Когда мне было тринадцать лет, слепой гадатель нагадал мне – я никому об этом не говорила, одному тебе, – что у меня жизнь не заладится, что я буду нести горе мужчинам… – Ху Юйинь зарыдала, виня во всем только себя. У нее до того не было врагов, и она совершенно не привыкла винить других. Ли Маньгэну это показалось странным, как и то, что на седьмом году после освобождения она не избавилась от суеверий, но он не хотел осуждать ее. Она была слишком несчастна и слишком уязвима – совсем как отражение лотоса в воде: прикоснешься пальцами, и оно исчезнет.
– Маньгэн, можно я буду считать тебя названым братом, а ты меня – названой сестрой? Раз уж нам не судьба…
Ее страстная мольба расплавила бы даже железо, и Ли Маньгэн не устоял. Он бросился к ней, обнял и как безумный стал целовать.
– Маньгэн, брат мой, брат! – плакала на его плече девушка.
Да, брат. В этом слове было и доверие, и ответственность. Ли Маньгэн разжал объятия и постарался напустить на себя максимум суровости, на какую только способен мужчина. Он чувствовал, что в этот священный момент их отношения изменились: грустная неизбежность победила, взяла верх над любовью. От них теперь требовались не обычные чувства, а подлинный героизм.
– Да, Юйинь, отныне ты навсегда будешь моей сестрой. И хотя нас разделяет река, мы все-таки живем в одном селе. Пока я жив, я буду оберегать тебя…
Его слова прозвучали точно клятва.
Когда заведующая столовой Ли Госян отправилась в партбюро объединенной бригады, чтобы как можно подробнее узнать всю подноготную Ху Юйинь, она вдруг сообразила, что чуть не опростоволосилась. Сообразила, уже дойдя до причала: ведь нынешний секретарь партбюро Ли Маньгэн – это тот самый райисполкомовский работник, которого она несколько лет назад безуспешно пыталась соблазнить! С ума сойти! Все уже зашли в лодку, но она вовремя удержалась.
– Товарищ заведующая, куда это вы направляетесь собственной руководящей персоной? – не без игривости спросил ее Ван Цюшэ, только что вылезший из лодки. Он был моложе Гу Яньшаня, крепко сбит и на сей раз вполне прилично одет. Ли Госян ответила ему ласковой улыбкой и тут вспомнила, что Ван Цюшэ – известный в селе активист, непременный участник всех политических движений. Уж он-то наверняка знает все о Ху Юйинь! Они пошли рядом и вскоре разговорились, будто закадычные друзья после долгой разлуки.
Глава 4. Хозяин висячей башни
Ван Цюшэ, которого Ли Госян встретила на причале, действительно был примечательной фигурой в селе. По социальному происхождению он числился батраком и стоял даже ниже бедняка, потому что у бедняка есть хоть что-то, а у Ван Цюшэ до освобождения ничего не было – он мог считаться чистым пролетарием, золотом без изъяна. Он не знал ни отца, ни матери, ни времени и места своего рождения, ни того, как оказался в Лотосах. Тем более у него не было ни дедушек, ни бабушек, ни тестя, ни тещи, ни других родственников, то есть история его отличалась редкой чистотой. Ведь простота – это чистота, чистота – это белизна, а белизна – это пустота. Абсолютно чистый всегда предпочтителен: ему легче других подняться в небо или выехать за границу. К сожалению, для профессии летчика Ван Цюшэ не хватало ни здоровья, ни культуры, а для поездок за границу он не годился по причине полного незнания иностранных языков. Во всем этом виновато старое общество, при котором он вырос и воспитывался в сельском храме.
Когда началась земельная реформа, Ван Цюшэ было двадцать два года, а он уже пять лет бил в гонг в храме. Выполнял он и другие мелкие поручения, особенно связанные с беготней, потому что был довольно ловок и неглуп. Любил смотреть в рот богачам, прислуживать им, льстить. Иногда, конечно, получал и оплеухи, затрещины или пинки, о которых впоследствии очень красноречиво рассказывал на собраниях, обличающих дореволюционную жизнь. Он вспоминал, что ел рис, смоченный слезами, пил отвар из дикорастущих трав, до восемнадцати лет бегал с голым задом; по его голове били, как по «деревянной рыбе», на которой отбивают такт во время буддийских молитв; на его шее сидели, точно на скамейке, и у него не было даже веревки, чтобы повеситься…
Ван Цюшэ считали «героем земельной реформы». Он любил поговорить, поесть и вполне мог бы вырасти в начальника, носящего в нагрудном кармане френча авторучку с золотым пером; но, едва перейдя из низшего разряда в высший, он поскользнулся на отполированной до блеска и весьма опасной арене классовой борьбы. Когда его направили сторожить добро сбежавшего помещика, он тут же спутался с бывшей помещичьей наложницей и влез в ее кровать, инкрустированную слоновой костью. Именно так он представлял себе прелесть революции: раньше наложница помещика даже не смотрела в сторону Ван Цюшэ, а теперь стала его собственностью! Разумеется, такое понимание революции не совпадало с политикой народного правительства и порядками рабочей группы, присланной для проведения земельной реформы. Злосчастную наложницу примерно наказали за совращение батрака, а сам батрак лишился возможности превратиться в начальника. Если бы не это, Ван Цюшэ сейчас разъезжал бы на джипе и заправлял делами уезда с миллионным населением. Он так долго лил слезы перед рабочей группой, отвешивая себе увесистые пощечины, что рабочая группа, учитывая его искреннее раскаяние и прошлые страдания, сохранила за ним ранг батрака, звание «героя земельной реформы» и даже выделила ему часть помещичьего имущества. Он получил три му отличной земли, постельные принадлежности, немало одежды и, главное, Висячую башню на центральной улице села.
Висячей башней назывался загородный дом помещика, где он в базарные дни веселился не только с наложницами, но и с проститутками. Выстроенная из дорогого дерева, она внутри была расписана драконами и фениксами, уставлена позолоченной лакированной мебелью. Единственное, что забыл попросить Ван Цюшэ, – это крестьянскую утварь и быка для пахоты, однако и они ему достались. Получив столь щедрые дары, он несколько ночей почти не спал от радости, а когда наконец закрывал глаза, тут же просыпался, боясь, что волшебный сон пройдет. Потом у него долго болели глаза и голова.
В то время ему, наверное, и пришла в голову мысль, что теперь он может лет восемь, а то и десять жить, потихоньку распродавая полученное богатство, да еще при этом есть и пить вволю. Коммунистическая партия и народное правительство сейчас в силе, перспективы на будущее безграничны: товарищи из рабочей группы, ссылаясь на официальные документы, утверждают, что лет через десять наступит социализм, а затем и коммунизм. Тогда все будет общее: и еда, и одежда, и жилье, и развлечения, так почему бы сейчас не насладиться тем, что имеешь? А потом он тоже станет общим любая женщина может захотеть его и получить. Ха-ха-ха, хи-хи-хи, любая! Он никому не будет отказывать. Воображая предстоящие наслаждения, Ван Цюшэ радостно ворочался и даже кувыркался в помещичьей кровати под большим балдахином на столбах, покрытых красным лаком.
Но уже после земельной реформы ему стало жить не так привольно, как мечталось. Юношей в храме он научился только самым пустяковым делам: быть на побегушках, колотить в гонг, подметать, а к тяжелому и каждодневному крестьянскому труду не был приучен. Он не умел ни пахать, ни сеять, ни полоть, ни снимать урожай. Ведь даже лучшая земля сама не вырастит рис или ячмень, к ней надо приложить руки, пролить немало пота. «Если человек не задобрит землю, земля не задобрит брюхо», – говорят в народе. Когда сажаешь рис на заливном поле, целый день бродишь по колено в воде, согнувшись в три погибели; когда пропалываешь – то же самое, да еще под палящим солнцем. Руки, ноги и поясницу ломит, все лицо в грязи, рубаха не просыхает, и за каждым зернышком – тысяча капель пота! Ван Цюшэ быстро разочаровался в этой работе: одна усталость да грязь. Его будущее явно не в труде земледельца, а в более живых делах. За три года попыток кормиться своим полем сорняков у него вырастало больше, чем хлеба, а всю землю изрыли кроты. В конце концов он решил плюнуть на это, забросил заржавевшие мотыгу и серп и начал потихоньку сбывать добро, полученное во время земельной реформы. Ведь народные деньги, хоть и бумажные, не звенят, как былые серебряные доллары, а толку от них больше. Он не смел открыто пуститься в разгульную жизнь, считал, что тонкая струйка дольше течет, но все же начал похаживать в харчевни, попивать винцо и быстро располнел, стал розовым и гладким. Соседи иногда по полмесяца, а то и по месяцу не видели над его Висячей башней дыма от очага: не иначе как он обучился волшебному искусству даосов и умеет без огня жарить кур, уток и прочую снедь, даже посуду может не мыть.
Верно гласят поговорки: «Деньги приходят редко, как золото в земле, а уходят быстро, как песок на отмели» и «Если на горе сидишь, так пустоту и ешь». За несколько лет своей новой жизни Ван Цюшэ и жениться не сумел, и добро почти все спустил. Даже одежда у него снова превратилась в лохмотья, как до революции. Его имя означало «Осенний дар», но односельчане стали произносить последний слог по-другому: то в ровном тоне вместо падающего, и тогда получалось «Осенний торг» или «Осенний транжира», то в поднимающемся тоне, и тогда получалось «Осенняя змея» – имелось в виду, что змеи осенью готовятся к зимней спячке и очень ленивы. Ван Цюшэ считал, что у этих острословов нет никакого классового чутья. В то же время он видел, что другие бедняки после земельной реформы давно встали на ноги: одни собрали себе запас риса, другие построили дома, третьи купили буйволов, четвертые приоделись. Он люто завидовал им и мечтал о новой земельной реформе, которая принесет ему новые победы: «Черт побери, мне бы власть в руки, так я каждый год проводил бы по реформе и делил добро!» Лежа в роскошной кровати, но на рваных циновках, он мечтал о том, кого объявит помещиком, кого кулаком, кого середняком, а кого бедняком. Кем же стать ему самому? «Пожалуй, председателем крестьянского союза! Кроме меня, черт побери, никто для этого не годится».
Конечно, он понимал, что все это пустые мечты. Такое счастье, как дележ добра, бывает лишь раз в несколько поколений. Когда в 1954 году в селе организовали несколько бригад трудовой взаимопомощи, он хотел вступить в одну из них, даже землю свою предложил. Но никто не пожелал принять его, так как все знали, что работать он не умеет, а осенью потребует долю за свой пай. Вот когда в селе образовался сельскохозяйственный кооператив, Ван Цюшэ удалось в него вступить, потому что в кооперативе должен быть председатель, заместители, несколько производственных бригад с бригадирами, группа специалистов, необходимо созывать собрания, о них нужно извещать, выполнять всякие поручения, а для них в свою очередь нужны способные, политически надежные люди с хорошо подвешенным языком и быстрыми ногами. Только на этой ниве мог по-настоящему расцвести талант Вана.
Ван Цюшэ обладал еще одной особенностью: любил помогать соседям – исключая, разумеется, «пять вредных элементов». Когда односельчане устраивали свадьбы или похороны, он являлся на них без приглашения и помогал развешивать поздравительные или траурные надписи, покупать вино и продукты, готовить подарки, передвигать столы и стулья, накрывать на стол и прочее. Все это он делал с большим усердием, в любое время дня и ночи и почти бескорыстно – просто любил пошуметь и поесть вместе с другими. Да и в обычные дни, если кто-нибудь резал свинью или собаку, Ван Цюшэ был тут как тут: ставил котел, грел воду, снимал шкуру, мыл потроха, бегал за вином или сигаретами. Постепенно за ним закрепилась особая миссия – быть всеобщим посыльным. Он ничуть этого не стыдился и смотрел на село как на своего рода большой храм.
Было у него и еще одно преимущество, связанное с тем, что он жил в большом, просторном доме. Когда из уезда или из района присылали какого-нибудь ответственного работника, его обычно подселяли к Ван Цюшэ. Дом был оригинальный, с открытыми галереями, и гости всегда оставались довольны. Так у Ван Цюшэ завязались кое-какие связи в уезде и районе. Приезжие товарищи, как правило, обладали острым классовым чутьем и сразу видели, что их хозяин от бедности даже жениться не сумел, что кастрюли у него ржавые, чашки выщербленные, очаг полуразвалившийся, одеяло рваное, хоть и лежит на дорогой кровати. Все это явно свидетельствовало о классовом расслоении в деревне. Поэтому всякие вспомоществования, ежегодно направлявшиеся в село – особенно зимой или весной, когда до урожая еще далеко, – попадали первым делом к Ван Цюшэ. Раз в два-три года ему выдавали даже полный комплект одежды на вате. Но потом начался «большой скачок», страна обнищала, и Ван Цюшэ лет пять ничего не получал. Его телогрейка изорвалась, из нее клочьями лезла вата, все пуговицы были потеряны, и он с горя подпоясывался веревкой из рисовой соломы. Иногда ему даже казалось, что руководство не помогает ему потому, что он представляет собой карикатуру на новое общество. Как бы там ни было, а мерз он зимой страшно, не вылезал из насморков и в конце концов побежал к секретарю парткома народной коммуны.
– Товарищ начальник, в 1959 году на выставку классовой борьбы в коммуне взяли мою драную телогрейку, но она все-таки лучше, чем моя нынешняя. Нельзя ли открыть витрину и обменять их?
«Что мелет этот кретин?! – ужаснулся секретарь парткома. – Забрать с выставки рваную телогрейку – все равно что совершить политическую ошибку, расписаться в том. что сегодняшний день хуже вчерашнего. За такие штучки не погладят по головке ни этого болвана, ни меня!» Чувствуя большую ответственность за воспитание в массах классовой психологии и вместе с тем предвидя, что в ближайшее время новых вспомоществований не будет, секретарь предпочел снять с себя еще не старую телогрейку и отдать ее «герою земельной реформы».
Недаром Ван Цюшэ любил повторять: «Народные правители кормят как родители!» Об этом свидетельствует не только случай с телогрейкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33