– Я это предсказывал тебе, – заметил Освальд.
– Только бы поскорее кончились все эти переговоры. Я тоскую по родной стороне.
– Скоро, племянник, скоро! – вступился Добрыня. – Отсюда мы пойдем в Новгород.
– Ах, поскорее бы! – сказал Владимир, и в голосе его ясно слышно было тоскливое чувство. – Поскорее бы! Меня измучила эта разлука с родиной, а как вспомню я, что брат Олег до сих пор остается неотмщенным, так стыдно становится жить на свете.
Добрыня долгим, испытующим взором смотрел на племянника, как бы желая проникнуть в тайники его души.
Добрыня Малкович был высок ростом, широк плечами. Грудь его была поистине богатырская, выпуклая. Он казался выше Освальда, тоже воина не из малорослых. И вид Добрыни был внушительный. Голова его оставалась не выбритою, как у варягов, а покрытой густыми, начинавшими седеть волосами, ниспадавшими до плеч, по обычаю всех днепровских славян. Черные глаза как-то особенно выглядывали из-под густых нависших бровей. Взгляд их был выразителен; в нем так и светились непреклонная железная воля, ничем несокрушимое упорство и вместе с тем полнейшее душевное спокойствие, уравновешивавшее все чувства и порывы этого славного богатыря.
Добрыня Малкович был ближайшим другом и воеводою погибшего в 972 году среди печенежских орд великого киевского князя Святослава Игоревича. Мало того, он был его шурином по своей сестре Малуше. Брат и сестра из Любича попали пленниками в Киев. Здесь судьба распорядилась так, что пленные мальчик и девочка попали к княгине Ольге, матери Святослава. Девочка осталась и выросла на попечении мудрой княгини, Добрыня стал товарищем сперва детских игр Святослава, потом участником его знаменитых походов. Судьбе угодно было, чтобы Малуша стала супругою русского князя, и от этого брака родился младший сын Святослава Владимир.
Малуша была добрая, любящая женщина. Вместе со своей княгиней она посещала христиан, которых немало было в Киеве еще со времен Аскольда и Дира, сильно склонялась к христианству сама, и только боязнь огорчить Святослава помешала ей принять крещение, но невольно для самой себя она вложила в своего пылкого, впечатлительного сына первые зачатки христианства. Княгиня Ольга, которой нечего было бояться грозного князя, с тех пор как Владимир помнил себя, внушала ему христианские истины. Но суровый Святослав рано отнял своего младшего сына от бабки и матери, и частые походы, кровавые сечи заглушили в юноше семена добра, детские впечатления изгладились из памяти, молодая пылкость окончательно поглотила их. Душа Владимира была полна стремления к земным наслаждениям, к земному счастью, и никакая мысль о небесном не тревожила его.
Случилось так, что Святослав, отправляясь за Дунай «добывать» себе болгарское царство, разделил только еще недавно сплоченную Олегом Северную и Южную Русь между тремя своими сыновьями. Старший Ярополк получил Киевскую землю, средний Олег – древлянскую; младший Владимир – Новгород. С Владимиром отправился в качестве опекуна и его дядя Добрыня Малкович. После смерти Святослава ближайший воевода Ярополка, его опекун Свенельд, мстя за своего сына Люта, убитого Олегом Древлянским, побудил своего князя пойти на брата войной. В одной из схваток Олег был убит. Когда весть об этом дошла до Новгорода, то Добрыня испугался за участь любимого племянника. Он был уверен, что Свенельд стремится для Ярополка к единовластию и после Олега должен наступить черед и Владимира. Новгородцы казались ему ненадежными. По крайней мере, они отказались дать ему дружины для мести за Олега. Страшась, как бы Новгород не выдал Владимира киевскому князю, Добрыня заставил племянника уйти за море, к конунгу Олаву. Надежды его на скандинавского владыку не оправдались, и теперь все будущее молодого сына Святослава находилось во власти арконского жреца. Однако Добрыня Малкович и виду не подавал, что душа его полна тревоги. Недаром он давно уже был искушен во всяких «дипломатических» сношениях. Сколько раз при Святославе он вел переговоры и с венграми, и с ляхами, и с хитрыми византийцами, знал все их увертки, научился прятать свои мысли и чувства в сокровеннейшие тайники души и бесстрастно поглядывать вокруг, когда в сердце кипела страшная буря тревоги и напряженного ожидания.
Владимир Святославович был молод и к своему положению относился с задорной беззаботностью.
Будущее не пугало его. Он помнил прошлое и узнал настоящее. Силы так и кипели в молодом здоровом теле. Два года боевой, полной всевозможных приключений жизни развили в нем и статного витязя. Явилось сознание силы, а вместе с этим и полная уверенность в успехе. Неудачи не надламывали молодой энергии. Жизнь улыбалась этому изгнаннику, и более всего выводила его из себя осторожная медлительность дяди Добрыни.
Красив был собою Владимир Святославович! Рост его средний шел к статной, словно отлитой фигуре. Русые кудри, холеные, прилежно причесанные, рассыпались по его плечам, небольшая русая бородка, незаметно переходившая в шелковистые усы, закрывала губы и подбородок; голубые глаза светились молодою пылкостью, задором, веселостью и вместе с тем истинно-славянским добродушием. Когда Владимир смеялся, все лицо его так и сияло. Когда он улыбался, глаза его так и лучились. Щеки его горели здоровым розовым румянцем, но в то же время и в фигуре, и в движениях, и в манере держать себя сказывалась богатырская и физическая мощь, привычка повелевать, а в словах сквозили и ум, и тонкая наблюдательность.
Ярл Освальд был высок ростом, сутуловат и медлителен в движениях, в чем, несомненно, сказывалась его привычка постоянно носить тяжелое вооружение; левая рука его не отходила от левого бедра, как будто постоянно придерживала у пояса тяжелый меч. Черты лица Освальда были крупны, резки. Давно начавшие седеть усы, как две змейки, спускались на грудь и придавали скандинаву вид какого-то чудовища.
Покой, где находились это трое гостей арконского жреца, был высок и непригляден. Все убранство его составляли тяжелые шкуры, задрапировавшие стены. Свет проходил через крохотные оконца, пробитые почти под потолком. От этого покой был мрачен, и невольно тоскливое чувство закрадывалось в душу тех, кому приходилось оставаться в нем долгое время.
Кругом была мертвая тишина. Ни звука, ни движения не чувствовалось за этими угрюмыми стенами, жизнь словно замерла, как только эти трое людей переступили порог мрачного покоя.
– Что же, так и будем сидеть в этих стенах? – с нетерпением воскликнул Владимир.
Освальд беззвучно засмеялся.
– Юность нетерпелива, она не понимает старости, – сказал он, – а здесь кругом нас только старики. Медлительность свойственна их возрасту.
– О ярл! – воскликнул Владимир. – Ты не старик, а тоже не желаешь понять, как мне хочется поскорее вернуться. Но ты воин, я дивлюсь, как не сочувствуешь ты мне, жаждущему яростного отмщения за кровь несчастного моего брата.
– Все придет в свое время, племянник! – перебил Владимира Добрыня, боявшийся, что молодой князь скажет что-либо лишнее.
– Придет, придет, – крикнул тот, приподнимаясь с ложа, на котором лежал до тех пор, – а каково томиться муками ожидания.
– Всякое ожидание учит мудрости.
– Знаю, знаю! Но что поделаешь, когда тоска лютой змеей грызет сердце. Ярополк, Рогвольд! Они теперь беззаботно наслаждаются счастьем.
– И гордая Рогвольдовна готовится разуть сына королевы Предславы! – вдруг раздался тихий, неприятный, похожий на шипение змеи, голос, заставивший всех троих гостей быстро вскочить со своих мест.
Кроме них, в покое был теперь низкий сгорбленный старик в белом, ниспускавшемся до пят одеянии. Никто из гостей даже и не заметил, как он появился здесь, и его вмешательство в разговор стало полнейшей неожиданностью. Старец этот, несмотря на свою наружную дряхлость, выступал твердой поступью. В правой руке у него был длинный жезл, заканчивавшийся золотым изображением конской головы, но опирался на него старик легко, почти не касаясь его нижним острием пола. Голова, впавшая глубоко между плечами, однако, держалась твердо. Глаза смотрели выразительно и, несмотря на преклонный возраст старика, все еще сохраняли свой блеск. Череп был совсем гол, только на висках и затылке виднелись пряди седых редких волос. Длинная, ниже пояса, вся седая борода, падая на белую, как снег одежду, почти сливалась с нею. Голос старика, хотя он говорил тихо, звучал твердо и непреклонно.
– Великий отец Бела, – воскликнул, увидав старца, Освальд вдохновенный любимец грозного Святовита!
С этими словами ярл, низко, коснувшись рукою до пола, поклонился старику. Поклонился и Добрыня, но поклонился степенно, даже важно, с чувством собственного достоинства. Зато Владимир, услыхав имя грозного Святовитова жреца, вдруг бросился к нему и торопливо заговорил несколько взволнованным голосом:
– Так вот каков ты, великий отец, чья воля держит в своих руках все побережье Варяжского моря! Привет тебе, великий, привет мой! Будь здоров долгие еще годы, и да прославит грозный Святовит тебя своею помощью!
Владимир с пылом схватил руку старца и, наклонившись всем корпусом, положил ее себе на голову.
На лице Белы промелькнула тень удовольствия. Поступок молодого славянского князя пришелся ему по душе. Он не сразу отнял свою сухую руку с головы Владимира и несколько раз ласково провел ею по его русым кудрям.
– Привет мой и тебе, Красное Солнышко! – голосом, утратившим шипение, произнес он. – Великий Святовит благославляет твой приход ко мне. Я уже вопрошал его, и он мне сказал, что ты благословенный гость в его чертогах. И вот я, смиренный исполнитель воли всемогущего божества, сам явился к вам, дабы возвестить вам милость Святовита.

4. БЕЛА

Бела протянул руку Владимиру и с его помощью дошел до широкого, устланного мягкими звериными шкурами ложа.
– Сядь, сын мой, около меня, – по-прежнему ласково проговорил он, – твои кудри так мягки, что моя старая рука отдыхает, касаясь их. Садитесь и вы, могучие витязи, – кивнул старик в сторону Добрыни и Освальда, – я хочу говорить с вами, и помните, что моими устами будет предлагать вам свою волю сам великий и могущественный Святовит.
Глаза Добрыни как-то странно блеснули при этих словах Белы. На мгновение в них отразилось не то недоверие, не то насмешка. Как будто Владимиров дядя хотел сказать: «Знаем мы, как ваши боги говорят вашими устами! У нас в Киеве жрецы Перуна вот так же нам говорят! Стоял за шкурами да подслушивал, вот и появился, словно из-под земли! Да впрочем, говори, только бы для племянника польза была. А там мы и сами посмотрим, как нам с тобой говорить, теперь же твой верх!»
Старый Малкович, как и большинство славянских витязей, был совершенно равнодушен к верованию в созданных народом богов. Слишком он много перевидал на своем веку. Славянский Перун, прибалтийский Радегаст и Сварог, арконский Святовит, норманнский Один: что ни народ, то бог! Всем им где же верить, так пусть уже старики да женщины к этим созданным человеческими руками богам прибегают, а храбрый витязь больше на свой меч должен надеяться. Но вместе с тем Добрыня знал, что всюду жрецы выступают как умнейшие люди, великая сила, и потому раздражать их да перечить им опасно, особенно тогда, когда приходится обращаться к ним с важными просьбами. Поэтому он только вздохнул и опустил глаза, боясь выдать их блеском свои мысли.
Бела между тем продолжать ласкать Владимира, опустившегося к его ногам.
Сгорбленный, отживший свой век старец и молодой, полный жизни красавец составляли чудную группу. Даже суровый Освальд невольно залюбовался ею и воскликнул:
– Да поразит меня свирепый Локки Божество подземного огня у древних скандинавов.

, если я когда-нибудь слышал, чтобы великий Бела так принимал кого-то из своих гостей!
Бела поднял на него глаза и чуть заметно улыбнулся.
– Я слабый исполнитель воли божества, – произнес он.
– Так, стало быть, твой Святовит благосклонен ко мне! – вскричал Владимир.
– Я уже сказал, – ответил Бела, – что твой приезд приятен Святовиту.
– Тогда он поможет мне вернуть стол моего отца и отомстить за брата!
Бела покачал головой.
– Увы! Я не могу еще сказать тебе, сын мой, этого.
– Отчего, отец?
– Я вопрошал Святовита лишь о твоем прибытии на Рюген.
– Тогда спроси его скорее. Спроси, отец, я принесу, какие ты назначишь, жертвы, твоему богу. Ах, отец, как тяжело знать, что кровь остается неотмщенного!
– И обида тоже! – тихо сказал Бела.
– Ты о Рогвольдовне? – вспыхнул Владимир, и глаза его загорелись диким огнем. – И сюда уже дошли вести о моей обиде? «Сына рабыни разуть не хочу!» О-о-о! Змея лютая! Она ужалила меня в сердце, и боль не прошла еще. «Сына рабыни!» Моя мудрая бабка называла мою мать дочерью, мой отец не имел после нее других супруг. Рабыня! Слышишь, дядя? Рабыня! Ты тоже раб? И кто говорит это? Дочь чужака, пришедшего неведомо откуда. Ведь землю кривичей из милости Ярополк-братоубийца дал Рогвольду во владение, а я князь по рождению. Сын рабыни! Да все они кровью, жизнью своей поплатятся за эти слова!
В сильном нервном возбуждении Владимир вскочил на ноги и теперь, тяжело дыша, стоял перед Белой. Лицо его так и пылало, глаза горели, гнев всецело овладел им. Бела и Освальд любовались молодым князем. Добрыня, казалось, совершенно равнодушно смотрел на племянника.
– Ты, войдя сюда, – продолжал Владимир, обращаясь к Беле, – сказал: братоубийца Ярополк берет за себя супругой Рогвольдовну. Так я скажу, что этого не будет!
– Кто же помешает им? – спросил Бела.
– Я!
– Ты? Уж не один ли ты пойдешь на полоцкого и киевского князей?
– Подниму Новгород, если ты мне не поможешь.
– Да, если только удастся. Знаю я этот народ приильменский! – возразил Бела. – Ох, как я его знаю! Они у себя шумят, кричат на вече, а на всякую войну идут неохотно.
– Теперь за мной пойдут. В Новгороде уже изведали, каковы посадники Ярополка. Слыхали мы с Добрыней, как плачутся, меня вспоминаючи.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4