Аркаша Шахновский, так звали жениха, красотой не блистал: это был нескладный молчаливый юноша двадцати семи лет с большим носом, заметной сутулостью и неизлечимым комплексом неполноценности. «Зато образованный и интеллигентный! Вы станете отличной парой», – рявкнула Сонечкина мама на робкое возражение дочери.
Юная невеста рыдала в подушку ровно неделю, но спорить с родительницей не посмела: в ее положении выбирать не приходилось. Обмен провернули мгновенно, и, заручившись в местном райисполкоме бумагой, разрешающей брак «в исключительных случаях», молодые поспешно расписались. Как это ни парадоксально, но семейная жизнь с тихим интеллигентным Аркадием оказалась вовсе не такой ужасной, как представляла себе Сонечка, шагая в загс, словно на эшафот. Шахновский затопил супругу своей нежностью, предугадывая каждое ее желание, помогал по дому, всячески заботился о ней, опекал, называл ангелом и своей путеводной звездой: сразу после брака карьера молодого конструктора резко пошла в гору. Возможно, молодая красавица-жена вдохнула в него уверенность в своих силах, возможно, это было просто стечением обстоятельств, но Сонечке было приятно, что Аркадий считает именно ее виновницей своих успехов. Некрасивость Шахновского быстро перестала Сонечку смущать, она привязалась к мужу душой, прониклась ролью жены и с азартом принялась обустраивать семейное гнездо.
Вскоре на свет появился Илюша. Рождение малыша – это испытание на прочность многих семей, и молодая чета Шахновских экзамен не прошла. Аркадий был хорошим отцом, относился к сыну как к родному, менял ему пеленки, стирал подгузники, вставал по ночам, по утрам носился на молочную кухню, но Сонечка плохо справлялась с ролью матери. Она то устраивала истерики, то впадала в меланхолию, ходила по дому некой тенью в халате, непричесанная, бледная, и причитала, что жизнь ее кончена, твердила о своем одиночестве. Обычная послеродовая депрессия, о которой в то время никто понятия не имел. Аркадий тихо бесился, жена начала его раздражать, ему казалось, что Соня не уделяет должного внимания малышу, он возмущался, что она мало целует и ласкает его, недостаточно долго с ним разговаривает, не берет к себе в постель ночью, когда малыш просыпается, – ведь именно в этом, по его мнению, и заключается материнская любовь. Раздражало мужа и то, что Сонечка стремилась при любом удобном случае улизнуть из дома, а потом с радостью рассказывала ему о своих посиделках с подругами, о походе в кино или в магазин.
Карьера Аркадия продолжала набирать обороты, работа отнимала у него массу сил, накапливалась усталость, запаса его нежности хватало теперь только на сына. Сонечка терпеливо сносила упреки мужа, чувствуя свою вину, но общее равнодушие и вялость пережить не смогла: взяла в охапку ребенка и сбежала к матери, в душе лелея надежду, что Аркадий, ощутив свою потерю, осознает ошибки и падет на колени, умоляя ее о прощении. Шахновский действительно явился за ней в тот же вечер и попытался беглянку вернуть, но вел себя совсем не так, как воображала Сонечка. Аркадий с порога заявил, что она поступила эгоистично и легкомысленно, и принялся напирать на то, что ребенку нужен отец, поэтому она обязана выкинуть дурь из головы, собрать чемодан и идти домой. Это окончательно разрушило их брак. Упреки мужа неожиданно возымели обратный эффект: если, убегая из дома, Сонечка мучилась угрызениями совести, то после общения с Шахновским от ее чувства вины не осталось и следа. Сонечка испытала облегчение и выставила мужа за дверь – даже ради малыша она не готова была жить с человеком, который не способен видеть в ней женщину!
Много лет спустя Шахновский признался, что всю жизнь жалел о том, что не сказал в тот вечер, как сильно он ее любит. Сдержался – именно потому, что смертельно боялся прослыть в глазах жены слабаком и потерять ее, решил пойти другим путем и вернуть Сонечку, взывая к ее материнскому чувству долга.
Развелись они мирно, на квартиру Аркадий претендовать не стал, от ребенка не отказался, регулярно с сыном общался, принимал участие в его воспитании и исправно выплачивал алименты. Сонечка не возражала, тем более что ей самой воспитанием сына заниматься было недосуг. Она быстро окрепла и расцвела под маминым крылышком и с головой ушла в творчество. Сонечка с детства занималась живописью и мечтала стать знаменитой художницей. Все заботы об Илье взяла на себя бабушка, а дочь отпустила «на волю», чтобы та смогла наладить личную жизнь и реализовать свой талант, ибо бабуля верила, что Соню ждет большое будущее. Сонечка перебралась на другую квартиру, где прежде они жили с Аркадием, сына навещала лишь изредка. Илья не обижался, на Софью Павловну сердиться было невозможно – разве можно злиться всерьез на фею? Каждый ее приезд был волшебным праздником, чудом, сказкой – она умела удивлять, радовать, любить, согревать своим магическим телом и зачаровывать. Даже Верховцев в свое время не избежал ее чар. Будучи в возрасте пятнадцати лет, он впервые увидел эту обворожительную женщину, приехав погостить к Илье на дачу, и потерял голову от любви.
Предшествовала этому приглашению довольно странная история. В школу, где учился Никита Верховцев, Шахновский перешел в середине седьмого класса. Перевела Илью бабушка, устав прикладывать свинцовые примочки к лицу Илюши и заказывать для внука у окулиста новые очки. Но перевод не помог. Было нечто в худосочном очкарике-интеллигенте Шахновском такое, что вызывало раздражение у школьной шпаны и прочих хулиганов. В новой школе Илюшу продолжили бить с неменьшим азартом, и первым, кто разбил ему очередные очки, был как раз Никита Верховцев – главный двоечник, второгодник и, естественно, хулиган. Неизвестно, сколько еще пар очков разбили бы Шахновскому, если бы Илюша однажды не предложил Никите сделку. Близился конец седьмого класса, Верховцеву грозило исключение из школы —или вновь второй год. Шахновский пообещал, что поможет Никите с домашними заданиями и контрольными, а Верховцев в ответ перестанет его бить и замолвит за него словечко перед прочими обидчиками. Первая мысль, родившаяся в голове у Никиты, – Шахновского сровнять с землей, слишком жалким показалось ему предложение очкарика: трус, слюнтяй, проныра – такие вообще жить не должны, но он почему-то согласился. Через месяц с лица Ильи Шахновского исчезли синяки, а из дневника отъявленного двоечника Никиты Верховцева – плохие отметки. Самым странным в этой истории было то, что хитрый Илюша не сделал за своего «телохранителя» ни одного домашнего задания и не написал ни одной контрольной работы! Каким-то непостижимым образом Илья ненавязчиво подтянул Никиту по всем предметам и вдолбил в его мозги столько знаний, сколько не смог вбить в его вечно сопротивляющуюся голову ни один учитель за восемь лет учебы. Четверть Верховцев закончил без двоек, а тройки, выстроенные в его дневнике, были проставлены скорее по инерции – за его прошлые ошибки. Оценки за годовые контрольные, написанные, по мнению Шахновского, без единой ошибки, были намеренно занижены. Отметки за домашние задания, четверки и пятерки, в журнале не выставили, и они не пошли в счет четвертных. Учителя как сговорились! Верховцев немного позлился, но все равно он был доволен результатами: из школы его не выгнали и в другой класс перевели.
Илья же, напротив, дико расстроился и даже спал с лица. Верховцев принялся его утешать, но Шахновский, вдруг стряхнув с себя печаль и схватив дневник Никиты, потащился с ним к директору школы и заявил ему о дискриминации и о травле преподавателями ученика Верховцева. Директор пришел в ярость. Пригрозил Илье исключением из школы и комсомола за наглую клевету, товарищеским судом и строгим выговором, но Шахновский оставался невозмутимым и настаивал на пересмотре оценок Никиты на объективные. Верховцев тем временем, сидя под дверью кабинета директора и с ужасом ожидая развязки, краснел, бледнел, потел и мысленно намыливал веревку, мечтая Илюшу придушить, а затем удавиться самому. Никак не ожидал он от трусливого очкарика подобной идиотской выходки и, главное, ни о чем таком его не просил! В то же время Никита с удивлением отметил, что впервые он чувствует уважение к Илье: сам бы он никогда не решился на подобный шаг. Не решился, потому что давно простился с иллюзиями и предвидел, что ничем хорошим подобная глупость не обернется. Закончилось все еще хуже, чем можно было себе представить. Директор, сволочь поганая, вдруг пошел на компромисс. Когда он его озвучил, у Никиты волосы зашевелились на макушке и захотелось придушить Шахновского еще сильнее. Директор елейным голоском потребовал, чтобы Никита сдал по всем предметам экзамены в его присутствии! Это был первый нокаут. Условие дополнилось нокаутом номер два: если Верховцев получает оценку ниже той, что выставлена в табеле, то Шахновского исключают из комсомола за недостойное поведение. С подобной пометкой в личном деле о поступлении в институт Илье можно было даже не мечтать.
Шахновский вышел из кабинета директора на удивление спокойным и молча посмотрел Никите в глаза – взгляд его Верховцев помнил до сих пор. В нем не было вины, страха или просьбы о помощи, лишь твердая уверенность в собственной правоте и в их будущей победе. В душе у Никиты что-то перевернулось, и в сердце загорелся огонь революционного борца. Илья верил в него так, как не верила родная мать, – и он не может подвести друга! Раз уж так получилось, что они оказались связаны морским узлом, порвать который невозможно, то нужно развязать его любой ценой, даже приложив невероятные усилия. Усилия потребовались на самом деле колоссальные. Переэкзаменовка длилась весь июнь, и весь этот славный летний месяц они провели в комнате Ильи, обложившись учебниками и тетрадями. Учителя мучили Никиту, как фашисты – попавшего в плен партизана, но он стоял насмерть, отвечал на вопросы уверенно и без запинки, легко решал задачи и примеры, выдавал формулы и теоремы, называл исторические даты, повторял наизусть таблицу Менделеева, писал практически без ошибок диктанты и цитировал стихи. Шахновский оказался отличным педагогом, да и повторное обучение в седьмом классе тоже сыграло свою роль – Илья помог Никите воскресить в памяти все полученные им за два года знания.
Когда все закончилось, Илюша Шахновский впервые в жизни напугал бабушку, явившись домой в состоянии тяжкого алкогольного опьянения. Собственно, домой Шахновский не сам пришел: Никита его принес, ибо передвигаться самостоятельно сын славного народа был не в состоянии. Напился Илюша не с радости, а с горя. Несмотря на все мучения и отличные ответы Никиты, победить тупую неповоротливую машину совкового образования у них не получилось – все оценки в дневнике Верховцева остались прежними. Учителя не пожелали признать свои ошибки. Директор принял сторону педагогов, лишь одну поблажку сделал: довольный собой, снисходительно похлопал Шахновского по плечу и пообещал из комсомола его не исключать. Однако Илья милостыню от директора не принял и заявил бабушке, что собирается по собственному желанию выйти из рядов ВЛКСМ, потому что больше не верит в идеалы коммунизма и светлое будущее. Бабушка на подобный финт внучкб отреагировала стойко: в обморок не упала, лишь побелела, как мел. Мировая бабушка была у Ильи, она с самого начала знала, чем дело закончится, но внука поддерживала во всем. Поддерживала, хотя Верховцев чувствовал, что она побаивается их товарищества и особой симпатии к нему не испытывает. Слишком разными они были – интеллигент Илья и он, грубый нечесаный громила из бедной семьи, в поношенных штанах и стоптанных ботинках. Но в тот день, как ни странно, ее отношение к Никите вдруг резко изменилось, она приняла его и одобрила его дружбу с внуком. Никита впоследствии пытался анализировать этот факт и предположил, что, возможно, бабушка Шахновского почувствовала в Никите своего, потому что опасные заявления Ильи о его разочаровании в идеалах коммунизма были восприняты Верховцевым без всякого столбняка и проявлений первобытного страха, а с достойным пониманием сути вещей.
Никита помог бабушке Ильи привести внучкб в чувство под холодным душем, уложил его в постель, и затем они вдвоем спокойно отправились пить чай с вишневым вареньем, словно ничего не случилось. Когда пришло время прощаться, бабушка Ильи пригласила Верховцева погостить на их даче – это была не ответная любезность с ее стороны, а выражение искренней признательности хулигану. Никита, поборов неловкость, согласился: дачи у него не было, париться в душной Москве, обнищавшей летом на ровесников, не хотелось, и последним веским и довольно противоестественным для Никиты аргументом в пользу его согласия стало то, что Никита не мог оставить Шахновского одного: почувствовал какую-то непонятную ответственность за его судьбу. Морской узел, которым связал их директор школы, а может быть, и не директор вовсе, а сам Илюша Шахновский или что-то другое, необъяснимое, принятое называть словом «дружба», – порвать этот узел им так и не удалось.
То лето просто душило жарой. Солнце выпаривало канавки, сушило траву, розовые кусты и зачатые прохладной весной плоды ароматной антоновки и белого налива. На кустах потели ягоды красной смородины и крыжовника, осыпалась на землю спелая малина, горчили огурцы – от недостатка влаги. Спасение от зноя можно было найти лишь на уютной веранде и на пляже, рядом с озером, но юное сердце Никиты полыхало огнем даже в тени. Это был редкий случай, когда Софья Павловна целиком и полностью посвятила себя воспитанию сына. Она только что вернулась из Крыма, куда ездила на пленэр, загорелая, свежая, воздушная. В Крыму она оставила очередного поклонника, наслаждалась обретенной свободой и всю свою нежность отдавала сыну. Илья заботу матери воспринимал с раздражением, он впервые ощутил себя взрослым и боялся прослыть маменькиным сынком в глазах своего друга.
1 2 3 4 5