Англия, конечно, не выдавала никого и никогда, но… Петра Петровича внезапно вызвали в Скотленд-Ярд и допросили. Оказывается, во исполнение запроса коллег из Москвы. Затем свой визит в их особняк на набережной Темзы нанес коронер. А потом… потом были долгие консультации. В Лондон спешно прилетел адвокат Павел Шерлинг и… ничего не добился. Им всем было настоятельно рекомендовано покинуть пределы страны. Нет, Англия, родина Шекспира, Шелли и столь любимого ими обоими Тома Стоппарда, не выдала их. Она просто вышвырнула их пинком под зад в Восточный сектор, в эту самую Прагу.
Елене Андреевне так хотелось объяснить мужу – мягко, чисто по-женски: вот видишь, дорогой, и это тоже твоя либеральная идея в действии. Но она жалела его. Она чувствовала – ему нанесен жестокий удар. И просто грешно ей, его жене, прожившей с ним в браке шестнадцать лет, добивать его этим. Хотя… Были, были в их такой счастливой супружеской жизни моменты, когда ей хотелось ударить его – ударить как можно больнее, чтобы он понял, осознал… Об этих моментах Елена Андреевна вспоминать не любила. Ведь он сам сказал ей, что с прошлым – с тем прошлым – покончено. Он поклялся ей. И здесь, в Праге, ей не в чем было упрекнуть его как мужа. Он проводил много времени с ней. Исполнял все ее капризы. Покупал драгоценности. Вот сейчас, после магазина Шписа, они должны были поехать в тот французский ресторан у Карлова моста и ужинать – вполне счастливая, очень богатая зрелая супружеская пара, пусть и гонимая, находящаяся под дамокловым мечом экстрадиции по запросам российской генпрокуратуры, но все равно живущая полной жизнью. Что-то в духе старого голливудского кино с Кетрин Хепберн и Спенсером Трейси. Но старое голливудское кино Петр Петрович терпеть не мог.
– Как Лида поживает? – спросил он Павла Шерлинга по телефону после небольшой паузы. – Загорела? Это хорошо… Привет передает? Лена, Лида передает привет, слышишь? – Петр Петрович глянул на жену. – Ей тоже привет от моей Лены. А как у Маши дела?
Лида, точнее, Лидия Антоновна, была женой Павла Шерлинга. Маша – их восемнадцатилетней дочерью. Самому Шерлингу только-только исполнилось сорок – он выглядел значительно моложе и часто со смехом и тайной гордостью говорил, что его порой принимают не за отца, а за бойфренда «столь юного создания». Странный пунктик для самолюбования, особенно для правоведа и юриста. Вообще от четы Шерлинг, будь ее воля, Елена Андреевна держалась бы подальше. Но Петр Петрович чрезвычайно ценил Шерлинга за деловую хватку и трезвый ум. И доверял ему. А ведь он доверял очень немногим.
Они покинули ювелирный магазин – у его дверей их ждала машина. Водитель Анджей распахнул перед ними ее серебристые сияющие двери. Потихоньку тронулись. Удобно устроившись на белых кожаных сиденьях, Елена Андреевна закурила. В салоне было прохладно, пахло лимонной эссенцией. Петр Петрович откинул голову на кожаный подголовник.
– Довольна? – спросил он.
– Да, а ты?
– Я?
– Тем, что купил мне такой отличный подарок?
– Конечно.
– Что Павел сказал тебе по поводу Маши? Сдала она свои экзамены?
– Да. Осенью поедет в Мюнхен. Там, Павел сказал, традиционно сильные преподаватели по классу скрипки. Будет заниматься.
– Талантливая девчушка.
– Очень.
– В прошлый раз, когда они все вместе к нам приезжали, мне показалось… она сильное впечатление произвела на Илюшку.
– Это было давно, Лена. – Петр Петрович посмотрел на жену. – Когда они все приезжали… Илья тогда был совсем еще ребенком.
– Это было год назад, – тихо возразила Елена Андреевна.
– Правда? А мне показалось… столько времени прошло…
– Ты устал?
– Нет, с чего ты взяла?
– Просто вид у тебя такой… отрешенный.
– Разве?
– Думаешь об этом чертовом запросе из прокуратуры? – тревожно спросила Елена Андреевна. Странно, но здесь, в салоне машины, вид Петра Петровича ей не понравился. Откуда эта нездоровая желтизна, эта внезапная бледность, проступающая на его смуглом лице как нечто чужеродное – как грим, как белила, как мука?
Боже, при чем тут мука? Какая еще мука?
– Нет, об этом я совсем даже не думаю. – Он вяло пошевелился. – Ты вот напомнила. Он сказал, а я почти сразу забыл…
– Да? А о чем же тогда ты думаешь?
Он не ответил – смотрел в окно машины. Они неспешно ехали по узким улочкам еврейского квартала и как раз остановились на перекрестке возле Еврейской ратуши. Петр Петрович смотрел вверх – на двойные часы. Стрелки римского циферблата показывали время, по которому они все, весь город, целый мир жил и работал. Стрелки другие – единственные в своем роде и неповторимые, – шли в обратном направлении, показывая совершенно иное время.
Иное… Чье?
Снова настойчиво зазвонил спутниковый телефон. Петр Петрович увидел высветившийся номер и ответил сам. После первой же услышанной фразы лицо его ожесточилось.
Елена Андреевна отвернулась – эти часы, отсчитывающие время назад. Даже они со всей их хитрой средневековой механикой ничего не могут изменить.
– В предвыборный год это наш единственный шанс! – услышала она резкий окрик Петра Петровича. – Я говорю, делайте то, что я сказал. Не ваше дело, какие последствия… За последствия отвечаю один я. Семь лет вот уже отвечаю…
«У него совсем другой голос, когда он говорит со мной, – подумала Елена Андреевна. – А вот на Илюшку он порой тоже орет. Это скверно. А меня он щадит. Или жалеет, или старается загладить ту свою вину, поэтому и обращается всегда мягко».
– Пусть, пусть грянет скандал! – Бледность на лице Петра Петровича сменилась багровым румянцем, он крепко стиснул телефон. – Какие еще, к черту, новые обвинения? В дестабилизации? Меня в убийствах обвиняют, что мне ваша дестабилизация?! Да, я сказал только так и никак иначе. Я этого хочу. Да, я добиваюсь именно этого. В конце концов, я все это финансирую… Я плачу деньги, и мне нужно, чтобы вы не умствовали, а точно исполняли мои инструкции. Нет, я сказал, нет, этого недостаточно. Организуйте пресс-конференцию здесь, в Праге, телемост. Да, я хочу выступить. Мне есть что сказать, в том числе и по тем бредовым клеветническим обвинениям, которые посылаются в мой адрес из…
Он не договорил – внезапно снова сильно побледнел и со свистом втянул в себя воздух. Елена Андреевна обернулась – она увидела, как Петр Петрович вдруг резко наклонился вперед. Потом как-то обмяк, начал клониться набок.
– Петя, ты что, что с тобой?
Спутниковый телефон выпал из его разжавшихся пальцев.
– Петя, что… тебе плохо, сердце?! Анджей, остановите машину!! – крикнула не своим голосом Елена Андреевна.
Но они и так стояли на перекрестке под часами Еврейской ратуши. Елена Андреевна повернула мужа к себе – голова его безжизненно свесилась на грудь, подбородок уперся в воротник рубашки. Глаза были закрыты, губы крепко сжаты. Цвет их был синюшный. В уголках рта выступила пена.
– Господи, помогите же кто-нибудь! – Елена Андреевна распахнула дверь машины – жаркий вечерний воздух ворвался в прохладу кондиционера. Вокруг начала собираться толпа – пражане и туристы с изумлением наблюдали, как из салона роскошного серебристого «Лексуса» истошно кричит одетая в белый летний костюм от Гуччи женщина с ярко-рыжими волосами, уложенными стильным парикмахером. Кричит по-русски. Ох уж эти непредсказуемые шальные русские с их генетической достоевщиной и вечными танками!
Первым просек ситуацию пражский полицейский – протиснулся, заглянул в салон «Лексуса», увидел распростертого на кожаных сиденьях Петра Петровича и мигом вызвал по телефону карету «Скорой помощи». Она приехала по-европейски быстро. Врачи в синих комбинезонах, не обращая внимания на любопытство толпы, принялись за оказание первой помощи больному.
Елена Андреевна, выбравшись из машины, стояла, вцепившись в рукав водителя Анджея – он тоже был испуган, ничего не понимал: вот только что патрон был жив-здоров, ехал в машине, говорил по телефону и вдруг – бац!
Лицо Петра Петровича, уложенного на каталку, покрыла кислородная маска. Спины врачей отгородили его от Елены Андреевны. Часы на ратуше начали бить. Только вот какое время они показывали – то или другое, верное или обратное, прямое или кривое, с той стороны или с этой?
Один из врачей подошел к Елене Андреевне. Начал что-то говорить по-чешски.
– Я не понимаю… Анджей, что ему надо, почему они не везут его в больницу?!
– Он говорит… пани Елена, ничего нельзя сделать. Поздно. Он был уже мертв, когда они приехали.
– Что?!
– Он умер, пани. Они говорят…
Елена Андреевна рванулась к мужу. Врач-чех попытался удержать ее. Но она оттолкнула его. Она не верила. Сама мысль об этом казалась ей дикой, нелепой. Они только что говорили с ним… Покупали колье в магазине Шписа… В ресторане у Карлова моста их ждал заказанный столик… А дома на вилле в королевских садах Петршин их ждал сын Илья…
Бой часов стих, и стало слышно Прагу – разноязыкий гомон толпы на ее древних улицах, шипение пивной пены, льющейся через край ее кружек, звон ее трамваев, воркование ее голубей, ее смех, ее бестолочную сутолоку, ее беззаботность и презрение к сиюминутному настоящему, уже ставшему в ее каменных, запорошенных готикой глазах прошлым.
Елена Андреевна приблизилась к каталке. Ее глаза не видели ничего, кроме его руки, свесившейся вниз.

Глава 3
НА СТАРОМЕСТСКОЙ ПЛОЩАДИ

Динь-дон, бамм! Колокол прозвучал. Кто ударил в него в этот раз? И взвилась как ошпаренная над крышами домов, окружающих Староместскую площадь, стая заполошных жирных голубей. Часы – не те, что в еврейском квартале, другие, но тоже часы городской ратуши, начали свое представление. Сергей Мещерский, сидя за столиком летнего кафе, оккупировавшего угол площади как раз у подножия памятника Яну Гусу, наблюдал этот староместский театр. Бронзовые стрелки на синем гигантском циферблате показали девять вечера, закатный луч позолотил левую часть изображенного на часах Зодиака – там, где Дева и Скорпион, колокол брякнул, предостерегая, и процессия средневековых фигурок показалась из окон: апостолы двинулись в путь. Только вот путь этот был всегда замкнутым кругом.
В колокол звонила темная смутная фигурка в самом верхнем часовом окне, провожала апостолов в дорогу. Сергей Мещерский вспомнил, как в свой самый первый приезд в Прагу он стоял вот здесь, у памятника гуситам, в толпе зевак и созерцал эти вот часы Староместской ратуши. И воображалось ему тогда, что в колокол звонил Ангел, но это было обманом зрения. Приглядевшись получше, он увидел там, на верхотуре над часами, в ажурной готической резьбе и сусальной позолоте Смерть. И вот он снова был в Праге, какой уже по счету раз? А ничего не изменилось – и она, эта дама, была все там же: при часах, на своем посту.
Напротив Мещерского сидел его закадычный друг детства Вадим Кравченко. Вид у него был мрачный. Легкий июньский ветерок шевелил клетчатую скатерть на их столике. Чешское пиво манило, прельщало. Официант принес и поставил фирменную закуску – «утопенца», мощную такую пражскую колбаску, утопленную в уксусе и горчичной подливе. Но аппетита не было, пропал он, куда-то делся. И пиво казалось горьким в этот потрясающий летний пражский вечер.
– Ну, славяне… – хрипло изрек Вадим Кравченко, вперяясь в часы, закончившие свой маленький театр. – Ну, славяне, мать их, – повторил он, сверля взглядом из-под нахмуренных бровей ни в чем не повинный средневековый Зодиак, дававший представление пражанам о небесной механике и музыке сфер. – Он им соорудил всю эту красоту. Старался мужик. А они в благодарность выкололи ему глаза. Чтоб не посмел нигде, ни у кого сделать ничего лучше.
Мещерский понял, что друг его имеет в виду старую историю про мастера, сделавшего эти вот астрономические часы на Староместской ратуше, которого, по легенде, коварные соотечественники лишили зрения. В этот и без того грустный вечер только и вспоминать было, что эту средневековую страшилку.
– Вот что такое есть славянство в натуре, – все не унимался Кравченко. – Вот откуда пошли мы, Серега.
– Мы русские, Вадик, – Мещерский примирительно вздохнул.
– У меня прадед по отцу с Донбасса, а предки его из Белой Церкви.
«Луна спокойно с высоты над Белой Церковью сияет…» Ах ты, господи…
– Вадик, ну и у меня тоже по отцовской линии прапрадед немец, австриец.
– Барон?
– Мещерский-Виткендорф.
– Барон? Ну?
«До рассвета поднявшись, коня оседлал знаменитый Смальгольмский барон…» Ах ты, черт, а это еще откуда?!
– Вадим, давай лучше пивка, а? – Мещерский снова вздохнул.
Лучшее чешское пиво отдавало злой полынью в этот вечер, и ничего с этим поделать было уже невозможно. Кравченко пронзил «утопенца» вилкой.
– Гадство, – подытожил он. – Нет, какое ж все-таки гадство кругом, Серега.
А какое кругом было гадство? Да ровно никакого. Бредил друг Вадик. Бредил наяву! Кругом была Прага и Староместская площадь – шумная и веселая в этот вечер, заставленная столиками кафе, укрытая полосатыми тентами и зонтами, полная немецких, шведских, русских, английских, финских и прочих, прочих, прочих туристов. Позолоченная мягким закатным солнцем. Чисто прибранная, вымытая, пестро раскрашенная фасадами, ярко начищенная медными табличками – здесь жил Франц Кафка и здесь жил Франц Кафка. И вот в этом доме тоже жил Франц Кафка. А вот здесь в мансарде он писал свой «Процесс». А вот здесь встречался с любовницей, а вот тут служил в конторе клерком, а вот тут просто прислонялся к двери спиной, возвращаясь пьяный из пивной. И вообще кругом было хорошо, покойно, комфортно, славно. И только им, двоим отщепенцам от общего туристского благолепия, точнее, другу Вадику было…
1 2 3 4 5 6 7