Старик издал отчаянный вопль и рухнул наземь.
3.
Было раннее утро. Начинался третий день путешествия. Позади у ручья оставлены ослы, тяжелая поклажа и еда. Старик нес на спине сухие ветки, мальчик вел поникшую овцу. Они неспешно поднимались на гору Мориа и мирно беседовали.
- Знаешь, сынок, только учение сделало человека человеком. Мы не должны уподобиться неразумным животным и глупым рабам. Только сильный духом, только одержимый, терпеливый и послушный сможет преодолеть все тягости и испытания, легко отметая ненужное, скверное, находить истину. Я понимаю, ты лишен многих забав, какие были у Исмаила, многих шалостей. Но он сын рабыни, египтянки, он и останется рабом, хотя в нем течет и моя кровь.
- Мне было с братом хорошо, весело, Он меня не обижал.
- Забудь его. Таких, как он, у тебя будет превеликое множество. Ты богом избран стать у истоков великого народа, вершить праведный суд над подданными и завоевывать земли не кровью, не истязаниями, но талантом и образованностью. А без наук, философии и поэзии властвовать миром невозможно. Иного не дано.
- Но я не хочу властвовать, не хочу быть над людьми повелителем. Это же страшно, отец.
- Глупый ты еще, не понимаешь, как умна эта штука - власть. Не она тебе нужна, а ты ей. Она не слепа, не коварна, нет. Она испокон веков выбирает, высматривает, награждает и наказывает, но, если находит достойного, не отпускает никогда. По воле, против воли - ей без разницы. Она исполняет божий наказ и не хочет быть низвергнутой.
- Но ты, отец, живешь и правишь, не обучаясь и не стремясь к наукам?
- Ты прав. Я только к концу жизни понял, до чего я темен. И пришедшая на закате мудрость, и неиссякаемая вера не заменят мне отсутствия учения. Ах, сынок, как бы я жил, сколько смог бы сделать хорошего, если бы обладал хоть толикой знаний, которыми наделены царские мудрецы. Знание - великое богатство, непревзойденное сокровище. Его не завоюешь, его не истребишь, им не откупишься, не потеряешь и не укроешь даже в самых дальних хранилищах.
- Но почему же они не правят, эти мудрецы, а царь?
- Царь - помазанник божий. А если он ещё и мудр, то нет ему равных на земле.
- Но сидеть за книгами, целыми днями слушать мудреные слова так скучно, отец.
- Надо перетерпеть.
- С Исмаилом мы вместе играли, строили замки из песка, убегали в рощу ловить птиц и красивых бабочек. Мы спали вместе, и вскормила нас одна женщина. Ты тогда не говорил об учении, а как только он убежал, стал заставлять меня зубрить все эти премудрости.
- Исмаил раб и останется рабом навсегда. А тебя, Исаак, ждет великое будущее. Ты будешь править миром многие века.
Они остановились. Авраам опустил на землю перевязанные ветки и присел на них. Нащупав в полах одежды посудину с нутряным жиром, он глубоко вздохнул и сказал:
- Здесь передохнем.
Разряженный воздух высокогорья действовал на старика убийственно. Легкие свистели, скрипели как старые ржавые ставни. Его лицо побелело в тон седым волосам, голова кружилась, и бледные губы по-рыбьи глотали, выхватывали кислород, так необходимый для завершения начатого дела.
- Отец, тебе нездоровится? Давай выше не пойдем? Совершим тут всесожжение и возвратимся домой. Я боюсь, что на вершине ты задохнешься, сказал Исаак, глядя на обессилевшего Авраама.
- А что скажет Бог? Велено было подняться на самую вершину. Только там жертвоприношение будет не напрасным и таинство обряда обретет силу. И как я могу ослушаться Его?
Исаак много слышал о Боге, но кто он такой - не знал. Знал он лишь одно, что Он большой, что власть Его над людьми огромна, и что нужно поклоняться Ему, как поклоняются отец и мать.
Но никак он не мог взять в толк, почему Бога никто не видит и не слышит, кроме отца, почему Бог разговаривает только с ним, избрал среди многих и повелевает принести овцу на эту высокую гору дряхлому старику, прожившему на земле уже более ста лет? Неужели Богу не жаль его? Поручил бы это сделать кому-нибудь помоложе.
- Бог, сынок, мудрый и сильный правитель. Все, что было, - Он помнит, все, что будет, - Он знает. И я догадываюсь, что Он проникает даже в глубину наших мыслей, знает о наших тайных желаниях, скверных и недостойных, и наказывает. И кара Его страшная. Ты и знать-то не будешь причину своих бед, не догадаешься, кто виновник. А это будет Он. Потому что неправильно мы живем, не по Его законам. Люди разобщены, сбиваются в стаи, как дикие звери. Кровь возбуждает их разум. Мужчины убивают друг друга, чтоб овладеть пищей, женщинами, рабами. Но разве для этого Бог создал людей? Разве человек должен походить на зверей, думать только о хлебе и похоти? У него другое, более высокое предназначение. Я ещё не знаю, какое. Но то, что великий народ появиться должен и будет властвовать добром и всепрощением, знаю точно. И ты ему дашь начало.
Авраам, тяжело дыша, поднялся, чтоб продолжить восхождение. Он в самом деле невероятно устал за эти десять лет раздумий, ошибок и стремлений во что бы то ни стало исполнить божий наказ. Не по принуждению, но по доброй воле привести сына на гору Мориа, расчленить его тело над священным огнем и пустить по ветру его внутренности и душу, чтобы она, душа, развеялась по долине, пролилась дождем и, подобно семени, дала ростки благоденствия и любви для избранного.
Но силы оставляли Авраама. К вершине ему не дойти, да и руки ослабели для столь ответственного поступка. Ну, что же, все произойдет именно здесь, на склоне, или никогда уже не свершится. Явившемуся Ангелу он не поверил. Нельзя менять решений, нельзя искать обратное. Бог не может искушать. В противном случае он не был он Богом. Не напрасно ведь Он выбрал его? Говорил, убеждал... Признался бы, что испытывал, обменивал? Тогда другое дело. Но Бог молчал.
Старик подозвал сына, протянул посудину с жиром и велел облить им лежащий на земле хворост. Ничего не подозревающий Исаак отдал отцу повод со смиренной овцой, повернулся к веткам и стал усиленно их ворошить и обливать. В это время Авраам вытащил огромный нож и сделал шаг к сыну. Лезвие брызнуло в лицо сотнями осколков, ослепляя глаза и выжигая морщины на лбу. У старика дрогнула рука, нож выскользнул, стукнулся о землю, взлетел как стрела и упал на хворост рядом с Исааком.
И тут произошло необъяснимое. От яркой стали лезвия, словно как от упавшей звезды, хворост вспыхнул в одно мгновение. Языки пламени, поднимаясь вверх, не затрагивали Исаака, а с гулом и треском надвигались на старика. Из недр полыхающего костра выпрыгнул огненный лев. Он мотал головой, громко рычал и бил ногой пятившуюся овцу. Искры из кровавой гривы разбрызгивались во все стороны, будто капли воды после купания. Ручейки огня обволакивали Авраама и катились вниз по тропе. Но он не чувствовал боли. Жар, прикосновение, запах горелой кожи ощущал, но боли не было.
Лев раскрывал пасть, рычал, показывал острые клыки и вдруг прыгнул на старика всей своей огнедышащей массой, прошел сквозь него и с разбега врезался в скалу. Грянул взрыв. Гора, приняв удар, несколько раз вздрогнула, пошатнулась, но устояла.
Холод объял Авраама, Живой. Ни царапины, ни ожога... Скала роняла куски копоти, будто зализывала раны. Чудо!..
Старик оглянулся. Сын, как ни в чем не бывало, сидел на корточках и поливал хворост жиром. "Воистину - или я сошел с ума, или мне действительно не суждено исполнить волю Властителя" - подумал он и окликнул:
- Проклятье. 0пять овца убежала. Пойдем, сынок, домой. Мамка, наверное, нас давно заждалась?
- А как же костер?
- Оставь его. Пусть другие поджигают. Пусть другим, преданным и послушным, он послужит. А у нас с тобой ость другие дела.
Старик прожил ещё два года на этой грешной земле. Он больше не возвращался к своей сумасшедшей идее, и Бог к нему не являлся. А сыновья, Исмаил и Исаак, вопреки его неудачам и, говорят, по воле Всевышнего, стали у истоков двух разных, двух великих, но и безумных по своей жестокости, народов.
КОЛОВ
Звонок в дверь оборвал привычный звуковой ряд спящей квартиры. Обычно отдыхающая в это время, она издавала только полуденные шорохи прихожей, далекий шум летящей по трубам воды и царапанье по паркету собаки наверху. Хозяин крепко спал, раскинув ноги и сжимая на груди дирижерскую палочку. Он, как всегда, долго работал и заснул только под утро.
За дверью все настойчивей просились войти и, устав нажимать кнопку, уже стучали.
- Кого ещё несет в такую рань? - недовольно прокряхтел хозяин, перебирая ногами под тахтой в поисках штиблет. Его редкие торчащие во все стороны волосы, будто наэлектризованные, поднимали вместе с головой пух и перья из прохудившейся подушки. Пошарив под одеялом и не найдя брюк, он плюнул и поднялся. Дверь разрывалась, вот-вот и соскочит с петель.
- Ну, я вам сейчас покажу, как тревожить интеллигенцию, - заорал Георгий и бросился в прихожую, прихватив по пути массивный камертон. - На всю жизнь запомните свой поход к гению!
Он занес высоко над замком руку с камертоном, другой одним движением выдернул цепочку и открыл дверь. Перед его взором стоял громадный милиционер в надвинутой на лоб фуражке и расстегнутом у ворота кителе. Он в упор смотрел в глаза Георгия, поправлял ремень и тяжело дышал. Кулак Георгия разжался, камертон со звоном упал на порог и переметнулся на сторону милиционера.
- Нехорошо, гражданин Свиридов, представителя власти заставляете ждать. Я ваш участковый, - пробасил он. - Жалуются на вас.
- Ради бога, не так громко, - простонал Георгий, нервно ежась и потирая дрожащие плечи. - Голова трещит.
- Еще бы. Всю ночь бренчите, людям спать не даете. Ну-ка пройдемте.
- Я не бренчу, я сочиняю, - вспылил хозяин, но тут же сник и отступил, давая участковому войти. - Понимаете, я должен спешить, я уже не успеваю...
- Хватит ваньку валять. Не успевает он, - перебил верзила. Трудящимся нужно отдыхать, а не слушать ваше бренчанье. Репетируйте днем.
- Они сами, шкуры, стучат в подъезде, гремят лифтом, сигнализацию не выключают, грохочут мусорными баками. Отвлекают, - в ответ пропищал Георгий, распрямляя дирижерскую палочку, и добавил в сердцах, - Для музыки не существует КЗОТа, её нельзя посадить во временные рамки.
- Вы мне перестаньте здесь, - прогромыхал представитель власти, расстегивая китель и незаметно показывая кобуру. Его фуражка совсем сползла к переносице, и ему приходилось высоко задирать мясистый нос, чтоб разглядеть носителя этого писклявого голоса. - На вас жалуются священнослужители, гражданин. Бузу, понимаешь, устроили в издательстве "Музыка".
- Ничего я не устраивал.
- Вы мне перестаньте здесь. Сигнал поступил. Они принесли священные книги, а вы устроили дебош, обозвали их последними словами и выгнали взашей, как шелудивых псов. Они служители церкви, а вы кто?
- Ах, вот почему ко мне заявилась наша славная милиция, - прошептал Георгий и, глядя снизу вверх, вдруг смело завизжал: - Этих попов нужно гнать поганой метлой ото всюду. Они, как пауки, расползаются везде, плетут сети, затуманивают мозги, искажают молитвами настоящую мелодию, не дают продыху современным композиторам. Разве это музыка?
- Вы мне перестаньте здесь, - ничуть не смутившись смелости подозреваемого, бабахнул участковый. - Вы оскорбили священнослужителей, а за это нужно отвечать. Вы - хулиган, милейший, а не композитор.
В этот момент милиционер наклонил голову, и его фуражка вдруг упала, ударив Георгия по лицу. Тот покраснел, будто от пощечины, опустил глаза и заплакал.
Верзила отпрянул от неожиданности, стал вытирать платком налысо обритый череп и, подобрев, промолвил:
- Вот вам квитанция, заплатите штраф, и больше не хулиганьте.
Нет, Георгий Свиридов вовсе был не хулиганом. Он композитор. Правда, не такой известный, как его тезка-однофамилец, но все же в музыкальных кругах на слуху и произведения, исполняемые его детищем квартетом "Квартал", узнаются сразу. В эту ночь он решил писать только сюиты, и одна родилась в страшных муках.
Неповторимостью и смелостью таланта он многого добился, но вот эта мнимая принадлежность к клану классика не давала покоя. В литературе, пожалуйста - два Толстых олицетворяли русскую словесность, два Сологуба сочиняли вирши. Но, чтобы в музыке, где ценна индивидуальность, где рождаются гении раз в столетие, два Свиридова, да ещё проповедующие диаметрально разные идеи - это увольте. И не важно, что классика уже нет. "Метель", "Время, вперед!" часто крутят по телевизору, набили оскомину духовные песнопения, в которых он, как монах, погряз. Того исполняют, а сюиты Георгия так и остались в пустующих оркестровых ямах, партитура пылится в запасниках музыкального общества, будто подметные письма или дела на Лубянке. Выкупил однажды передачу на радио, нашел критиков для хвалебных од, в "Комсомольце" промелькнуло поздравление к Дню рождения, а толку-то. Знают, что есть, мол, такой композитор, а дороги не дают. И все из-за того, что классику довелось родиться раньше.
Руку он набил, талант стал непревзойденным, нужно только создать новое имя - точное, броское, звучащее. Тогда весь мир покорится его музыке. Она проникнет в души людей, всколыхнет и магическим образом высвободит их, увлечет за собой, потому что в ней будет все: от сотворения мира до термоядерной катастрофы. В каждой ноте услышат правду жизни, в каждом звучании почувствуют присутствие Бога и Дьявола. Она возвратит мир в первозданную природу, где царствуют сила, страсть и жажда крови. Слушатель, погруженный в летаргический сон, подчинится её воле, без колебания пойдет за ней и на веселье, и на эшафот.
Красота, созвучие - это придумано для дураков. Он-то это знает. Музыка - колдунья. Действуя на психику живого существа, она в состоянии вершить судьбами стран и континентов, очаровывать и обожествлять своего создателя, на зов которого устремятся миллионы. Это он, Георгий, бог, это его дар разрушит прогнившие догмы и отнимет человечество от поповского ярма.
Полжизни он отдал музыке. Его беззаветная любовь затмевала другие радости, заглушала весенние раскаты, укрывала от дуновений молодых ветров. Она была и женой его, и любовницей:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10