водила бабушка, а мама оставалась дома - наверно, это была гордость.
Раньше я все это чувствовал, но понимаю только теперь. Я не пытался разобраться в том, что знал, не называл это словами. Может быть, боялся назвать.
Когда я возвращался от отца, мать бросалась ко мне, целовала, прижимала к себе, а я кричал и вырывался. В те минуты не меня она обнимала, а его, с которым я провел полдня. Это было оскорбительно.
Она должна была принадлежать только мне. Только меня она имела право любить. Он тоже. Но он никогда не интересовался матерью. Тут я был спокоен.
- Ну, как папа? Как вы погуляли? Что он говорил? Ему понравился твой костюмчик?
Она действительно скучала, пока я был у отца. Она еще больше любила меня. И его любила и мучилась.
Она скрытная, очень боялась выдать свое чувство.
Кажется, она и бабушке не жаловалась и ничего не рассказывала, хотя ручаться не могу. Бабушка-то наверняка понимала все. Сейчас и я понимаю это по-взрослому. Но тогда у меня в душе родилось что-то гадкое. Ты его любишь? А я с ним гуляю! Ты его хочешь видеть и слышать? А слушаю и вижу его я. Как он выглядит? Да какое твое дело! Это, наверно, самое тайное и стыдное моего детства. Иногда в минуты раздражения это проявлялось во мне и позже.
Мама уже много лет работает на хлебозаводе.
Зарплата у нее не слишком большая. Отец официально не платит никаких алиментов, но постоянно отправляет со мной деньги.
Я не помню случая, чтобы он послал маме подарок.
Мне тоже ничего не покупал сам. У нас в доме нет вещи, которая бы напоминала о нем. Кстати, я никогда ничего не просил у отца. А в детстве мне очень хотелось иметь тот стеклянный шар со снегопадом. Я у отца даже книги читать не прошу, а у него есть редкие книги. Обойдусь читальным залом. Вот только маме он мог бы хоть раз в год делать ерундовые подарки.
На Восьмое марта, например. Что ему стоит?
Знакомым я рассказываю в основном про отца.
- Мой папа математик, - говорю я. - Он Месяц провел в Польше, а сейчас в доме отдыха.
Мои мама и отец разошлись, в этом нет ничего стыдного. У многих ребят родители расходятся. Ну и что?
Но я никому не говорю вот о чем: мои-то ведь никогда и не "сходились". Они никогда не были расписаны. Я внебрачный ребенок. Моя мама мать-одиночка. Вот так-то.
У меня есть мать, есть отец, и что за дело, есть ли у матери в паспорте штампы о браке и разводе. Но дед (отец матери) так меня и не признал. Он сказал:
"незаконный" - и точка.
У деда с бабушкой в пригороде свой дом. Очень странный дом. Половина покрашена голубой краской, половина - коричневой. Голубая половина дедова, коричневая - бабушкина. Внутри они не соединялись.
Если деду нужно было что-то передать бабушке, он обходил дом с улицы, поднимался на коричневое крыльцо и стучал. Говорили они редко. Дед занимался садом, были у него ульи и куры, и раз в неделю он ездил на рынок. Однажды подарил бабушке вязальную машину. Бабушка так и не научилась ею пользоваться.
Пока я был маленький и матери не с кем было оставить меня, когда она уходила на работу, у нас жила бабушка. Летом мы с ней ездили на дачу, в ее коричневую половину. Мама оставалась в городе. У бабушки была еще одна дочь, Поля, горбунья. Она так и не вышла замуж и жила в голубой половине, с дедом. Тетя Поля, бывая в городе, иногда заходила к маме. Впрочем, редко.
Бабушка говорила: "Незаконных детей нет. Все дети законные, если они родились". Меня эти разговоры тогда не занимали. Еще бабушка говорила: "Несчастливые у нас в роду женщины".
Бабушку одно время я любил даже больше матери.
Она прожила с нами до семи моих лет. Потом исчезла.
А я как раз впервые тяжело заболел. Потом стал выздоравливать, потихоньку есть. Со мной все время была мама. Она кормила меня вкусными вещами, какие у нас дома водились только по большим праздникам.
Я много спал, наверно, сном из меня болезнь выходила.
И вот проснулся я однажды, а в комнате мама и соседка. Мама тихо плачет и говорит:
- Как Вовке сказать, что бабушка умерла? Пока он окончательно не поправится, ни в коем случае нельзя говорить. Не представляю, что с ним будет, когда узнает. Он очень любил бабушку.
Я плотнее закрыл глаза и даже перевернулся на другой бок, сонно посапывая. Я боялся, меня уличат в бодрствовании. Я ничего не чувствовал. Умерла бабушка. Ее зарыли, я больше ее никогда не увижу. Я не выдавил бы из себя и слезинки.
Потом я поправился и не спросил, где бабушка.
Боялся: мне расскажут, а я опять не заплачу. И все подумают - какой злой и черствый ребенок.
У бабушки, как и у мамы, были пресветлые глаза и вокруг них пречерный ободочек коротких ресниц. О бабушке я всегда думаю с большой нежностью.
9
Мне трудно представить, что Тонина живет обычной жизнью: присутствует на педсоветах и родительских собраниях, получает зарплату и ходит в магазин, готовит обед. Засыпая, я воображаю, что стою перед ней на одном колене и протягиваю букет гладиолусов.
Она, в сиянии, улыбается мне.
Я часто задумываюсь: какой Тонина учитель? Наверно, хороший. В прошлом году Тонина пришла к нам и сразу же удивила.
Наша прежняя учительница литературы вела уроки, слово в слово по учебнику. А Тонина говорит: "То, что в учебнике, я вам повторять не буду. Не маленькие, сами прочтете. Но отвечать мне будете по учебнику.
Извольте знать биографию Пушкина и разбираться в датах". И она стала рассказывать, каким в начале девятнадцатого века был наш город, какие строили дома и носили платья, какие книги в то время читали, как относились к писателям и кто был властителем дум. И про царя, и про войну, и про декабристов. И про Пушкина. Про его характер, привычки, родных и друзей.
Это был необычный урок. Слушали мы с открытыми ртами. Самое неожиданное, что после этого с интересом взялись за учебник. А когда Тонина задала самим выбрать и выучить стихотворение Пушкина и вызвала всего троих, случилась совсем уж странная вещь. Раньше бы только обрадовались: не вызвали, - значит, повезло. Теперь же многие почему-то захотели прочесть выученное стихотворение, и после уроков осталось человек десять. Тонина стояла лицом к окну и слушала.
И оттого, что она отвернулась, исчезло ненужное смущение. Обычно у нас стыдятся читать с выражением.
Отбарабанил наизусть - и с плеч долой. А тут ребята читали так хорошо, как никогда.
Я сказал, что пришел просто послушать.
В пятницу у нас литература последним уроком, и часто несколько человек остается поговорить с Тониной.
Читают ей стихи. Разные, не обязательно из тех, что мы проходим.
Но не всегда у нас такие интересные уроки, как тот, пушкинский. Тонина человек настроения. Иногда как первомайский салют, а бывает и сильно не в духе.
Тогда и атмосфера у нас совсем другая, никаких шуток и никакого взаимопонимания. Придет:
- Коваль! Расскажи-ка мне, как ты понимаешь смысл заглавия "Гроза"? Тон официальный, ничего хорошего не сулит.
Коваль вразвалочку поднимается, напускает на лицо мучительную сосредоточенность, брови ходят - это должно означать работу мысли.
- Он, Островский, в этом произведении показал...
- Что же он, Островский, показал в этом произведении?
Черепанова шепчет:
- Бездушный мир чистогана.
- Бездушный мир чистогана, - повторяет Коваль.
- Хорошо. Черепанова, спасибо. Ну, и что же дальше?
Тонина кажется даже ростом меньше и худее. Постукивает карандашом, в упор смотрит на крышку стола, потом вдруг, почти не поднимая головы, так же в упор на Коваля. Класс не дышит.
- Почему же ты не можешь ответить на элементарный вопрос? Ты научишься когда-нибудь логически мыслить? Какие отличительные черты трагедии, комедии и драмы?
Класс роется в учебниках. Сейчас никому не поздоровится.
- Комедия - когда смешно... - мучается Коваль, а потом шепчет мне в ухо: - Антонина сегодня с левой ноги встала, а Коваль, видите ли, виноват.
Я пропитан настроением Тонины, как губка. В таких случаях я нервничаю, сижу тихо. Мне жалко ее.
К концу урока чувствую усталость и беспричинную грусть. Блуждаю взглядом по окнам, стенам, смотрю на портреты в багетных рамках: Пушкин, Лермонтов, Толстой, Чехов. Под каждым - табличка с изречением.
Всякий раз останавливаюсь на одном: "Тот самый человек пустой, кто весь наполнен сам собой. М. Ю. Лермонтов". Это про меня, безразлично думаю в сотый раз.
Ребята, конечно, любят Тонину и уважают. Но самый любимый учитель и у двоечников, и у отличников - физик. Он старый, добрый, справедливый и с юмором. Я тоже люблю его больше других учителей.
Тонина не в счет, что мне до ее учительских качеств.
Будь она идеальным педагогом, может, и не была бы для меня тем, чем стала сейчас, - неуловимой, прекрасной мечтой.
Режьте меня на части, не могу вообразить: Тонина чистит картошку, Тонина метет пол, Тонина моет окно...
10
Искусство. Чужая страна со своим языком и законами. А я профан, неотесанный, дремучий, я варвар в ней, без переводчика совсем беспомощен. Мне нужно учиться, готовить задания по математике, химии, физике, немецкому. Капу сов говорит:
- Фолкнер - это новая эпоха.
А я "Войну и мир" не читал.
Схватился за Фолкнера. Насильно прочел "Деревушку". "Город" уже не потянул. Библия и Фолкнер одинаково недосягаемы. Уж больно кряжистые.
Пошел в Эрмитаж. Ходил, ходил, еще больше запутался в своих мыслях и чувствах. И вдруг вижу__ скульптура: обнаженная женщина. Живая и естественная, она словно излучает тепло и покой.
После всяческих Матиссов я упал на диванчик и долго просидел перед скульптурой. Это Майоль.
На другой день, будто невзначай, заявляю Капусову:
- Зашел вчера в Эрмитаж. Люблю время от времени около Майоля посидеть.
Капусов скривился:
- Тяжеловесные женские прелести и подавляющая тупость.
В замешательстве я выпалил:
- А по мне, это идеал. Так себе его и представляю.
Конечно, я представлял его иначе. Тонина! Я только о ней и думал. Ради нее я читал Фолкнера и силился постичь страну искусства. Я хотел говорить с ней на одном языке. Любить то, что она любит, что положено любить взрослому образованному человеку. Одним словом, разбираться, что такое хорошо, а что такое плохо.
Ведь раз в музее выставлено, это хорошо. Почему же Шишкин и Айвазовский - плохо? Почему Майоль - подавляющая тупость? Я уже не любил ни Шишкина, ни передвижников. Я уже не любил Майоля.
11
Все оказалось куда проще, чем я себе воображал.
Все постижимо. Не с парадного хода, так с черного я решил проникнуть в святая святых, страну, куда без посвящения не суйся.
Рецепт прост. Мое собственное открытие. Мое право на патент. Правда, тоже требует времени. Но у меня не было иного выхода. Поверхностность куда лучше, чем незнание. Я, тонущий, всплыл. Стал поплавком. А кто не поплавок? Вы думаете, Капусов не поплавок? Вы верите, что он Библию читал? Дудки. Быть того не может. Он просто набит именами и краткими характеристиками предметов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12