Одним словом, этот человек идеально подходил на роль мужчины, не привлекающего меня ни при каких обстоятельствах… Однако я никак не могла отказаться от рассматривания его сначала украдкой, а потом самым откровенным образом.
После очередной басовитой тирады украинца Воронцов повернулся, и его глаза встретились с моими. В моих был живой интерес, а в его… а в его… Большие, очень красивого разреза, чуть раскосые, эти глаза были словно подернуты мутноватой зеленой дымкой — как два омута спокойной и холодной воды, в которых за налетом ряски таится притягательная, жуткая, слепая бездна. И если она, эта бездна, открывается — то не отпускает уже никогда.
Опасные глаза.
Я почувствовала это сразу, хотя давно не видела ничего более безобидного, чем вполне заурядная, опрятная и банальная внешность этого человека.
Он сделал несколько шагов и оказался со мной лицом к лицу.
— Простите, мы с вами случайно не знакомы? — спросил он.
— Нет.
— Странно. У меня такое ощущение, что я вас уже где-то видел.
— В самом деле? Тогда это вдвойне странно, потому что у меня точно такое же ощущение.
— Простите?
— Я говорю, что если вы не видели меня воочию, то, наверно, видели во сне.
Он сказал это так просто и с такой милой улыбкой, что я была мгновенно покорена этой почти мальчишеской непосредственностью.
— А вы от скромности не помрете, — сказала я.
— Как раз наоборот. Вы просто меня плохо знаете.
— Вернее, совсем не знаю.
— Ну да. И как вам Питер? Вы ведь нездешняя, как я посмотрю?
— Да, нездешняя. А вы отсюда, да?
— Да.
— Нравится ваш город, нравится. Я тут часто бываю вообще-то. Если бы не этот туман противный, было бы вообще замечательно.
Воронцов пожал плечами:
— А вот я, как ни странно звучит, терпеть не могу этот город. Красивый — да. Но холодный. Как это в песенке из «Бандитского Петербурга»: «…вижу город, которого нет». Так?
— Да, примерно так. Только я про бандитов кино не люблю. Я на них в жизни налюбовалась, чтобы еще и в кино смотреть.
Воронцов медленно скользнул взглядом — взглядом такого свойства, который в любом другом мужчине меня взбесил бы, — и спросил:
— А вы много общались с бандитами?
— Приходилось.
— Я тоже.
Теперь уже пришла очередь моего пристального взгляда. Поскольку этот человек явно не походил на того, кто способен иметь плотные завязки с асоциальными элементами. Проще говоря, был не из той породы, чтобы «тереться» с бандюганами.
Он перехватил мой взгляд и понимающе улыбнулся:
— Нет, вы меня неправильно поняли. Просто я работаю парикмахером в салоне «Венеция». Туда любят ходить эти хлопцы. Правда, прически, которые я им делаю, большим разнообразием не отличаются — точно такие же делают в обычной парикмахерской за двадцать рублей, или сколько сейчас там… я не знаю. А у господ гоблинов насущная необходимость, чтобы их обкорнали под расческу за двадцать пять баксов. Снобизм душит, что ж вы хотите.
Я засмеялась.
— Знаете что? — сказал Воронцов. — Вам еще не надоело глотать туман? Лично я им уже досыта наелся.
— А я напротив — что-то проголодалась.
— Вот и отлично, — произнес он. — Как вы посмотрите на то, если я приглашу вас на обед в один маленький, но вполне приличный ресторанчик? Ничего, что я так бесцеремонно, а? — задал он второй вопрос, не дожидаясь, пока я отвечу на первый.
Я улыбнулась и кивнула…
* * *
— Давай перейдем на «ты».
Я взглянула на сверкнувшего своей неотразимой белозубой улыбкой Воронцова и, взяв со стола бокал с мартини, медленно выговорила:
— Ну что ж, Саша… давай. Откровенно говоря, мне как-то не по себе обращаться к тебе на «вы».
— А, внешность не располагает? — усмехнулся он. — Выгляжу молодо? Да я не такой уже и молодой: двадцать семь лет все-таки.
— На два года младше меня, — грустно сказала я.
Он опустил глаза, скользнув по моим пальцам, и я, перехватив этот взгляд, добавила:
— Нет… не замужем. Обручальное кольцо можешь не искать.
— Странно, — произнес он, глядя не на меня, а на огромное зеркало напротив нас, — такая красивая женщина — и не замужем. Впрочем, это к лучшему.
Я невольно скосила глаза на зеркало, в которое он смотрел: да, в самом деле — красива. И если не присматриваться — еще очень молода. Гораздо моложе своих лет.
Мне всегда говорили, что я особенно хороша в гневе, когда сверкают глаза, пылают щеки, а рот кривится в яростной чувственной гримасе. Но сейчас гневаться не было ни причины, ни смысла, и я просто улыбнулась, сознавая, что Саша прав, что я действительно красивая женщина, что чудо как хороша и при этом — к лучшему — не замужем, и сказала:
— Спасибо.
Кажется, это прозвучало с ощутимой долей иронии, потому что Воронцов склонил голову чуть набок, чем окончательно умилил меня, став похожим на ученика старших классов, глядящего на учительницу, любящую ставить пятерки просто так. За красивые глазки.
В этот самый момент неподалеку от нас расположился вальяжный и весьма внушительных габаритов господин со столь же основательной стильной небритостью a la Роман Аркадьевич Абрамович, в дорогом пиджаке, с неизменным мобильником возле уха, в который он вальяжно выговаривал неторопливые короткие слова, синхронно что-то пережевывая.
К нему не приблизился, а просто-таки подбежал официант и, пританцовывая от усердия, начал совать тому меню. Господин не глядя ткнул в развернутую перед ним библию чревоугодника (то бишь упомянутое меню, толщиной своей мало чем уступающее священной книге — ресторан-то солидный) и продолжил на секунду прерванный разговор.
Воронцов оглянулся на господина и как-то странно посмотрел на меня: в его больших миндалевидных глазах промелькнуло что-то похожее на легкую тревогу.
Несмотря на то что толстяк был увлечен беседой, он заметил мгновенный взгляд Воронцова и на несколько секунд замолчал. На его широком лице, как жирное пятно на белой скатерти, расплылось недоумение.
Потом он поднялся и тяжелыми шагами вышел из зала.
Надо сказать, что в ресторане было два зала — один побольше, второй поменьше, и отделены они были друг от друга массивными колоннами под мрамор и тяжелыми бархатными темно-красными занавесями. Так что из того зала, где сидели мы, не было видно, кто находится во втором зале.
— Это что, твой хороший знакомый? — тихо спросила я и тут же пожалела о своих словах, потому что на лице Александра проступила бледность.
— Хороший… — пробормотал он, комкая салфетку, а потом усилием воли вернул себе спокойствие и добавил: — Я предпочел бы знакомиться с такими людьми где-нибудь этак на кладбище. Прочитать надпись на надгробной плите и сказать: очень приятно познакомиться.
— Извини.
— А за что ты извиняешься? Извиняться надо не тебе… а… да чего там, — он махнул рукой и стал наливать еще мартини. Но тут рука его дрогнула, и немного напитка пролилось на бордовую, приятного глубокого оттенка скатерть.
Я, повинуясь какому-то бессознательному импульсу, повернула голову и увидела господина, самое упоминание о котором было так неприятно ему. На багровой бульдожьей физиономии последнего плавало неопределенное выражение ошеломленности и одновременно накатывало бешенство. По всей видимости, оно-то и комкало лоб господина гоблина массивными складками, попеременно то горизонтальными, то вертикальными.
За размашисто шагающим боссом едва поспевал плотный парень с незамысловатым лицом телохранителя средней руки, с большей охотой и профессионализмом выполнявшего бы обязанности вышибалы, кидалы или мелкого рэкетира.
За руку он держал стройную девушку в дорогом вечернем платье, элегантную, со сложной прической, оттеняющей аристократически бледное, красивое, хоть и несколько вульгарное лицо.
Она была явно испугана, потому что пыталась вырваться, а ее губы кривились от злости и страха, а в глазах метался приглушенный огонек ярости:
— Ты, козел… пусти ты, Боря!
Воронцов повернул голову, и тут же его взгляд уперся в массивный живот своего недоброжелателя, плотно обтянутый превосходным однобортным пиджаком, застегнутым на все четыре пуговицы.
Боря остановился у нашего столика, свирепо глянул на оскорбленно выпрямившегося Воронцова, чьи губы побледнели от напряжения, внушительно помолчал несколько секунд, многозначительно зацепив брюхом спинку стула, и пренебрежительно выговорил:
— Я же велел тебе, козлу, не тереться тут, ублюдку! Или ты не сечешь темы, крот паленый?
У него оказался сочный, богатого тембра низкий голос. Тяжелые, уверенные слова — я видела — буквально приплюснули беднягу Воронцова к стулу, и — уверена — он почувствовал, что обычно бойкий язык не слушается его, а в ногах вот-вот начнется предательская дрожь.
Воронцов окаменел. Его губы дрогнули и мучительно искривились, прежде чем вытолкнуть словно бы разрывающие ему горло слова:
— Велеть ты можешь своим… вот этим вот. — Он выразительно посмотрел на застывшего за спиной гоблина телохранителя с девушкой, а потом, все так же стараясь не встречаться с Борисом взглядом, добавил: — А что касается темы, как ты выразился, то я после таких подвигов секу ее очень даже хорошо. Так что не порть мне аппетита… Борис.
Имя столь неприятного — нет, ненавистного ему человека! — он произнес так, как говорят о мокрицах, глистах или о других в высшей степени несимпатичных существах из мира фауны.
…Готова поспорить на что угодно, что никогда доселе Воронцов так смело и так дерзко с Борисом не разговаривал. В принципе у последнего был такой угрожающий вид, что даже я, насмотревшаяся на братков достаточно, почувствовала неприятный холодок в спине.
А после слов Александра гоблин стал просто страшен. Его широкое лицо колыхнулось, на скулах дрогнули и закаменели желтые желваки, брови сошлись на вздувшейся глубокими вертикальными морщинами переносице — и все это гримасничанье было бы просто смешным, по крайней мере для меня, если бы в глазах амбала не зашевелилось нечто заставившее меня пожалеть о том, что я обедаю именно в этом ресторане.
Горилла в нищем бюджетном зоопарке, которую держали в тотальной голодовке три дня, выглядела бы просто воплощением миролюбия на фоне Бориса.
Пальцы бандита по отлаженной до автоматизма методике начали складываться в классическую комбинацию для последующей вертикальной, горизонтальной, фронтальной и просто беспорядочной пальцовки.
А потом сжались в кулаки.
Борис приобнял Воронцова за плечи и, наклонившись и почти коснувшись губами его уха, спросил:
— А ты отвечаешь за базар, дятел? Смотри… и тебя в расход пустим.
Тут уж я не могла молчать.
— Простите, молодой человек, но мы обедаем, — сказала я, — и если у вас к Александру какие-то вопросы, то прошу вас выяснить их позже, а не портить нам аппетит своими дурно пахнущими штучками «по понятиям». Хорошо?
Казалось, тот только сейчас заметил меня.
— А ты, будка, загаси хавальник, — сказал он. — Впирает тут, бля… распылилась, сучка. А то гляди: распишем на двоих, если будешь тут бугрить рамсы, соска.
Последняя фраза не блещущего хорошими манерами господина вывела меня из равновесия: странная я женщина, ну не люблю, когда меня называют «сучкой», «соской» и «будкой». И все это в одной фразе. Ну хорошо — в двух.
— Вот что, почтенный Борис Батькович, — предельно миролюбиво произнесла я. — Я понимаю, что излишки веса и особенности полученного в детстве воспитания мешают вам усвоить правила хорошего тона и наладить культуру поведения, но хотелось бы знать: зачем вы в таком случае ходите в приличные рестораны?
Второй амбал недоуменно поскреб в затылке: по всей видимости, сказанное мною не вмещалось в его секвестированный, подобно убогому федеральному бюджету, мозг.
А я с невинной благожелательной улыбкой, более подходящей для какого-нибудь высокосветского раута, нежели для препирательств с бандитом, продолжала:
— Ходили бы себе во всякие гоблинарии, где можно официантов на лавэ разводить и чаевые выдавать присылом в контрабас… а то я сначала сочла вас приличным человеком.
Борис отпустил Воронцова и посмотрел на меня. В его взгляде было даже не удивление, нет, что-то неопределенно ищущее! — вероятно, у него просто в голове не укладывалось, как это существо второго сорта, каковыми в глазах подобных роскошных мужчин выглядим мы, женщины, может так спокойно и смело высмеять его, уважаемого в соответствующих кругах человека.
— Да ты че, шалава? — прошипел он. — Ты на кого выпялилась, шалашовка! А ну, Кабан, бери эту парочку — и ко мне в телегу!
— Ты сыт, Саша? — справилась я у Воронцова.
— Да… но…
— Тогда нам осталось только воспользоваться любезным предложением господина Бориса. По всей видимости, он хочет подбросить нас до места.
Выпитый мартини будоражил мозг, во всем организме растекалась приятная сытость, а в крови закипало желание… нет, не то желание, а желание немного проучить этого самодовольного грубияна, который к тому же явно не расположен к Саше. К Воронцову, который мне так понравился.
— Только без рук, — сказала я, отстраняясь от второго братка — того, с девушкой, — который протянул свою клешню с целью бесцеремонно ухватить меня за локоть. — Я сама прекрасно хожу.
И я ободряюще посмотрела на бледного как смерть Воронцова, который расплачивался по счету с подошедшим официантом…
* * *
На выходе из ресторана Борис подошел к черному «мерсу-320», открыл его и сказал с неприкрытой угрозой в звучном голосе:
— Садитесь.
— Обсудим дела наши скорбные, как говорил Горбатый, — добавила я.
— Какой еще Горбатый?
— Из «Места встречи изменить нельзя». А садиться мне к вам в тачку незачем. В общем, так, дорогой мой Борис… не стану скрывать, что я сделала неутешительные для тебя выводы… Хорошо, постараюсь изъясниться на твоем языке, — поспешно добавила я, взглянув на его свирепую физиомордию. — В общем, так: берегов ты не чуешь, базаришь гнило и не по делу. Как разводил лошков в эпоху первоначального накопления капитала, так и сейчас по той же методике работаешь. И если ты думаешь, что меня впечатляет твой пуленепробиваемый пивной момон и голдовые цацки, которые ты на себя понацепил, так это совершенно напрасно.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3