Как только ты скажешь, что видел меня и что я узнал это кольцо, она выздоровеет. Только не говори, что я погиб. Скажи, что исчез. Она поймет.
- Ты не умрешь, Арусс! - Фазан вдруг заплакал.
- Не плачь, сынок. Лучше послушай меня. Я испытал десятки смертей. И каждая не походила на другую. Были мгновения, полные ужаса, но были и упоительно- страстные. Задыхался в невыносимой тоске; безболезненно проваливался во тьму; то как бы взрывался изнутри, извергаясь огнем, то уносился, ускорением, пьянящим, низводящим естество до мизера, превращающим материальное "я" в абсолютное ничто. Нечто подобное ощущалось и тогда, когда тело- уже парализованное, бездыханное - мгновенно разрасталось во вселенную. Распятое в бесконечности, оно становилось невесомым и невидимым...
Сейчас появится Морфий. Отдай мне "Макарова". А сам отыщи мою игрушку и сделай вид, что я тебя... понимаешь ли, пришил. За меня не бойся. Во-первых, я сам хочу, во-вторых, если что... Я при оружии.
Фазан ушел в глубь оврага. Упал в зеленых зарослях так, чтобы сверху - с кручи обрыва - Морфий сразу же увидел:
опасность устранена.
Воздетые руки Йоты сияли кончиками пальцев.
- Без крови нет жизни земной. Без боли - тоже. Рождаются, становятся женщинами - все через боль и кровь. И слава стоит крови. А в причастии вкушаете вы плоти и крови заступника нашего. Осознай свой путь, и страх покинет тебя. Теперь он будет у тебя светел и легок, потому что кончится наконец долгая забота о других, нуждающихся в твоем участии. Искупил ты их преступления страданием плоти твоей, пролитием крови своей.
- Но ведь с болью ухожу я отсюда, и не будет мне покоя, знаю. Там, в папоротниках, чадо мое, мне неведомое до последнего часа, с исстрадавшимся и полным ярости сердцем. Разве чужой он мне? Почему я, отдавший столько жизней своих за других, не могу спасти плоть и кровь мою?
- Не можешь, ибо не твое это дело. Рождение второго сына твоего не одобрялось, но прощено. А это немало. Знай! И облегчай этим знанием страдание свое.
- Но ведь погибнет он!
- Не ведаю о том. И мне не всякое знание ведомо. А ты свое выполнил. Ты чист и высок. Не оглядывайся назад. Там тлен и страсти. Изгони из себя плотское, земное. Недостойны они тебя отныне, ибо внешнее и временное все, что во плоти и на земле.
- Выходит, мой ребенок мне чужой, если плоть - нечто внешнее, временное, и к душе его я не имею никакого отношения. Тогда почему я испытываю к этому ребенку такую нежность? Почему я скучаю, тоскую по нем? Почему испытываю болезненно- сладкое состояние, когда хрупкое это создание прижимается ко мне?
- В жизни не так, как в вечности. В жизни реальна плоть, а душа - миф. ТАМ же эфемерна плоть...
- А ТАМ? Разве я не смогу любить своего малыша Там? Разве мои мать и бабушка не любят меня Там? Тогда зачем они приходили?
- Они приходили?
- Я видел их, как тебя сейчас вижу.
- И что? Вы разговаривали? Ты их слышал?
- Они молчали. Но я их слышал. Они одобрили меня и благословили. За сына... Я был рад этому. Ведь я сомневался, не знал, как поступить. Пусть сын не знает меня, но я просил сына. И он был мне дан. Я хочу, чтобы он вырос человеком.
- Этого хотят все. А ты люби его на расстоянии. На земле этого достаточно. А Там... Там в любви не нуждается никто. Бессмертие - это и есть способность всем любить всех. Сто восемь возвращений на земле как раз и есть тот минимум, который делает человека способным к бессмертию.
- ...Да он никак помирает... - Арусс открыл глаза и увидел стоящего над ним Морфия.
Двое направлялись к Фазану, а на круче обрыва маячила еще фигура.
- Мы так не договаривались. Ты обещал один, - прошептал Арусс.
- Что-то я не дотумкаю, - продолжал свое Морфий.
- Всё, как условились. Я... Мне удалось его уколоть...
- Он тебя тоже... И, как я понимаю, основательно уколол. Ловкий пацанчик. Моя порода! Приучу гаденыша. Послужите дяде родному. А то, ишь ты, террор объявил. Ты, старик, молоток. Жаль, конечно, тебя. Но ничего не поделаешь. Я хотел помочь. - Морфий полез в карман. - Это твой паспорт. Вот твоя фотка - наклеена, придавлена печатью. И написано: международный. Осталось только заполнить его твоими данными. Но ты сам подкачал, в таком виде тебя никакая заграница не примет. - Морфий бросил на Арусса взгляд, в котором было неподдельное сожаление, и хотел отойти, но неожиданно упал навзничь, так и не сообразив, что произошло. Выстрела он не услышал и никак не ожидал ничего подобного от умирающего лысого бродяжки, мечтавшего выбраться куда-нибудь подальше за границу...
Опять весна, и опять цветут яблони. Вдали - храм, а окрест- домики, домики под красной, оранжевой, розовой, черепицей.
- Где это мы?
Глаза ее светились каким-то таинственным злато-зеленым светом.
- Спасибо тебе, - сказал Арусс.
- И тебе спасибо, - ответила Йота. - Сейчас я уйду. А ты чего хочешь?
- Увидеть землю...
- Зачем? - Йота изумленно посмотрела на Арусса и рассмеялась. - Ты удивительный, однако, тип. Смотри!
И Арусс увидел зависший над оврагом вертолет, бегущих по лесу, отстреливающихся людей, светловолосого парня, сидящего около распростертого тела...
- Сынок! - прошептал он.
Парень поднял голову, и Арусс увидел его сухие, вопросительные глаза.
- Прости меня.
Глаза оставались непонимающими.
Арусс заплакал и прошептал:
- Сильно угнетен я, Господи, оживи меня по слову твоему.
- 3АЧЕМ? - закричала Йота.
Арусс оглянулся. И не увидел ее. Только злато-зеленый свет брызнул в лицо. И пахнуло морским ветерком.
Ведь, понимаешь, что снится тебе это стремительное падение с огромной высоты, а все равно жутко. Постепенно оно замедляется и превращается в полет. И тут же начинает звучать пение. Я давно знаю эту музыку: песня рабов из "Набуко" Верди. Какой совершенный хор! Не земной. Я слышал его Там... Какой хор! Если бы не сигнал, диссонирующий с гениальной мелодией... Звонок! Он все портит. Убивает.
Болит голова. Ноют суставы плеч. Подкашиваются ноги.
А тут еще эти звонки!
"Проснись! Ну проснись же! Па-а-а-па! К телефону тебя".
Какой капризный голос! Или испуганный? Дочка! Слышишь голос, а глаза не открываются. Какое-то вязкое бессилие.
Наконец возвращается способность говорить:
- Ну что там? В такую рань!
- К телефону иди! - Дочка, розовая, дылдастая, вздыбленная какая-то.
- Слушаю... Кто? Понял. Коляню не видел. Давно не видал. В мастерской? Не был. А что? Дома не ночевал? Значит, в мастерской. Нет в мастерской? Странно!
Пошли гудки отбоя.
- Что там стряслось? - Жена, тоже вздыбленная, усталая, словно всю ночь не спала.
- Коляня дома не ночевал.
- Коляня! Никогда бы не подумала. Божий одуванчик! Значит, и он туда же... Твоя школа!
- При чем тут это! Что ты сразу... с утра пораньше начинаешь!
- Да пошел ты! - Жена начинает метаться. - Это тебе звонят ни свет ни заря!
"Господи! Какая же она стала невыносимая! И куда все подевалось? Ведь было же, было, и совсем недавно: и свет, и нежность, и что-то похожее на счастье".
- Мне скоро сорок! Теперь бы только жить да радоваться. А я уже старуха.
Снова звонит телефон.
- Слушаю.
- Привет, Ваня! Что молчишь? Не узнал?
- Узнал! Чего уж...
- Поздравляю тебя!
- С чем это?
- Ни с чем, а с кем.
- Что-о-о?
- А то! Сын у тебя народился.
- Давно?
- Скоро месяц...
- Ты где, где ты?
- Все там же.
- Жди. Я сейчас.
Разлетаются двери спальни.
- Куда это ты так рано? Может, позавтракаешь?
- Да нет! Коляня пропал. Надо... бежать.
- Да не ври ты! Куда денется твой Коляня! Ладно. Беги, беги! И когда уже совсем уберешься отсюда? Надоело!
Никудышная весна. Тоже мне, субтропики. На Набережной пусто. Ветрено. Море бьется о бетон. Пыль соленую несет с мола. Вот и счастливая мамочка.
- Заждался? Извини, что без него. Не хотела будить. Ночь выдалась сумасшедшая.
- Здравствуй, Шура.
- Здравствуй, Ваня. - По лицу жуткие пятна беременности, отвисший живот. Голова недочесанная.
- Что же ты, Шура?
- А что я?
- Ну так вот. Перед фактом ставишь. Нате вам, подарочек! Можно было посоветоваться, решить вместе.
- "Вот я в беззаконии зачат, и в грехе родила меня мать моя". Так, что ли? От этой печки плясать будем? - Шура сдернула с горла косынку. Расстегнула малиновый плащ. Оказывается, он малиновый, а когда подходила, казался серым.
- Ну и весна нынче! - попытался перевести разговор на другое. - Апрель называется.
- Это мое дело: быть или не быть ребеночку. Ты, конечно, извини, что я решилась, тебя не спросясь...
- Я мечтал. Я даже просил Бога, - ответил он.
Ее трясло. Она не могла и слова выговорить, только мычала. Он гладил ее по спине, плечам, голове, целовал мокрые руки. А когда она смогла идти, повел ее на пирс и умыл морской водой.
- Пошли к нам, - горячо прошептала она. - Увидишь маленького, бабку, деда... Увидишь, какое гнездышко у твоего птенчика. Золотое место - Кизиловая горка. Прямо над морем. Пошли же...
- Меня сегодня ни свет ни заря взбалмошили. Жена приятеля позвонила. Да ты его знаешь: Коляня. Дома не ночевал. Я знаю, где он - в галерее. Выставка там сегодня открывается, вот он и пашет всю ночь. Там и его картинки будут. Слышь, Шурик, пойдем, а потом - будь по-твоему - к тебе, к вам. Надо Коляню предупредить, что он в розыске. Жена у него несусветная. Скандал может учинить. К тому же увидишь одну вещицу. Коляня нас с тобой изобразил.
- Когда это было, что-то не помню.
- Однажды застал нас в мастерской, когда мы уснули, и набросал, а потом доделал по памяти.
- Голыми?
- Да не волнуйся ты. Мы там неузнаваемы. Знаешь почему? Он написал нас не в том возрасте. Мы на картине старше, чем есть. Так что никто и не узнает.
- А я вспомнила. Ты мне тогда еще это колечко подарил...
- Колечко? Не помню... Покажи-ка.
- Ну как же, из моржового клыка. С глазком. Ты тогда еще присказку говорил: "Смотри в оба, зри в три!"
- Моя работа! Но, убей, не помню, когда делал, когда дарил...
- Правда? Ну, ты даешь...
- Я давно замечаю в себе какие-то чудеса с памятью. Помню, чего не было, и не помню, что было.
Они шли по Набережной. Ее черно-блескучие волосы играли. Глаза светились синим огоньком. Пигментные кляксы исчезли.
- Жуткая, Ваня, новость. Слышала, когда ехала сюда в троллейбусе: якобы из больницы мертвяк сбежал.
- Чушь какая-то. Вечно люди выдумывают...
- Я тож так думаю, Ванечка.
Внезапно он остановился. И, встревоженно глянув на Шуру, сказал:
- Шурик, подожди меня тут минуту. Я загляну в мастерскую. Может, Коляня там?
- Ты ж говорил, предполагал...
- Все-таки я сбегаю, тут рядом. Подожди.
- Тогда и я с тобой.
- Не стоит. Я мигом. А потом - в галерею.
- Нет уж. Я с тобой.
- Ладно. Пошли.
Достав из тайничка свой ключ, Иван открыл мастерскую. Шура вошла первая.
- Тут человеческим духом пахнет, - сказала она. И направилась на кухню.
Иван же прямым сообщением бросился на половину Коляни, открыл шкаф. Там висел серый окровавленный импортный плащ.
- Арусс, Ваня! - кричала с кухни Шура. - Чайник совсем еще горячий.
- Значит, все в порядке, ничего с Коляней не случилось плохого, - ответил Иван, оглядываясь и запихивая злосчастный плащ в один из старых вместительных этюдников Коляни.
Тут и раздался звонок. Иван не успел дух перевести, как Шура уже впускала в мастерскую незнакомого парня. Он бесцеремонно обежал все комнаты мастерской, ринулся к шкафу, заглянул в него, потом представился:
- Следователь Синаний Валентин Антонович, лейтенант милиции. А вы, как я понимаю, Арусс Иван Митрофанович?
- Вот именно.
- Мне поручен розыск без вести пропавшего художника Коляни Степана Степановича...
- Чем могу - помогу. - Арусс оглядывал молодого сыщика. И он ему не понравился. То ли из-за отсутствия военной выправки - был этот Синаний низкорослый и щуплый, - то ли потому, что начал с обыска, не представив никакой на то санкции.
- Когда вы последний раз видели своего товарища?
- В последний раз? Затрудняюсь сказать.
- Да жив Коляня, - вмешалась Сандра. - Только что здесь был. Чайник на плите горячий. Чашка, из которой он пил кофе, немытая.
- Чашка? Это интересно. - Синаний бросился на кухню. Где же она? Чашка немытая?
- В буфете, - ответила Сандра. - Я ее помыла и спрятала. Не разводить же мух.
- Жаль! - вышел из кухни Синаний. - Можно было бы дактилоскопировать чашечку.
- Да не волнуйтесь вы, - продолжала Сандра. - Сейчас мы его вам покажем. Мы знаем, где он. Пойдемте с нами. Правда, Ваня?
- Конечно. Отчего же не пойти? Выставка ожидается что надо, - пробормотал Арусс и бросил взгляд на старинный этюдник Коляни.
Стали собираться. Сандра размашисто натягивала на себя розовый балахон. Взмыло над коленями широкополое платье. Обнажились ляжки, обтянутые дырявыми колготками. И Арусс перехватил взгляд Синания, воровато пробежавшийся по небрежно прикрытым прелестям восхитительной Сандры.

1 2 3 4 5 6 7