Александр Арсаньев
Инфернальная мистификация

Дмитрий Михайлович Готвальд, довольно известный в столичных научных кругах этнограф, прибыл в Тобольск изучать тюремный фольклор. Нежданно-негаданно изменчивая фортуна улыбнулась ему одной из своих очаровательнейших улыбок: в руки к нему попало подлинное сокровище, тем более, бесценное для исследователя, каким Дмитрий Михайлович и являлся. Бродяга Гурам, знаменитый своими песнями, продал Готвальду целый сундук с записями масона, разрешенного мастером от силанума – священного обета молчания.
Дмитрий Михайлович отложил в сторону только что прочитанную тетрадь, на первой странице которой, в правом верхнем углу каллиграфическим почерком было начертано следующее название:
...
«ДНЕВНИК ЯКОВА КОЛЬЦОВА, ДВОРЯНИНА, ОТСТАВНОГО ПОРУЧИКА ПРЕОБРАЖЕНСКОГО ПОЛКА, ИМЕВШЕГО НЕСЧАСТИЕ СКОМПРОМЕТИРОВАТЬ СЕБЯ УЧАСТИЕМ В ИЗВЕСТНЫХ СОБЫТИЯХ ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА И СОСЛАННОГО НА ПОСЕЛЕНИЕ В ГОРОД ТОБОЛЬСК».
Сундук Гурама весь был наполнен такими рукописями.
Дмитрий Михайлович склонился над ним и извлек на свет Божий еще одну бархатную тетрадь в темно-лиловой обложке. Она так же, как и остальные, была исписана все тем же знакомым почерком и кое-где изрисована странными знаками, имеющими, на взгляд Готвальда, символически-мистический смысл.
– Так, так, посмотрим, – возбужденно проговорил Дмитрий Михайлович. Он раскрыл тетрадь, перевернул страницу и пробежал ее воспаленными, вследствие бессонной ночи, глазами.
«Я, Яков Андреевич Кольцов, девятнадцати лет от роду, вступивший в орден „Золотого Скипетра“, считаю для себя возможным оставить эту рукопись…»
– Так и есть, – обрадовался Готвальд, – очередной дневник масона Якова Кольцова, поручика Преображенского полка, вышедшего в отставку из-за ранения, полученного им в битве под Лейпцигом! И что же он отважился изложить на этих страницах?!
Дмитрию Михайловичу уже было известно, что на плечи Кольцова в ордене «Золотого скипетра» были возложены обязанности полицейского рода. Якову Андреевичу одному было ведомо, сколько загадочных дел ему довелось распутать, сколько злодеев разоблачить и сколько преступлений предупредить…
«Я всегда, образно говоря, сжимал в руках обнаженный меч, призванный защищать закон и карать предателей. Мне, посвященному в одну из рыцарских степеней, предстояло всю жизнь преследовать воров и убийц, посягнувших на человеческое счастье…» – вспомнились Дмитрию Михайловичу строки из уже прочтенного дневника.
Готвальд уселся в кресло красного дерева, держа в руках заветную тетрадку. Ему не терпелось вернуться в первую четверть девятнадцатого столетия…

I

Этой ночью мне не спалось, какие-то смутные предчувствия терзали меня. Измученный бессонницей, я ворочался с боку на бок на своей оттоманке, когда тайная дверь в моем кабинете, скрытая с глаз за коричневым гобеленом, тихонечко приоткрылась, и кто-то зажег фонарик под сводчатым потолком.
– Доброй ночи, – улыбнулся Кутузов, у которого вошло в привычку появляться в моей комнате в доме на Офицерской улице непременно таким вот образом.
– Charme de vous voir, – не слишком искренне ответил я, усаживаясь на оттоманке, потому что на самом-то деле не особенно рад был видеть Мастера в столь поздний час.
Визит Ивана Сергеевича, моего Мастера и наставника в масонской ложе, скорее всего не предвещал собой ничего хорошего, а только свидетельствовал об очередном преступлении, которое уже свершилось или должно было вот-вот свершиться. Должен признать, что отношение мое к нему было в некотором роде предвзятым и попахивало черной неблагодарностью, потому как именно Кутузов показал мне вход в тайную храмину масонской ложи, протянув мне в трудную минуту «братскую» руку помощи. И если бы не Иван Сергеевич, то вряд ли мне удавалось бы вести в Пальмире Финской безбедное и, я бы даже сказал, блистательное, существование, потакая всем своим прихотям и утоляя свою неистребимую потребность в роскоши. Чего стоил один только мой выезд! Я имел в те времена четырехместную карету, запрягаемую шестью лошадьми, кабриолет, дорожный дормез и крытые зимние сани.
Витражное стекло в моей келье заиграло всеми цветами радуги. Блики от фонарика словно вдохнули жизнь под стрельчатые своды комнаты, выстроенной в мрачноватом готическом стиле. Правда, ее слегка оживляла шелковая, нежно-розовая обивка на стенах. Но сегодня на шелк легла тень от высокой фигуры Кутузова. Вопреки тому, что к этому времени я уже мог смело именовать себя рыцарем белой ленты, то есть быть посвященным в одну из высших степеней в шведской системе строгого послушания, которой придерживался наш Орден, я все еще вздрагивал, когда тень Наставника появлялась у меня за спиной.
– Что привело вас ко мне? – осведомился я и тут же добавил: – Присаживайтесь!
Я никогда не позволял себе единственной роскоши – забывать о приличиях! Кутузов уселся на круглый стул с изящной позолоченной спинкой.
– Как вы сами, наверное, понимаете, – хмуро проговорил Иван Сергеевич, бросив на меня проницательный взгляд, – я ни за что не осмелился бы нарушить ваш сон, если бы на то меня не толкнули заслуживающие внимания, весьма веские обстоятельства…
Я согласно кивнул в ответ, сгорая от любопытства. Мне не терпелось услышать продолжение сказанного!
– Итак… – вкрадчиво начал я.
Кутузов хитро улыбнулся, словно угадал мои мысли.
– Вы, верно, слышали о смерти графа Александра Андреевича Оленина? – Иван Сергеевич выжидающе уставился на меня.
– Да, кажется, кое-что, – постарался припомнить я. – Но разве?.. – Мне было трудно вообразить, что смерть графа была насильственной. Александр Андреевич также числился в рядах нашего Ордена.
– Нет, нет, – поморщился Иван Сергеевич и замахал руками, будто прочитал мои мысли на расстоянии, как граф Калиостро, который, как считается, также принадлежал к одной из масонских лож. – Вы неправильно меня поняли!
– Тогда что же вы хотите сказать? – удивился я.
– Вероятно вы это узнаете, Яков Андреевич, если дадите себе труд выслушать меня до конца, – начал сердиться Кутузов. Он механическим движением поправил на своем пальце перстень с адамовой головой.
– Молчу, молчу, – улыбнулся я, оставаясь верным второй Соломоновой добродетели, которая заключалась в повиновении.
– Ну так слушайте, – смилостивился Иван Сергеевич. – У Оленина остался сын и две дочери, и, кажется, одна из них на данный момент подвергается смертельной опасности, – заметил он. – Ее брат утверждает, что она… как бы это сказать поделикатнее, – Кутузов замолчал, подыскивая подходящее слово. Я не осмелился в этот раз нарушить тишину, воцарившуюся под стрельчатыми сводами моего потолка. Наконец, Иван Сергеевич тихим голосом продолжил после недолгой паузы, – сходит с ума…
– Но я не совсем понимаю, причем здесь… – осмелился заговорить я. – Возможно, разумнее было бы обратиться к какому-нибудь врачу…
– Позвольте мне решать, что было бы разумнее, – раздражено проговорил Кутузов. Его впалые щеки залила пунцовая краска. Я же мысленно сотню раз пожалел о том, что сказал.
– Почему вы так печетесь об этом семействе? – с интересом спросил я. – Только потому, что их отец принадлежал к нашему братству? – я пытливо уставился на собеседника.
Я встал с постели, набросил на себя домашнее платье и зажег свечу в медном шандале, которая отбрасывала тень на литую чернильницу с торчащим из нее гусиным пером. Я невольно бросил взгляд на бисерный шнур сонетки, однако оставил идею позвать камердинера.
– Не только, – мрачно проговорил Кутузов в ответ, поправляя обильно украшенную жемчужинами и бирюзой булавку на своем шейном платке. – Разве вы не знаете, что и Владимир Оленин принадлежит к нашему тайному братству?
– Признаться, нет, – с сожалением проговорил.
У меня действительно до сих пор не было свободного доступа к орденскому архиву. Если не считать истории с братом Алавионом и Иерусалимским ковчегом, то я не переступал порога этой священной обители! Однако я был знаком с Владимиром Александровичем Олениным, подпоручиком лейб-гвардии Семеновского полка, вопреки тому, что даже не подозревал о его принадлежности к масонской ложе.
– Впрочем, это не имеет ровным счетом никакого значения! – воскликнул Кутузов, вскочил со стула и зашагал по комнате. – Оленин был мне другом, – признался он, – да и Владимир «брат» нам, – многозначительно изрек Иван Сергеевич. – А от вас требуется лишь разузнать, не угрожает ли юной Елене судьба более страшная, чем помешательство! Оленин говорил, будто его сестра все время чего-то остерегается и иногда поговаривает о том, что будто бы кто-то хочет ее извести. Нечисть какая-то, что ли?! Если все дело только в болезни… – Иван Сергеевич махнул рукой, – соберем лучших докторов, отправим ее куда-нибудь на воды. Исцелим мы ее, я не сомневаюсь! Но чует мое сердце, что здесь что-то не так!
– Вы стали очень подозрительны, Иван Сергеевич, – заметил я.
– Владимир тоже так считает, – неожиданно усмехнулся Кутузов, натягивая палевые перчатки.
– Вы уходите? – искренне удивился я. – Но…
– Яков Андреевич, переговорите с Олениным, – велел Кутузов, – и разберитесь, вы, наконец, во всей этой чертовщине! Считайте, что это моя личная просьба, – сказал он мне на прощание и скрылся за темно-коричневым гобеленом.
Я дернул за шнур сонетки, но вместо камердинера на пороге появилась моя прекрасная Мира в кисейном капоте с розанами. Она встревожено смотрела на меня глубокими, вопрошающими глазами, черными, как индийская ночь.
– Снова этот ужасный человек приходил? – догадалась индианка. Я так и не сумел убедить ее в том, что обязан Кутузову всем, едва ли даже не жизнью! – Почему ты не отвечаешь? – встревожено осведомилась она.
– Приходил, – я согласно кивнул.
Мира была одной из самых прелестных женщин, каких мне только доводилось видеть и знать на свете. На своей родине она слыла целительницей и гадалкой. Я по сей день благодарю Господа Бога, позволившего мне спасти ее от той жуткой участи, что ей уготовили соотечественники в Калькутте. У меня все еще стоит перед глазами картина того жертвенного костра… Я все еще чувствую запах того горького дыма, смешанного с дурманящими парами опиума!
Мира добровольно взяла на свои хрупкие плечи обязанности управительницы и экономки в моем петербургском особняке. После того, что случилось в имении князя Титова, я предлагал ей даже обвенчаться в тайне от света, но индианка так и не вняла моим мольбам. Она лишь ссылалась на отсутствие в Санкт-Петербурге истинного брахмана, который связал бы нас священными узами брака, согласно ее обычаям. Я не стал допытываться настоящей причины ее нежелания стать моей женой. К стыду своему, я был должен признать, что мне такое положение вещей даже удобно. А белые женские перчатки, которые передал мне обрядоначальник при посвящении меня в масонское братство, те самые, которые я должен был вручить избраннице моего сердца, остались пылиться в ларце, хранившемся в тайнике, устроенном мной в кабинете за картиной Гвидо Ренни.
– Снова кого-то убили? – поинтересовалась она.
– Нет, – покачал я в ответ головой.
– Странно, – протянула она, зябко кутаясь в капот.
Я заметил, что мою индианку знобило. В моем кабинете было довольно прохладно. Я все еще не успел приказать затопить камин. Домашние дела с каким-то завидным постоянством ускользали от моего пристального внимания!
– Иди же ко мне, в мои embrassement! – улыбнулся я. – Я согрею тебя, – и протянул к ней руки.
Она послушно шагнула ко мне, и я почувствовал под своей ладонью, как жарко забилось ее сердце в груди. Дыхание индианки опалило меня. Мало того, что Мира была несказанно хороша собой и питала ко мне искреннюю привязанность, ко всему этому она была еще и искусной любовницей, что нисколько не умаляло ее достоинств…
Утром я, как и полагалась столичному франту, провел около часа за зеркалом, позаботившись о красоте ногтей и прически. Мира некоторое время иронично наблюдала за мной, а потом собственноручно изящно повязала мне галстук.
– Вы отправитесь сегодня гулять на Невский проспект? – поинтересовалась она. – Или на бульвар вдоль Адмиралтейства? Возьмете меня с собой?
– Нет, – вынужден был я ее разочаровать.
– Как это нет?! – всплеснула руками моя индианка. Обычно я всегда брал ее с собой на прогулки, разумеется, если обстоятельства позволяли.
– Нет и все, – коротко бросил я. – Я потом тебе все объясню!
– Мне и так все расскажут карты, – нахмурилась Мира. – Впрочем, Бог с вами! Идите! – капризно повела она плечами. – Вы хотя бы к обеду вернетесь?
– Нет, – снова покачал я головой. – Я сегодня обедаю во французском ресторане на Мойке.
Мне было известно, что именно там зачастую утолял голод Владимир Оленин, с которым я намеревался сегодня же переговорить.
– А-а… – протянула Мира. – Петербургская золотая молодежь, – горько усмехнулась она и вышла из комнаты.
Я отправился в ресторан пешком. Мне хотелось прогуляться по Невскому, тем более что погода выдалась на редкость хорошая. Потом я зашел в ресторан на Мойке и начал искать глазами Оленина, который, как мне было известно, считался здесь завсегдатаем. Я заметил его уже издали, среди столь же блистательных офицеров, сверкающих своими мундирами, крестами и эполетами.
Оленин тоже узнал меня. Он встал из-за стола и пошел мне навстречу, не дожидаясь того момента, когда его приятели в мундирах заметят меня.
– Иван Сергеевич сказал мне, что вы желаете со мной переговорить о некоем деле весьма деликатного свойства, – многозначительно начал я.
– Я рад, что вы согласились принять в этом участие, – тихо отозвался Оленин. – Однако мне бы хотелось переговорить с вами наедине, – добавил он и направился к выходу.
1 2 3 4