Зато в шоферском кругу, простаивая часами у подъездов, Саша иногда отводил душу: каких только словечек и эпитетов не находил он для своего "хозяина". Викторию Леопольдовну он терпел только потому, что глубоко уважал кроткого и доброго Андрея Александровича.
Когда Виктория Леопольдовна вошла в дежурную комнату милиции, ее сын, уже забыв пережитый стыд, о чем-то беседовал с сержантом.
- Что случилось? Сколько вам нужно штрафу? - с гонором обратилась она к лейтенанту и достала из сумки сторублевую бумажку.
- Мама, не волнуйся, - сказал ей Виктор и совсем тихо, чтоб никто, кроме нее, не слышал, добавил: - Это тебе не с папой.
- Хватит? - бросила Виктория Леопольдовна сторублевку перед лейтенантом, но тот спокойно вложил деньги в студенческий билет Ленчика и, не глядя на Викторию Леопольдовну, так же спокойно возвратил ему документ.
- Так вот, товарищ будущий юрист, если образованные люди начнут так некультурно вести себя, то что же останется делать неучам? Но коль уж вы поняли свою ошибку - на первый раз прощается. Можете быть свободны.
Выходя, Ленчик раскланялся, а мать негодующе хлопнула дверью, не распрощавшись.
- Крючкотворы!..
Виктория Леопольдовна хотела было спросить сына, за что его задержали, но он не дал ей и рта раскрыть.
- Я тороплюсь. Обо всем расскажу вечером.
И исчез в толпе.
6
Подозрительно осмотрев соседей по купе, старик уралец поплотней уселся на нижней полке рядом со своим чемоданом, который поставил на попа к стенке, и отвернулся к окну.
Набирая скорость, поезд покидал Москву.
Многолюдный перрон, привокзальные постройки, тоннели, мосты - все оставалось позади. А через полчаса, когда за окном уже ничего, кроме игрушечных дач, не попадалось на глаза, начался обычный вагонный разговор: куда, откуда, каковы виды на урожай, какие цены на фрукты...
Рядом с уральцем сидела полная, лет сорока, женщина. Зажав зубами шпильки, она поправляла сползающий с головы новый шелковый с красными маками полушалок и, прихорашиваясь перед зеркалом, говорила о том, какой только нет в Москве мануфактуры...
- Это ужась, ужась!.. И бязь, и сатин, и майя... А ситец - какой хошь. Про шелк и говорить нечего, все как есть завалено, как радуга, переливается, да только не по нашему карману, зуб не берет.
- Брось, тетка, прибедняться, - донесся откуда-то сверху мужской голос. Погляди, платок-то на тебе какой, жар-птицей горит, а все плачете. Ситец, ситец... Знаем мы вас. Небось тысчонку с одного только базара выручила да из деревни, поди, приехала не с пустым карманом.
Говоривший, стоя на четвереньках на самой верхней полке, мастерил себе местечко на ночь. Хотя третья полка даже в общих вагонах предназначена для вещей, парень, видать, не растерялся и захватил ее целиком.
- А то как же, тыщу, держи карман шире! Это небось вы тыщами гребете, а мы весь прошлый год работали за палочку.
- Эх, маманя, маманя, несознательный вы человек, радио не слушаете, газет не читаете, а стало быть, перспективы не видите, - вздохнул парень, слезая с полки.
Тут в разговор встрял мужичок неопределенных лет и обросший густой щетиной.
- Ну и Москва!.. Правда, что Москва! Перехожу третё-дня улицу возля вокзала, да как на грех загляделся не туда, а он как подкатит ко мне да как дуднёт изо всех сил - я аж мешок с чугуном чуть не упустил. Ох, и напужал же, сукин сын.
- Это что!.. Это только напужал, - отозвался с типичным тамбовским говорком пожилой мужчина, сидевший за столиком. Круто посолив две разрезанные половинки огурца, он усердно, до пены, натирал их друг о друга. - Вот меня одновa в Тамбове хлобыстнуло, дак хлобыстнуло. Так вдарило, что я с покрова до самого Михаилы архангела провалялся с сотрясением мозгов. Жалко мне стало тогда шофера, семья у него большая, ну я всю вину и взял на себя. А не то ям? тюрьмы не миновать бы.
Парень, забыв что-то, снова полез на верхнюю полку. Скандируя тамбовский говор, он спросил:
- А тебе, отец, жана из сяла смятану носила в мяшке или в махотке?
Сказал и сам рассмеялся.
Парень с верхней полки был, видимо, из породы Теркиных. В дороге такие люди - первые балагуры, весельчаки и заводилы.
Сделав вид, что не слышал эту шутку, тамбовец расправил свои давно не стриженные усы и принялся, аппетитно похрустывая, уплетать огурец с ржаным хлебом. Аромат огурца поплыл по купе и заставил всех на некоторое время замолчать.
Всем захотелось огурцов.
Уж так, видно, устроен человек. Живя десятками лет в городе, он порой не знает, кто проживает над его квартирой этажом выше. Другое дело в поезде. Проехал день - и почти родня. Хоть и тесно в вагоне и за курение от женщин влетает, а посмотришь в окно и видишь: не каменная стена соседнего дома перед тобой, а даль. Без конца и края слегка холмистая даль. Все открыто, все нараспашку. На десятки километров лежит перед тобой русская равнина, перекатывая на солнце свои пшеничные волны поспевающих хлебов. Где-нибудь высоко-высоко в небе парит на распластанных крыльях степной орел. А иногда, как реликвия дедовской старины, раскрылится где-нибудь на пригорке за деревней ветряная мельница, да так вдруг шевельнет в душе память далекого детства, что в такие минуты хочется обнять все: и небо, и землю, и людей на этой земле... А если кто-нибудь в купе намекнет "поддержать компанию" в честь отъезда из столицы, то тут не устоит и строгий диетик. Даже чересчур экономные жены и те в такие минуты добреют. Вмиг сооружается столик, со всех сторон поступают хлеб, консервы, огурцы, колбаса... Выпили по рюмке, по другой... и вдруг один, что посмелее да поголосистее, затянул песню. Не поддержать ее нельзя. Сама душа в это время становится песней. Через минуту песню подхватили другие, и вот она рвется в открытые окна, в просторную степь. И нет на душе у человека в эту минуту ни тайн, ни дурных мыслей...
В вагоне один лишь старик уралец не вступал в общий разговор. Прошел уже час, а он все сидел и не отрывал глаз от окна.
Высокий молодой человек лет двадцати трех, худощавый и длинноволосый, подсел к нему и попытался разогнать его грусть.
- Далеко едем, папаша?
- Отсюда не видать, - ответил уралец, не поворачивая головы.
Его соседке в цветастом платке стало жалко сконфуженного юношу, и она ответила за деда:
- Мы домой, в Верхнеуральск.
Дед строго посмотрел на соседку, но молодой человек, не поняв значения этого взгляда, обрадованно воскликнул:
- О, да нам вместе! У меня туда назначение. На завод. Может быть, вы мне о городе расскажете, ведь вы, очевидно, местный, уралец?
Старик молчал. Юноше стало неудобно. Он понял, что с ним не хотят разговаривать. Бесцельно шаря по карманам, он вытащил бритвенное лезвие и от нечего делать стал подрезать ногти.
Увидев в руках молодого человека лезвие, старик нащупал ремень своей полевой сумки и вкрадчивым голосом спросил:
- Ты вот ответь мне сначала - зачем у тебя эта бритовка?
Молодой человек недоуменно смотрел на деда.
- Да, да. Зачем? Ни один путевый человек бритвой ногти не обрезает.
- Папаша, вы явно не в духе, - сказал молодой человек и застенчиво улыбнулся.
- Знаем мы эти разговорчики. Говорил я в Москве с одним субчиком. Про все говорил: и про Урал, и про брата, и про Пролетарскую улицу. До того договорился, что чуть без сумки не остался. Тоже вот с такой бритовкой ходит.
Видя, что разговора не получилось, молодой человек извинился и полез на свою среднюю полку, сопровождаемый все тем же подозрительным взглядом уральца.
- Да, так оно будет верней, - бойко заключил дед и, отвернувшись снова к окну, добавил: - И сумка будет целей.
Последних слов уральца молодой человек не слышал. Улыбнувшись причудам старика, он поудобней лег на своей полке, положил голову на скрещенные руки и через минуту, залюбовавшись бескрайней равниной, которая вдали казалась неподвижной, забыл о старике из Верхнеуральска.
7
Громадные стрелки часов, вмурованных в расписную стену, показывали одиннадцать вечера.
Тосты, тонкий звон сдвинутых бокалов, пробочные выстрелы шампанского, приглушенная песня за дальним столиком, горячие споры, восторженные излияния чувств... - все это, переплетаясь во что-то единое, сливалось в монотонное гудение, характерное для первоклассного столичного ресторана в вечерние часы. Это гудение напоминало гул басовой струны гитары. Дернули струну и не остановили.
С подносами на вытянутых руках между столиками сновали официанты. В своих черных пиджаках и белых манишках с черными галстуками они чем-то напоминали артистов оперетты.
В конце зала на невысокой эстраде, под оркестр, молодая, стройная певица в длинном декольтированном платье пела веселую песенку:
...Когда сирень
И майский день
Друг друга, не стыдясь, целуют,
Пускай смешно,
Пускай грешно,
Но я тебя ревную...
Алексей был уже изрядно пьян. Пряди его потных волос падали на лоб, отчего он поминутно встряхивал головой.
- Друзья! Какие вы счастливые, что живете в Москве!
Он встал и, намереваясь продолжать излияние своих чувств, сделал широкий жест рукой. Подбежавший официант перебил его.
- Чего прикажете?
- Шампанского!.. - распорядился Алексей.
- Слушаюсь, - шаркнул ногой официант и засеменил от столика.
- Смотри не разорись, Алеша, - посочувствовал Князь. - Я, как назло, с собой денег не захватил, а эта братва - сам видишь, студенты.
- Ерунда! Я плачу, - махнул рукой Северцев. - Этот вечер - мой первый вечер в Москве. На всю жизнь он останется в моей памяти. О нем я обязательно напишу стихи. Толик, вы любите стихи? Помните:
Москва, Москва! Люблю тебя, как сын,
Как русский, - сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль зубчатый, безмятежный.
Толик пустил кольцо дыма, улыбнулся, но ничего не ответил.
- Мировые стишки, аж за душу берут. Я тоже люблю Москву... Неужели сейчас сочинил? - спросил Серый, жадно уплетая заливную осетрину с хреном.
- Нет, они написаны давно, и не мной, а Лермонтовым. Я очень люблю Лермонтова.
- Да, Лермонтов - это сила! - в тон подхватил Князь. - Я тоже, когда был студентом, сочинял стихи. Да еще какие стихи!.. Эх, Алешенька. Помню, читаю их студенткам - плачут... Подлец буду, плакали. Давай выпьем за поэтов. Хорошие они ребята.
Когда официант с выстрелом раскупорил бутылку шампанского и разлил вино по бокалам, Северцев снова встал.
Серый, не обращая ни на кого внимания, жалобно скулил пропитым голосом:
Ты уедешь к северным оленям,
В знойный Туркестан уеду я...
- Друзья! - перебил Алексей гнусавое причитание Серого. - А помните у Пушкина:
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым...
Какой блеск, какая музыка! Выпьем за то, что Пушкин родился на русской земле!
- Уважаю земляков, - поддакнул Серый и чокнулся со всеми.
Свой бокал Князь выпил последним и подозвал официанта.
- Отец, рассчитаемся.
- Четыреста семьдесят рублей семьдесят копеек, - сказал официант и положил на стол счет.
- А точнее? - Князь скривил пьяную улыбку с прищуром.
- Можете проверить, - пожал плечами официант и начал скороговоркой перечислять вина, закуски, цены, но его остановил Алексей.
- Друзья, не будем мелочными. Папаша, получите, пожалуйста. - Он достал бумажник и вытащил из него пачку сторублевок. Глаза Серого загорелись. Он уже потянулся в инстинктивном движении к бумажнику, но Князь вовремя успел на него цыкнуть:
- Убью, подлюга!..
Недовольный, Серый стал ковырять вилкой в холодной закуске.
Отсчитав пять бумажек, Алексей протянул их официанту. Официант долго не мог подсчитать сдачу. Путаясь, он начинал снова перебирать мятые и замусоленные рубли.
- Оставьте это себе, отец, - отодвинул Алексей сдачу. - Вы замечательный человек. И вообще все красиво... Как в сказке.
Вставая, он пошатнулся, но Князь поддержал его.
- А можно попросить оркестр сыграть что-нибудь такое, чтоб...
- А что бы ты хотел, Алеша?
- Ну, скажем, "Тройку".
- Алеша, по заказу оркестр играет только вот за это, - Князь потер большим пальцем об указательный. - Бросать их на ветер не стоит, они тебе еще пригодятся.
- Ерунда! Вы не правы! Прав Блок. "Вся жизнь встает в шампанском блеске". "Тройку!" Закажите, пусть играет "Тройку". - Алексей уже совсем было направился к оркестру, но Князь его удержал:
- Алешенька, ты устал и изрядно выпил. Домой, домой... Не забывай, что ты еще в университете не был.
- Да, да, да... - словно чего-то испугавшись, ответил Алексей, - я еще не был в университете. Не был. Не бросайте меня.
- Как тебе не стыдно? Что ты говоришь? Бросить тебя в такую минуту?!
Взяв под руку Северцева, Князь позвал Толика и подал ему номерок от гардероба.
- Возьми Алешин чемодан и подходи к такси. Только быстрее.
Все четверо, поддерживая друг друга, пьяной походкой направились к выходу.
Не плачь, мой друг, что розы вянут,
Они обратно расцветут.
А плачь, что годы молодые
Обратно путь свой не вернут...
Пьяный голос Серого звучал особенно гнусаво и с надрывом.
Вино, музыка, огни, громадные дома, потоки машин - все смешалось и завертело Северцева. Ему казалось, что он не идет, а плывет мимо чего-то разноцветного и ослепительно-сверкающего. Вдруг, на какое-то мгновение вспомнилось детское "кино", которое Алексею привезла из города мать, когда ему было десять лет. По очереди, всем классом рассматривали они тогда эту диковинную игрушку, которая со стороны казалась обыкновенной трубочкой из картона со стеклянными донышками с обеих сторон. Сколько ни крутили они эту трубочку с разноцветными радужно переливающимися кристалликами, всякий раз сочетание цветов казалось все новым и новым.
Как шли к остановке такси, как садились в машину, зачем и куда ехали сознавалось смутно.
Позже, когда Северцев силился вспомнить свою первую ночь в Москве, на память ему назойливо приходили лишь одни огни. Огни слева, огни справа, впереди, огни в небе... Те, что были впереди, стремительно неслись навстречу, потом, поравнявшись с машиной, в одно мгновение проваливались куда-то назад. Дальние огни проплывали медленней.
Пытался вспомнить Северцев поведение и разговор своих новых "друзей" после того, как вышли из ресторана, но, кроме жалобного, с надрывом, мотива какой-то полублатной песенки, которую пел Серый, да учащенного нервного тика правой щеки Князя, ничего не приходило в голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37