Записки масона - 3


«Рождественский подарок»: Рипол-Классик; 2003
ISBN 5-7905-1644-0
Аннотация
Перед вами оригинальные детективы, в которых криминальные истории, дела, события XIX века, исторические факты из истории масонства искусно переплетаются с современностью. Они соединяют прошлое и настоящее, осуществляя связь времен.
Александр Арсаньев
Рождественский подарок

Дмитрий Михайлович Готвальд проснулся только где-то после полудня. Он встал с постели, потянулся, облачился в домашнее платье и подошел к столу. Этнограф взял в руки тетрадку в бархатном переплете, он все еще никак не мог поверить в то, что с ним накануне произошло: в окрестностях города Тобольска он встретился с неким Гурамом, бродягой, который продал ему целый сундук с записями масона, разрешенного мастером от силанума — священного обета молчания. Это были дневники Якова Андреевича Кольцова, отставного поручика Преображенского полка, раненого в битве под Лейпцигом. Он писал, что вступил в тайное общество «Золотого скипетра» девятнадцати лет от роду и взял на себя обязанности орденского следователя.
Деятельность масонских организаций была столь запутанной и разносторонней, что Якову Андреевичу без дела бывать практически и не приходилось, тем паче, что за ходом расследований всегда тщательно следили люди, иерархически посвященные в степени еще более высокие и значимые. Одним из таких кураторов деятельности Кольцова был некий Иван Сергеевич Кутузов, которого наш поручик даже иногда побаивался. Однако он оказывал Кольцову помощь нравственную и материальную, чем и заслужил его дружеское расположение. К тому же Иван Сергеевич являлся наставником Кольцова, открывшим ему «истинный свет и тайную природу вещей»
Но после событий декабря 1825 года, в которых Яков Андреевич, видимо, принимал косвенное участие, чем себя и скомпрометировал, он был сослан на поселение в город Тобольск, к счастию для Дмитрия Михайловича Готвальда, заполучившего его бесценные записки.
Вчера Дмитрий Михайлович прочел еще одну из тетрадей Кольцова, обложка которой была исписана таинственными знаками. Речь в ней шла о соперничестве между масонами и иоаннитами. У ученого голова шла кругом от обилия обрушившейся на него информации.
Готвальд повертел в руках тетрадь, в которой Кольцов рассказывал историю приключений бальи Мальтийского ордена и графини Полянской, и спрятал ее в резной сундук. Потом он извлек из него очередные записки. Дмитрий Михайлович с благоговением провел рукой по разбухшей обложке. Пухлая тетрадь хранила в себе новую тайну. Готвальду не терпелось ее открыть, однако он отложил дневник Кольцова в сторонку. Чуть-чуть подождет! — решил про себя ученый и отправился переодеваться к завтраку. Со вчерашнего дня у него сосало под ложечкой!
После английского завтрака, состоявшего из овсянки и омлета с грибами, этнограф поднялся в свой гостиничный номер. Он первым делом бросился проверять, на месте ли заветный сундук с тетрадями?! Сундук оказался на месте, да и труды Кольцова лежали никем непотревоженные, все в том же порядке, в каком их оставил Дмитрий Михайлович, прежде чем спустился в столовую.
Готвальд присел к столу и раскрыл тетрадь в предвкушении, что же поведает ему отставной поручик на этот раз?!
Нескольких листов в тетради недоставало. Это слегка опечалило Готвальда, но он, наконец, нашел исписанную страницу, которая не была испорчена, и буквы на которой еще можно было прочесть, не прибегая к каким-либо ухищрениям.
Дмитрий Михайлович был приглашен на обед к тобольскому губернатору и подумывал о том, стоит ли посвящать того в то, что с ним произошло в таежной харчевне, где он впервые встретился с кавказцем, оказавшимся обладателем такого неоценимого сокровища. В конце-концов, он все-таки пришел к мысли, что — не стоит. Сенсацию Дмитрий Михайлович намеревался произвести в петербургских научных кругах, а пока ему предстояло провести собственное исследование рукописей.
Готвальд внимательнейшем образом рассмотрел ветку акации, схематически изображенную Кольцовым на первой уцелевшей странице. Дмитрию Михайловичу было уже известно из прочитанного, что она символизировала собою бессмертие. Здесь же были нарисованы меч, молоток и маленькая лопаточка. Под ними почерком Якова Андреевича была выведена надпись, что «язык масонов иносказательный!»
Готвальд немного поломал голову над тем, чтобы это могло означать, и перевернул страницу. Здесь Кольцов вновь оговаривался, что далеко не все из своей жизни, принадлежащей Ордену, смог отразить на страницах этого дневника. Далее взору Дмитрия Михайловича предстали следующие строки:
«Вопреки тому, что „единственная мечта масонства есть быть счастливыми“, я всегда, образно говоря, сжимал в руках обнаженный меч, призванный защищать закон и карать предателей. Мне, посвященному в одну из рыцарских степеней, предстояло всю жизнь преследовать воров и убийц, посягнувших на человеческое счастье…»
Ах, вот оно что! — догадался Готвальд. — Вот причина того, что Яков Андреевич изобразил этот орденский атрибут едва ли не на первой странице!
«Да будут молотом отсечены все лишние!» — шепотом прочел Дмитрий Михайлович. От этих слов ему сделалось жутко, и он невольно передернул плечами.
«Однако всю жизнь я старался проявлять снисхождение к человеческим слабостям…» — Готвальд, потакая своей слабости к анализу, заключил, что лопаточка символизировала именно это.
Далее строчки вновь оказались размытыми, и Дмитрию Михайловичу пришлось перелистнуть еще несколько страниц.
I
В канун Рождества все были заняты предпраздничными хлопатами. Мира обновляла свой гардероб, Кинрю суетился с подарками, я же наносил визиты своим многочисленным петербургским знакомым. В доме моего мастера и наставника Ивана Сергеевича Кутузова я впервые и встретился с князем Николаем Николаевичем Титовым, как мне было известно, человеком довольно влиятельным при дворе. Кутузов представил его мне масоном, членом одной из известных столичных лож. Невольно я бросил на князя внимательный взгляд. Наставник шепнул мне на ухо, что Николай Николаевич служит в Московском архиве Коллегии иностранных дел, но часто бывает в Санкт-Петербурге.
— Он дружен с князем Голицыным, — добавил Кутузов многозначительно, — с обер-прокурором Синода. А через него водит знакомство с графом Румянцевым. Вам, должно быть, известно, что граф близок к царю…
Я согласно кивнул. У меня и так не оставалось сомнений, что Титов принадлежит к сильным мира сего.
— Яков Андреевич Кольцов, — отрекомендовал меня Иван Сергеевич князю Николаю Николаевичу с приятной улыбкой на устах. Звезды на его белом мундире блистали в свете бронзовых канделябров.
— Charme' de vous voir, — ответил Титов с заметным акцентом.
— Взаимно, — произнес я по-русски, продолжая вглядываться в его лицо. Однако мне показалось, что сурово оно только на первый взгляд. Я мысленно гадал, к какой из орденских степеней он принадлежит. Что-то подсказывало мне, что Николай Николаевич Титов, скорее всего, был посвящен в один из высших градусов Шотландского обряда.
Князь взирал на меня нежно-голубыми глазами и улыбался тонким изгибом чуть бледноватых губ. Мне подумалось, что он болен какой-нибудь сердечной болезнью, до того нездоровым показался мне цвет его лица.
Титову было около шестидесяти лет, но выглядел он немного старше. Со щек у него свисали седые бакенбарды, посеребренные инеем волосы на голове были уложены у Николая Николаевича в довольно красивую прическу. Одет князь был в штатский светлый костюм.
Я обратил внимание, что руки у моего нового знакомца были довольно сильными, с узловатыми крепкими пальцами, один из которых был украшен чугунным перстнем с адамовой головой. Точно такой же я видел и у Кутузова. Он выдавал принадлежность Титова к масонской ложе.
На этом приеме в доме Ивана Сергеевича мне удалось сдружиться с этим обаятельным старичком. Он оказался довольно прост в обращении, так что мне не составило особого труда войти к Николаю Николаевичу в доверие. В итоге я получил приглашение в его имение на Рождество. Отказаться у меня не было никакой возможности, да и желания, говоря откровенно, — тоже!
— Но буду я не один, — оговорился я. Мне не представлялось возможным оставить Миру с Кинрю в одиночестве на этот великий праздник, когда зажигались сверкающими огнями душистые елки, и всех вокруг охватывала рождественская лихорадка.
— Я наслышан о вашей компании, — улыбаясь ответил князь. Я знал, что о Мире и Кинрю в северной столице ходили слухи. Кое-кому было известно, что я привез из обоих с Востока, где выполнял возложенную на меня орденом «Золотого скипетра» миссию.
Мира была родом из Индии, где мне удалось однажды спасти ей жизнь, и потому она мнила себя обязанной быть в меня влюбленной до конца своих дней. Индианка была несказанно хороша собой и слыла у себя на родине гадалкой. Впрочем, мне и самому не приходилось сомневаться в ее способностях. В моем же доме на Офицерской улице она добровольно взяла на себя обязанности управительницы и экономки.
Кинрю же покинул вместе со мной Японию, где занимал видное положение при дворе. Только с его помощью я и сумел избежать всех ужасов тюрьмы. На самом деле моего друга звали Юкио Хацуми, хотя сам он себя почему-то именовал Кинрю, что в переводе с его языка значило ни больше ни меньше как «Золотой дракон»! Во избежание недразумений я представлял его моим знакомым в качестве преданного и бессменного своего слуги. Японец нисколько не возражал, он и сам считал себя кем-то вроде моего ангела-хранителя!
— И вы не возражаете, что я приеду к вам в имение со своими спутниками? — осведомился я.
— Не возражаю, — ответил князь.
Вот так и состоялось наше знакомство. Чуть позже от Кутузова я узнал, что в имении Николая Николаевича Титова будет еще гостить и индийский брахман. Как оказалось, князь слыл в столицах выдумщиком, чудаком и любителем экзотики. О других гостях Иван Сергеевич и словом не обмолвился, так что мне предстояло познакомиться с ними прямо на месте. Я подозревал, что пригласили меня в имение неспроста…
Я вернулся домой в предвкушении грядущего праздника. Навстречу мне вышла Мира, которая, как всегда, уже успела соскучиться. Глаза ее лучились от счастья.
— Яков Андреевич! — обрадовалась она.
Колонный портик в античном стиле, предворяющий двери моего дома, был весь засыпан снегом. Белое покрывало, сотканное метелью из бесчисленного количества снежинок, переливалось в свете фонарей, соперничая с ночными звездами.
— Здравствуй, моя дорогая! — кивнул я Мире, которая куталась в канзу из винного бархата — подбитый и украшенный горностаем короткий глухой жакет с длинными, узкими рукавами. Смуглые ладони моей индианки скрывали изящные кружевные манжеты. Ее густые черные волосы были убраны в греческую прическу, которую мокрый снег скрывал, будто бы пуховым, вязаным на спицах, платком. Снежинки таяли, стекая ей на лоб мелкими, прозрачными каплями.
Мира протянула мне озябшие руки. Я сжал их в своих ладонях.
— Да ты совсем замерзла, бедняжка, — шепнул я встревоженно и устремился в наш особняк, увлекая ее за собою.
— Нет, — возразила она. — Мне нравится этот снег!
— Ты заболеешь, — проговорил я, ускоряя шаг. — И это на праздники-то! — продолжал возмущаться я. — Ничего себе подарочек к Рождеству!
— Сваруп приготовит мне бальзам, — улыбнулась Мира. — У него волшебные руки, — сказала она, послушно ступая следом за мною по расчищенной от снега дорожке. Сварупом звали индийца, старого слугу, которого Мира привезла с собою ко мне из Калькутты.
Я бросил взгляд в сторону английского парка, примыкающего к особняку. Он радовал глаз отсутствием какой бы то ни было симметрии. Деревья, посаженные свободными группами, стояли, словно заснеженные истуканы.
— Красиво, — проследив за моим взглядом, сказала Мира.
Я кивнул.
— Как твой поход к модистке? — спросил я у нее уже в гостиной.
Мира сняла канзу, представ передо мною в европейском муаровом платье с завышенной на французский манер талией. Она острожно стряхнула снежинки с роскошных волос.
— Удачно, — заулыбалась девушка.
— Очень кстати, — заметил я, думая о своем.
— Почему? — удивилась индианка.
— Завтра утром мы все уезжаем в имение к одному очень знатному господину, — ответил я. — И проведем у него все праздники…
— Вот как? — Мира всплеснула руками. — А Кинрю уже знает об этом?
— Нет, — я покачал головой, снимая цилиндр. — Но узнает вот-вот!
— Что за господин? — осведомилась Мира.
— Князь Николай Николаевич Титов, — ответил я. — Очень влиятельная особа при дворе.
— А… — Мира кивнула. Не трудно было догадаться, что это имя ей ни о чем не говорило. Однако она предпочла удержаться от комментариев.
Спустя около получаса в карете прибыл Кинрю с обмороженными щеками, которые горели огнем. Аннушка, горничная, в тайне в него влюбленная, кинулась растирать их снегом. Я ей приказал прекратить это безобразие и велел ему согреться рюмкой крепкой прозрачной водки, бокалом душистого чая с цикорием и укутаться в шарф из кашмирской шерсти.
Мира только руками всплеснула, едва завидев его обмороженную физиономию. Она российские морозы переносила как-то полегче, да и вообще, жизнь в Пальмире Финской — я имею в виду любимый наш Петербург — давалась ей с гораздо меньшим трудом, чем бесстрашному Золотому дракону с глазами египетского сфинкса.
Кинрю велел Аннушке отнести в свою комнату свертки с подарками.
— И что, — поинтересовался я, — так и не покажешь до праздника?
— Не-а… — покачал Кинрю головою, укутанной в теплый кашмирский шарф. Это вышло так уморительно, что Мира расхохоталась переливистым звонким смехом.
Как только он отогрелся и немного пришел в себя, я объявил ему, что утром мы уезжаем.
— Подозрительно это как-то, — проговорил Кинрю. — Не иначе во всем этом замешан Иван Сергеевич, — мой Золотой дракон, как всегда, подразумевал Кутузова и, надо сказать, не без причины.
1 2 3 4