куда и что нужно везти, затем созваниваетесь с людьми – и в путь. Про квитанции и возврат товара Людочка вам объяснит. Люда!
Катя вставала рано утром, когда за окном еще было темно, собиралась, стараясь не разбудить мужа, быстро завтракала овсяной кашей и выходила из дома. Вокруг нее собирались маленькие ручейки таких же, как она, серых людей с капюшонами, закрывавшими глаза. У станции метро ручейки собирались в реку, с глухим шарканьем подошв стекавшую вниз.
Подземку Катя возненавидела после первой же поездки. Здесь оглушительно шумели поезда, и волна воздуха безжалостно срывала с головы капюшон; здесь стояли нищие с уродливыми лицами, а самые наглые ходили по вагонам, демонстрируя отрезанные и оторванные конечности; здесь так небрежно отталкивали ее от дверей вагона те, кто сильнее, словно она, Катя Викулова, была вещью, а не человеком. Здесь ее никто не замечал.
Толпа всасывала ее еще на ступеньках, ведущих в подземку, и не давала вырваться – несла с собой, проталкивала через турникет, заносила в вагон, прижимала к двери. Нельзя было выделяться из толпы. Когда Катя первый раз купила билет на десять поездок, в кассе ей выдали маленький твердый прямоугольник. Она повертела его в руках, пытаясь сообразить, что же с ним делать. Подошла к турникету, попыталась вставить билет. Ничего не получилось. Катя растерянно перевернула его, ощущая себя глупо – в конце концов, это же должно быть элементарно!
– Что встала, шалава иваньковская! – раздалось сзади, и Катю решительно оттолкнула толстая баба с двумя хозяйственными сумками. – Дай дорогу, дура!
Баба приложила свой билет к какому-то кругу, протиснулась через турникет, высоко подняв сумки, и припустила бежать к эскалатору. Древний старичок неподалеку ехидно усмехнулся, глядя на Катино лицо. Девушка повторила те же действия и прошла мимо загоревшегося зеленого кружочка, чувствуя себя оплеванной.
«Не выделяйся. Повторяй за остальными. Будь такой же, как и все».
Изо дня в день, с утра до вечера Катя перемещалась по городу, таская тяжелую сумку с заказами, выдавая игрушки и принимая мятые купюры. Но к концу рабочего дня, когда в сумке ничего не оставалось, ей казалось, что она такая же тяжелая, как и утром.

Глава 2

Лето 1984 года. Село Кудряшово
Что бы там ни кричала Фаина, Николай был не очень пьян. «Чего орать-то сразу… – возмущенно говорил он себе, спускаясь по склону оврага, – ругается, елки-палки! Выпил с мужиками, само собой. Так не напился же, а выпил! Тьфу, дура!»
Возмущение Николая было тем сильнее, что все-таки пил он не просто так, в честь дня граненого стакана, а за собственный день рожденья. Двадцать пять лет! Святая дата, елы-палы! Мужик родился, да не чужой, а ейный собственный, а Файка, баба глупая, простой вещи понять не хочет: отмечать такое дело надо не с женой и соседями, а с друзьями!
Но Фаина понимать мужа не хотела и за пьянку с Михаилом Левушиным и Колькой Котиком закатила ему такой скандал, что у Николая до сих пор в ушах звенело. Он терпел ее вопли, терпел, затем плюнул и ушел из дому.
Он брел по лесу, в котором уже сгущались сумерки, и от запаха мха и лесной земли, казалось, пьянел еще сильнее. Свернул с широкой тропы, вдоль которой переплетались листья черники, на узенькую, еле заметную тропку и побрел, раздвигая ветки, в сторону Марьиного омута, названного так из-за утопшей в нем много лет назад девицы Марьи.
– Издалека до-о-олго… Течет река Во-о-олга… – пел Николай, но вечерний лес приглушал звуки, и собственное пение наконец показалось ему настолько неуместным, что он замолчал. Тропинка пропадала в траве, потом появлялась снова, словно играя с ним, и ветки пару раз хлестнули его по щекам. Он с изумлением обнаружил, что солнце уже село («И когда успело-то? Вроде до заката еще пара часов оставалась») и на небе повисла луна – белая, круглая. «Во дубина, – подумал про себя Николай с раздражением. – Чего в лес-то поперся на ночь глядя? Перебесилась бы Файка, сейчас бы уже ужином кормила».
Он остановился в задумчивости, пытаясь вспомнить, зачем он вообще отправился к омуту, и уже совсем было решил повернуть обратно, как вдруг почувствовал по неуловимым признакам, что вода близко. Нерешительно сделав пару шагов, Николай раздвинул кусты бересклета и оказался на берегу Марьиного омута.
Черная гладь казалась матовой. На другом берегу стрекотали кузнечики, но там, куда вышел Николай, стояла тишина – тем более непривычная, что до того вечерний лес был наполнен звуками. Ивы опускали тонкие ветви к самой воде, и пронзительно-тонко пахло незнакомыми Николаю цветами.
Темное зеркало омута манило, притягивало к себе. Он спустился к самой воде и уселся в мокрую от вечерней росы траву, прищуриваясь на противоположный берег. Омут был большой, и хотя рыбачить в нем никто не рыбачил – река Голубица протекала в трех километрах, и рыба в ней водилась знатная, – ряской он не затянулся.
– Болото-болотом, – протянул Николай. – А ряски-то и нету…
Он вспомнил, как мальчишкой бегал к омуту с другими пацанятами и как отец выдрал его ремнем, узнав, что они купались в нем.
– С ума сошел! – причитала мать, бегая вокруг отца, стоявшего с ремнем в руке. – Хочешь, чтобы утопленница тебя за ноги схватила, под воду утащила? Смерти моей хочешь? Чтобы рыбы тебя под корягами объели?
Маленький Колька, крепко прижатый к лавке огромной отцовской рукой, представил собственное белое тело, объеденное рыбами, и его охватил такой ужас, что он заревел в голос.
– Да отпусти ты его, – сказала мать отцу совсем другим тоном. – Вишь, кажись, понял.
Его приятелям тогда тоже попало, и наказание крепко отбило у них охоту купаться в Марьином омуте. А без купания какой интерес? Никакого, тем более что рядом речка – хоть и маленькая, но с быстринами, крутыми берегами, с которых так здорово прыгать в холодную воду, с крупными раками, которых можно доставать из глубоких черных нор. А когда Николай вырос, он и думать забыл об омуте – подумаешь, лужа и лужа, хоть и большая. И что его сейчас сюда понесло?
– Пойду, пожалуй, – сказал он вслух, поднимаясь.
На поверхности пруда что-то блеснуло, а затем по воде разбежались морщинки. Кузнечики на другом берегу притихли.
– Ветер, – недоверчиво проговорил Николай, наклоняясь к поверхности и всматриваясь.
По воде прошла еле видная волна. Он поднял глаза – ветки ив не шелохнулись.
– Рыба? – предположил он, зная сам, что не прав. «Ерунда. Рыба такую волну не пускает».
С новой силой застрекотали кузнечики, так что он вздрогнул от неожиданности, и, подпевая их слаженному хору, под ивами раскатисто заквакали лягушки. Волна запаха от цветов накатила на Николая, и он помотал головой, пытаясь избавиться от наваждения. Какие цветы? Какой запах? Вечер безветренный, ни листочка не шелохнется. Но аромат не исчез – только теперь стал не тонким, а навязчиво-сладким, тяжелым, дурманящим.
«Искупаюсь, – решил Николай и начал раздеваться. – Что я – мальчишка малой, что ли?»
Он стащил рубаху и остановился. «Да что ж это я делаю-то, а? Куда с пьяных глаз купаться собрался?»
– Совсем задурили мне голову, – вслух сказал он, чтобы прогнать наваждение: притягивающий к себе черный омут, в середине которого медленно кружится водоворот, а в нем – белый ароматный цветок. – Чубушник, что ли, где цветет?
Под ноги ему плеснула волна, и на другой стороне омута раздался негромкий смех. Смеялась женщина.
У Николая подогнулись ноги. Вцепившись в ворот собственной рубахи, он опустился на траву, и в свете вышедшей из-за облака луны увидел женский силуэт под ивами. Женщина снова рассмеялась, изогнулась и ушла в черную воду с головой. В ветвях ивы засветились призрачные голубоватые огоньки.
Николай попытался отползти от берега, но тело не слушалось. Замерев, он следил за неподвижной гладью воды, пытаясь убедить себя в том, что ему все привиделось.
– Что, загляделся? – раздался низкий голос от зарослей рогозника в пяти шагах от него.
Она уже была там – плескалась в воде: темноволосая, с яркими зелеными глазами, цвет которых он различал даже в темноте. Глаза широко расставленные, бесовские, с диким огоньком, брови – дугой, нос тонкий, а губы пухлые, алые. Отдаленно напоминала она Оксану, жену соседа Гришки Копытина, на которую мужики со всего села заглядывались, но Оксана была недотрога, а эта, казалось, зовет к себе, просит ласки. «Красота-то какая… С ума сойти можно от такой красоты». Страх его вдруг испарился, словно и не было, и Николаю неудержимо захотелось нырнуть к ней в омут.
– Загляделся, – хрипло ответил Николай, жадно вглядываясь в лицо женщины. – Уж больно ты хороша!
Над водой снова раздался негромкий смех, затем всплеск, как от удара веслом, – и темноволосая красавица подплыла чуть ближе.
– А ты не боишься, а? – Она играла, заманивала его в свой омут, дразнила белым цветком с дурманящим запахом. – Не боишься меня, милый?
Николай не отводил от нее взгляда. Колдовские глаза манили, губы, сложившиеся в насмешливую улыбку, были такими красными, словно она ела вишню, и сок стекал по ним. «А кожа-то какая белая… Как цветок». В голове у него помутилось, он не понимал ничего, кроме одного: сказала бы сейчас, что поцелует его, так полез бы за ней хоть в омут, хоть к самим чертям.
– Не боюсь. За такую красавицу, как ты, все бы отдал.
– И жизнь бы отдал?
– И жизнь, – не задумываясь, кивнул он.
Зазвенел смех, и женщина бесшумно нырнула снова – только круги пошли по воде.
Вынырнула она на середине пруда – покачалась немного на воде, поводила тонкой белоснежной рукой вокруг себя. Волосы вились вокруг прекрасного лица, словно водоросли.
– А ты мне нравишься. – Она говорила негромко, но Николай различал каждое слово. – Не боишься меня… И смерти не боишься. Хотя что ее бояться! Правда?
– Правда! – подтвердил Николай, готовый согласиться со всем, что она скажет.
Странная улыбка пробежала по ее лицу, и женщина тряхнула головой.
– Вот и хорошо. А жизни – жизни ты не боишься? – В голосе ее появилась непонятная тоска, и Николай задумался, прежде чем ответить.
– Жизни-то? – переспросил он. – Пожалуй, что боюсь немного.
– А чего ты боишься, милый?
– Боюсь, что как-нибудь станется не по-моему, а я и сделать ничего не смогу. – Он чувствовал, что неуклюже выразил то, что хотелось, но иначе не мог.
Впрочем, женщина поняла.
– Ах, вот значит, как… А хочешь, я тебе помогу? Я сегодня добрая, хорошая, мне хочется славное дело сделать. – Она глуховато рассмеялась, в глазах снова промелькнули зеленые огоньки.
Николай не понял, как она может ему помочь, но кивнул.
– Только тебе и самому придется потрудиться. – Голос с середины пруда становился тише, так что Николаю теперь приходилось прислушиваться, чтобы разобрать слова. – Запомни меня. Запомни, слышишь?
– Вернись! – взмолился он.
Луна зашла за облака, и он больше не видел ее лица – только силуэт на воде.
– Запомни! – прозвучало снова, но он не был уверен: просит ли об этом прекрасная темноволосая женщина с зелеными глазами, или ему только чудится.
– Я запомню, – пообещал он, ощущая, что вдруг стало тяжело дышать. – Только не уходи сейчас, дай еще на тебя посмотреть, хоть секундочку!
В следующий миг она вынырнула из воды возле него, и Николай, вздрогнув, наклонился к ней. Обхватив его за шею холодной рукой – он чувствовал, как стекают капли воды по спине, – она зашептала ему в лицо:
– Посмотрел? Нарисуй меня такой – красивой. Или из глины слепи. А еще лучше – из дерева вырежи. Дерево – оно живое, всю красоту мою сохранит. Запомни, милый: если я у тебя буду, то любое желание выполню.
«Выполню, выполню, выполню…» – отдавалось у него в голове.
Губы близко-близко, белоснежная кожа пахнет тиной, и глаза – как омуты.
– Хочешь – возьми молодую иву, что на том берегу, а старую не трогай. Молодая тебе нужна…
«Нужна, нужна, нужна…» Сладкий запах обволакивает, мысли в голове путаются, и белый цветок уже не манит на середину омута, а отражается в зеленых глазах.
– Только смотри, сделай меня красивой! Получится – загадывай, что хочешь…
«Хочешь, хочешь, хочешь…»
Цветок закрутился, завертелся бешено, вдруг стал огромным – больше луны, больше омута – и опустился на Николая, словно закрыл его белым сладким одеялом. Холодные руки отпустили его шею, и, вскрикнув, он упал без сознания на росистую траву.
– Слышь, Рай, Колька-тракторист что вытворяет?
– Файки-счетовода муж? Не, не слышала.
– Говорят, до того напился вчера, что жена его только под утро отыскала. В лесу валялся под кустами да кричал чего-то непонятное!
– Ой, попадет ему от Михал Дмитрича!
– Может, обойдется. Все ж выходной сегодня, прогула у него нету. Да и праздник у парня как-никак. Ой, а Фаина-то его по мордасам отлупила, слышала?
– Да ну?!
– Вот тебе и «да ну»! Отходила, говорят, ветками, так что теперь Колька и на улицу показаться не может – вся рожа располосована.
– Пойду Машке Кропотовой расскажу – она небось и не слыхала. Ох, мужики-мужики… Знают, что водка до добра не доводит, – и все равно пьют! Колька, поди, сейчас похмельем мается.
Николай Хохлов не маялся похмельем. Голова его была ясной, и вот уже два часа он занимался очень странным, с точки зрения его жены, делом: вырезал из дерева какую-то игрушку.
Для этого он сходил к Марьиному омуту, срубил молоденькую иву, притащил домой, обтесал от веток и долго рассматривал оставшийся обрубок. Наконец, пробормотав что-то себе под нос, отрубил самую широкую часть и начал вырезать.
Фаина ходила вокруг мужа кругами, но Колька – исключительный случай!
1 2 3 4 5 6 7