Ники достал корону. Она была вся ледяная. Куми-Ори заорал как резаный, когда Мартина напялила на него корону. Тогда папа стал подогревать ее зажигалкой. Но слишком раскалил.
Все это время Огурцарь ныл, что корона нужна ему немедля, без короны он все равно что голый, и не может соображать, и жить тоже не может. Наконец корона стала в меру теплой для огуречно-королевского чела. Куми-Ори надел ее и забрался на кресло, на котором папа всегда сидит у телевизора. Он положил ногу на ногу, сцепил ручки на брюшке и обратился к папе: «Ты Очун пара жен? Мы рассказкивать, кто мы и что туть хахочем?»
Папа кивнул.
Мартина спросила: «Почему это он все время говорит „мы“? Ведь он один!» Папа сказал, что это такая грамматическая форма «множественное монархическое», но Мартина этого не поняла.
Мама объяснила ей: «Монарх есть нечто большее, чем простые смертные. Поэтому он вместо „я“ говорит „мы“. И ему говорят вместо „ты“ – „вы“, а он говорит простым смертным вместо „ты“ – „он“.
Мартина никак не могла понять этого, я – тоже. Тут дед шепнул нам: «Котелок не варит, вот он так и говорит».

Это Мартина поняла. И я тоже. Куми-Ори откашлялся и начал рассказ. Продолжался он долго. Очень уж у Куми-Ори манера выражаться странная. Не сразу его поймешь. Разумеется, у нас возникла куча вопросов. Но постепенно, к полуночи, картина с грехом пополам прояснилась.
Вот она: король Куми-Ори Второй появился из нашего подвала, из нижнего. У нас их два. В верхнем мы храним картошку, зимние груши, банки с конфитюром, заезженный трехколесный велик Ника тоже там стоит. Еще там есть полки с дедушкиным инструментом и, конечно же, дверца в нижний подвал. Прямо за ней начинается крутая лестница. Папа строго-настрого запретил нам пользоваться этой лестницей. Хотя она совершенно безопасна. Разве что чуточку сырая и скользкая. Но папа, перед тем как купить дом, во время осмотра поскользнулся именно на этой лестнице и вывихнул себе лодыжку. А раз он вывихнул лодыжку, нам уже в нижний подвал ни-ни. Иначе наверняка мы бы давным-давно обнаружили куми-орцев.
В нижнем подвале, значит, и обретался король Куми-Ори со своими приближенными – подвалецами и подвалйзами. И подвалюдом – его подданными, которые отныне не желают быть его подданными. Огуречный король рассказал нам, что и он, и подвализы, и подвалены к подданным относились с неизменным вниманием, дружелюбием и симпатией. Как отцы родные. Однако те проявили черную неблагодарность и взбунтовались. Подвализы и подвалены бежали. Гонимые животным страхом, они припустили так шустро, что о Куми-Ори Втором просто-напросто не успели подумать. А зачинщиком всего восстания был один вреднющий подвален, который и прежде был на подозрении. Он настропалил подвалюд. И вот теперь брошенный всеми Куми-Ори искал в нашей кухне политического убежища.
А еще Куми-Ори сказал, что на этой неделе придут звать его обратно: все равно подданным без него никак не обойтись.
«Почему же это подданные не могут обойтись без Его Величества?» – спросил дед.
«Топому они лупые-прелупые, им нужен приказчик, он наприказит, а они выделывают», – разъяснил Огурцарь.
«Ну, ну, – сказал дед, – они, значит, глупые! А, собственно, почему это они глупые?!»
Куми-Ори пожал своими огуречными плечиками.
«Тогда, Ваше Овощное Величество, я объясню вам сейчас, почему ваши подданные глупые!» – взревел дед и подался из кресла всем корпусом вперед.
«Отец, я прошу тебя, – крикнул папа, – это же совершенно неинтересно! Не заводи, бога ради, свои старые песни!»
Мама тоже сказала, что из-за политики деду не следует так нервничать, это может отразиться на его сердце. А затем Куми-Ори рассказал, что во всех старых домах с подвалами обитают огуречно-тыквенные человечки, и везде есть свои огуречно-тыквенные короли. В огромных старинных замках живут даже огуречные кайзеры. Правда, в последнее время, вздохнул он, подданные то и дело восстают или совершают путчи.
Дед заметил, что это называется не путч, а революция.
«Нет, – сказал Куми-Ори, – нет! Их путчит, их путчит! Путч! Путч!»
«Революция!» – рявкнул дед. «Путч! Путч! Путч!» – повизгивал Куми-Ори.
«Какого черта, – сказал папа, – это ведь одно и то же!»
Мартина сказала: «Если кто-то приходит с солдатами, закрывает парламент, сажает в тюрьмы неугодных граждан и газетам запрещается печатать все, что они хотят, то это путч. А когда подданные вышвыривают короля, открывают парламент, назначают выборы и издают газеты, где каждый может писать, что он думает, то это революция!»
Папа спросил, где это она понахваталась такой ереси. Мартина сказала, что это не ересь. Если бы она знала это еще перед экзаменом по истории, то получила бы пять баллов.
При случае, сказал папа, он выскажет новому учителю истории, что он о нем думает. Куми-Ори целиком и полностью был на папиной стороне.
Ближе к полуночи Куми-Ори объявил, что он опять безумно устал, но спать одному в отдельной комнате ему ни в коем случае нельзя: вдруг подданные решили убить его и крадутся по пятам! В колясочке тоже особенно не поспишь, очень уж она скрипит и дребезжит. Монарх может посреди ночи проснуться и испугаться. И он решил: «Мы будет сопеть в один каравайть с одним из вамов!»
«Только не со мной!» – крикнул я, потому что вспомнил, как Огурцарь весь раздувается, а лежать в одной постели с кислым тестом выше моих сил.
Папа сказал, что Куми-Ори может переночевать у него. Это уже было довольно странно. Еще более странным было то, как он это сказал: «Ваше Левачество могут спокойно переночковать в мой каравайть. Я буду охоронять сон Вашово Левачества!»
При этом он не улыбнулся, даже украдкой. Я обратил внимание, что он вообще не позволяет себе шуток в адрес этого сморчка.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Про то, что я увидел в папиной комнате. Папа хочет на завтрак такое, чего ни один человек не ест. Как ломается традиция.
В пасхальный понедельник я проснулся рано. Ник еще спал. Я приложил ухо к двери, за которой спали мама и Мартина, там тоже было тихо. Но в папиной комнате раздавался громкий двухголосый храп. Я осторожно приоткрыл дверь. В кровати, щека к щеке, спали папа и Огурцарь. Корона покоилась на одеяле, папа крепко держал ее правой рукой, а Огурцарь – левой. Я прикрыл дверь и пошел на кухню. В кухне сидел дед. Он пил молоко из кружки и подъедал крошки от пирога, оставшиеся в «чуде».
Я тоже налил себе кружку молока, а дед поделился со мной крошками от пирога. Себе он взял коричневые, мне отделил желтые. Мы сидели, уставившись, словно загипнотизированные, на «чудо», и метали в рот сладкую труху; время от времени дед бормотал: «Ну и чудно, ну и чудно!»
Когда дед так говорит, это вовсе не значит, что ему и впрямь что-то кажется чудным, как раз наоборот.
«Ты его перевариваешь?» – спросил я деда.
«Кого именно?» – спросил дед, хотя прекрасно знал, кого я имею в виду.
«Кого-кого… Его Светлость Тыкву Огуречную – вот кого». Дед сказал: «Нет».
Тут в кухню зашла мама. Волосы ее были накручены на бигуди, на щеке багровел толстый рубец. Но не настоящий, это бигуди так отпечатались. Видимо, она всю ночь пролежала щекой на бигуди. Одной рукой мама растирала рубец, а другой процеживала кофе через ситечко.
То, что ни мы ей, ни она нам не сказали «доброе утро», дело обычное. С мамой можно заговаривать не раньше, чем она выпьет чашку кофе. До этого момента она не произносит ни слова.
Кофе был готов, и мама отпила первый глоток. «Доброе пасхальное утро, – сказала она, продолжая массировать бледнеющий рубец Потом, будто беседуя сама с собой, пробормотала: – Ну и чертовщина же мне ночью приснилась!»
Я сказал: «Если тебе приснилась огуречина с короной, то это никакой не сон!»
«Жаль», – сказала мама. Она помешала в чашке, хотя пьет всегда кофе без молока и сахара и мешать там было нечего. Просидели мы так довольно долго. Мама – помешивая в чашке, а мы с дедом – поклевывая крошки.
Затем возник Ник. А так как у мамы по утрам реакция замедленная, то она слишком поздно обнаружила, что Ник достал из холодильника клубничное мороженое. Мама ужасно накричала на уплетающего мороженое Ника, Ник захныкал и заныл, что сейчас пасха – на кой тогда пасха нужна, если даже мороженого вволю поесть нельзя.
Тут и Мартина вошла и раздраженно сказала, что от такого ора весь утренний сон насмарку. Она взяла у Ника вазочку с мороженым, переложила его в бокал для пива, побрызгала сверху содовой водой и заявила: теперь это, мол, пломбир с содовой, лучшего завтрака для детей не придумаешь и пусть он ради всех святых соблаговолит заткнуться. Но мама выплеснула пломбир с содовой в раковину. При этом она шумела, что если мы полагаем, будто можем творить все, что вздумается, то глубоко заблуждаемся. Потом мама взяла себя в руки, и Ник получил какао, а Мартина заварила себе крепчайший чай для успокоения нервной системы.
Я выглянул в окно. Небо было голубым, с единственным сиротливым облаком. В проулке, перед нашей садовой калиткой, стоял господин Павлица и насвистывал. Павлица ежедневно в восемь часов стоит перед нашим домом и свистом подзывает своего пса. В четверть девятого пес появляется, и Павлица перестает свистеть.
Когда пес явился, я подумал: сейчас четверть девятого, опять-таки небо голубое, пора одеваться. Потому что в девять часов каждый год мы отправляемся на пасхальную автопрогулку. Это традиция, сказал папа. И ехать обязан каждый, даже с насморком; да мы, честно говоря, уже и забыли, когда последний раз отбрыкивались, так как толку от этого чуть. Папа просто из себя выходит, если кому-нибудь из нас вздумается забастовать, – разве можно нарушать традицию! Для прогулки мама и Мартина обряжаются в вышитые крестьянские платья, мы с Ником влезаем в кожаные ковбойские штаны.

Как раз когда я об этом размышлял, в кухню вошел папа. Он сказал «доброе утро» и полез в шкафчик под раковиной, где мы держим картошку и лук. Он вытащил короб с картофелем и стал шуровать в нем обеими руками.
«Что ты там ищешь?» – спросила мама.
«Прошлогодний картофель!» – ответил папа.
«Прошло… что?» – спросила мама с нескрываемым ужасом.
Папа сказал, он ищет клубни с побегами, то есть прошлогоднюю, проросшую картошку.
Мама сказала, у нас бывает только первосортная, свежая картошка. Но папа продолжал рыться как ни в чем не бывало. Маме хотелось знать, зачем это папе понадобилась проросшая картошка, и папа растолковал: она нужна ему на завтрак.
«Ты будешь есть на завтрак сырые клубни?» – воскликнул Ник в диком восторге.
«Я пока еще нет, – сказал папа, – король Куми-Ори желают!»
Ники подлетел к кухонной тумбочке, распластался на пузе и выудил из нее шесть картофелин с длиннющими бледными ростками: «Они тут с рождества! Как, годится?»
Папа сказал, что в самый раз, но вообще-то суперсвинство давать картошке гнить с рождества. Это ли не наглядное свидетельство крайней бесхозяйственности! Потом он велел нам поторопиться и не забыть прихватить дождевики. И пускай мама запакует старый плед, а дедушка заправит переносный холодильник, и пускай Мартина положит в багажник бадминтон, я протру заднее стекло машины, а Ник дверные ручки, и пусть мама, не дай бог, опять не забудет острый нож и бумажные салфетки тоже.
«А огуречный король что будет делать, когда мы уедем?» – спросил Ник.
Папа заявил, что Огурцаря мы возьмем с собой и мне придется посадить его к себе на колени. Я как гаркну, что было сил «нет» и сразу еще раз «нет». «Тогда он будет сидеть на коленях у Ника!» – решил папа. Ник ничего против не имел. Но мама, в свою очередь, заявила, что, поскольку Ник все равно будет сидеть на коленях у нее, ей как-то не очень хочется, чтобы сверху водрузился еще и Огурцарь. Она ведь не основание пирамиды бременских музыкантов. Папа вопрошающе посмотрел на Мартину. Мартина покачала головой. Тут же заодно покачал головой и дед. Папа вскипел. Один из нас обязан взять Куми-Ори, кричал он. Сам он не может его взять, потому что сидит за рулем.
«Он мне не симпатичен», – проворчал дед.
«Он липкий, как сырое тесто!» – сказал я.
«У меня Ник на коленях. С меня хватит!» – отрезала мама.
«У меня при виде его мурашки по спине бегают!» – воскликнула Мартина.
Папа совсем распалился. Мы неблагодарные, бушевал он, у нас нет ни стыда, ни совести. Он метался между кухней и ванной комнатой и при этом мылся, брился, одевался. Застегнув последнюю пуговицу, он застыл перед нами с угрожающим видом: «Так кто же возьмет короля на колени?»
Дед, мама, Мартина и я замотали головами. Это был вообще первый случай, когда ни один из нас не подчинился папе. Мы сами очень этому удивились, но еще больше удивился папа. Он даже изумленно переспросил. Но это ничего не изменило. Тогда папа, взбешенный, ринулся в свою комнату, взял на руки Куми-Ори, отнес его в гараж и посадил в машину на заднее сиденье. Нику он сказал: «Пошли, Ник, мы едем одни!» В нашу сторону он нарочно не взглянул. Папа так рванул машину из гаража, что передним левым колесом смял куст роз, опрокинул гипсового гнома и тачку. Он вылетел из ворот на улицу, как будто собирался выиграть Гран-при Монако.
Проросшие картофелины одиноко лежали на кухонном столе. Мама побросала их в помойное ведро, одновременно упрекая нас, что мы ее совсем не поддерживаем и что вот уже дети наносят удар в спину и таскают картошку из тумбочки. Затем мама решила устроить себе роскошный выходной. Она пошла досыпать.
Дед позвонил своему другу, «старине Бергеру». Они уговорились встретиться за утренней кружкой пива и сыграть партию-другую в кегли.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Пасхальный понедельник не по традиции. Обстановка на фронтах накаляется. После громкого спора – тихий компромисс.
Я отправился на тренировку. Мама снабдила меня мелочью, чтобы я мог купить себе на обед в буфете пару сосисок с горчицей. Только в буфет я не пошел. Хубер Эрих, парень из нашей секции, позвал меня обедать к себе. Он как раз один остался. Родители с младшей сестрой укатили на пасхальную прогулку. Его отец, в отличие от нашего, не придает традициям такого уж большого значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12