— Я не котик. И ты не киска. Оставь свой подворотный жаргон. Мы не в туалете. Мы…
Она рванулась — встать и убежать. Он схватил ее за короткую юбку. Шелк хрустнул по шву.
— Мы в ресторане, шлюха, — тихо и отчетливо сказал он. — Там, где мы познакомились, к несчастью. Это твоя епархия, я понял. Я Любин продюсер. Я сделал ей имя в Америке. Я сделал ей имя везде. Во всем мире. Я вытащил ее из грязи. Она пела в занюханном ресторанишке в Чайна-тауне… в таком же, как этот. — Беловолк брезгливо сморщился, поджал губу, стал похож на козла. — Я поднял ее от ресторана до Карнеги-холла. Она так и ползала бы там по заплеванной дощатой сцене, до и после варьете, тискалась бы в углах с ниггерами, если бы не я. А я сяду в кабриолет, понятно?!.. — Он вытер пот со лба. Ему было жарко. Алле было холодно. Она сидела за столом в шубке, колени ее подскакивали к подбородку, а ей казалось — она голая на снегу. — Я выследил тебя, дрянь! А теперь смотри сюда!
Он вынул из кармана фотографию. Положил на стол. Алла скосила глаз.
— Смотри, смотри! Таращься! Вылупляй зенки! Сечешь поляну?!
— Кто… это?..
Она испугалась. Она говорила себе: это неправда, неправда, я не боюсь, это не я, он не мог нигде меня раньше видеть, он не мог меня снять. На фотографии была она. Она, Алка Сычева, Сычиха, рыжая Джой с Площади Трех Вокзалов. Густые рыжие патлы. Нос, рот… взгляд… А наряд-то какой! У нее отродясь не было таких! Длинное, эстрадное платье, в пол, с блестками, с обалденным разрезом по боку, вдоль голени и бедра — до ягодицы… Наглое декольте… Алмазы сверкают на груди — в кадре выблеснули красным… Алла зажала рот рукой.
— Это… я?!..
— Нет, голубушка, это Любка Фейгельман, Нью-Йорк, Чайна-таун, вшивый ночной бар «Ливия», дерьмовый тот ресторанишко, где я ее подобрал, еще до того, как она стала Любой Башкирцевой. Поняла? — Беловолк спрятал фотографию в нагрудный карман. — Я убрал труп. Трупа нет. Нет и не было. Никто не должен знать, что она умерла.
Она сама не знала, как у нее вырвался этот крик:
— Это ты убил ее!
Крикнула и напугалась. Зажала рот ладошкой. Так сидела, сгорбившись. Заспанный утренний официант — не Витя, из новеньких, томно-нагловатый, она забыла его имя, — подошел к их столу вразвалку.
— Господа что закажут?.. Кофе будете?..
— Кофе, — скривил губы Беловолк. — В Грузии после попойки едят горячее хаши с аджикой и запивают стаканом водки. Два кофе. Два бутерброда с осетриной. Сто коньяка… французский есть?.. Заткнись, шлюха, — наклонился он к ней, когда официант, зевнув, отшагнул во тьму плохо освещенного зала. — Это ты убила ее!
— Это мы, — зло усмехнулась Алла, — выходит так, убили ее. Не пори швы грубо, мальчик.
— Я тебе не мальчик, а господин Беловолк. Изволь называть меня на «вы», подзаборница. Я в два счета докажу следствию, что это ты убила ее.
Алле стало по-настоящему страшно. Ледяной пот пополз у нее между лопаток.
— Я не подзаборница. Не смейте со мной так.
— Не смей-те, уже хорошо. Ты в моих руках, маленькая сучка. Фотографию видела? — Он щелкнул пальцем по цветному квадрату на столе. — Ты сообразительная или тебе объяснить?
— Объяснить, — сказала Алла, облизывая губы. Ей смертельно хотелось пить. Чего угодно: кофе, соку, холодной воды, молока. Она выпила бы воды даже из затхлой дождевой бочки. Даже из лужи. Все лужи подмерзли. Ноябрь. Скоро Новый год. Она вляпалась в историю. В нехорошую историю. Теперь этот дядька сомнет ее в комок. Этот будет почище Сим-Сима. Сим-Сим в сравнении с ним — ангел Божий. И ты не убежишь. И ты не отмажешься — у тебя денег нет. Ты примешь правила его игры.
— Дура, — холодно сказал Юрий Беловолк и поджал тонкие жестокие губы. — Другая бы давно догадалась. Я сделаю из тебя Любу. Ты станешь Любой Башкирцевой. Никто не узнает. Никогда. Мне повезло. Вы колоссально похожи. Как сестры. Ну, бывают люди-двойники. Двойники-Ленины, двойники-Гитлеры, двойники-Софи Лорен. Ты одно лицо с Любой Башкирцевой. Игра природы-матери. Мне повезло. Игра! — Он вытащил из кармана сигареты, закурил. Дым обволок изумленное лицо Аллы. — Тебе не выйти из игры. Ты играешь со мной. Я хороший игрок. Ты не соскучишься.
Он подмигнул Алле, и это было ужасно. Он выпускал дым изо рта, как конь — пар из ноздрей на морозе. Официант брякнул на стол с подноса две чашечки кофе «капуччино», бутерброды с рыбой, украшенные повялой петрушкой. Она бессознательно взяла бутерброд, откусила кусок. Отхлебнула горячий кофе, обожглась.
— Но я же… не умею петь!.. Я же… не певица…
— Не умеешь — научим. Не хочешь — заставим.
Она протянула руку. Он понял, вложил ей в пальцы сигарету. Поднес огонь зажигалки прямо к ее лицу, чуть не обжег ей нос. Она отпрянула. Затянулась глубоко. Вот сейчас он спросит про тот странный железный цветок, про стальной тюльпан, что оттягивает ей карман ее белого пиджака — не от Версаче, от Тома Клайма, ну и наплевать.
— Жаль, наших русских девушек в армию не берут. А пора бы уже. Эпоха войн настала. Вон в Израиле девицы армию нюхают. И знают хорошо, что почем. Если ты откажешься, я сдам себя. Я скажу, что это ты убила ее. Я докажу. Ты не отвертишься. Я покажу, что ты провела с ней ночь, а потом, когда она уснула, убила ее. И все покажут. Выбирай. Жизнь за решеткой или жизнь Любы Башкирцевой. На войне как на войне.
Они оба курили. Теперь молча. Настало дикое, долгое молчание, будто они сидели одни в купе, тряслись в поезде, а поезд шел мимо горящих деревень и разрушенных городов, мимо пожарищ.
И это тоже шанс. Это тоже шанс, чтоб не сдохнуть под забором.
Или тебе нравится жизнь под Сим-Симом?!
Ты будешь звездой, Алла. Ты будешь звездой. Каково это — быть звездой? Светить?! Сиять?! Только бабки, что ты будешь зашибать на сцене, будут не твои. Ты будешь живой муляж. Подсадная утка. Настоящую утку убили. И охотники будут охотиться на подсадную. Если ее убили, а она ожила, ты дура, кумекай, значит, будут охотиться… на тебя?!
Аплодисменты. Бутерброды с черной икрой. Алмазы на шее. Отели в столицах. Баксы. Шуршание баксов. Перетекание баксов из бумажника в бумажник. Сладкие улыбки. Студии звукозаписи, кассеты, лазерные диски, реклама, афиши, статьи. Башкирцева бессмертна. Ты бессмертна. Тебе тоже что-то да перепадет. Ты будешь пристроена. Ты не пропадешь. Гляди, какой он вальяжный, холеный, этот Беловолк. Он умеет делать делишки, какие тебе и не снились; ты даже в книжках о таких не читала. И вот он напротив тебя за столом, и он взял тебя, он купил тебя страхом. Он заплатил за тебя много страха. Убьют?! Эк чем испугали. А на платформе Казанского, ночью, на пятнадцатом пути, в голутвинской электричке, тебя не убьют?!
На скулах Аллы проступил клубничный румянец. Она заправила за ухо рыжую прядь.
— Я согласна. Мне ехать с тобой… с вами… или я буду жить у себя?..
— Ни у тебя, ни у меня. Забудь все лишнее. Ты будешь жить у себя, Люба Башкирцева, — смотря ей прямо в лицо прищуренными, длинными, как у египтянина, холодными глазами, вычеканил он.
Моя коммуналка в Столешниковом переулке. Я появилась ненадолго, прости. Я уже не я. Меня поймали. Меня поймали и связали мне крылья. И теперь будут их красить в новый цвет. Люба же была черненькая. Черная Люба! Рыжая Джой! Что бы Инна Серебро сказала на это?! Серебро не узнает. Она и Анька, Толстая Акватинта, будут теперь глядеть меня по ящику и думать: вот распинается на сцене Люба Башкирцева, ну и репертуарчик у нее стал, одно дерьмо. Голос! Петь! Я же не умею петь!
Моя комната. И еще одиннадцать комнат по коридору. Мои соседи. Я их больше не увижу. Неизвестно теперь, что со мной будет. Меня ждет иная жизнь.
Зачем я сюда пришла? Беловолк в машине ждет меня внизу. Он припарковался около магазина «Восточные сладости», хоть там и нет стоянки. Беловолку все можно. Он держит себя владыкой Москвы. Западная шишка, янки-обезьянки, сволочь, сделал на Любе состояние. Он убил?! Он не мог убить. Он не мог убить источник денег. Это было бы самоубийство. Что мне взять из дому? Разве этой мой дом? Это халупа, которую снял мне Сим-Сим за копейки. За ту же сотню «зеленых», что я вынимаю ему из лифчика с матюгом-шепотком.
Я сунула в сумку кружевную французскую комбинашку, висевшую на спинке рассохшегося венского стула. Огляделась. Сунула руку в карман. Тюльпан. Он был там. Никто не вытащил его. Странная, дикая вещь. Будто из земли выкопанная, пахнет древностью. Такие вещицы находят на раскопках, да эта уж больно новехонькая, ясно, сделанная недавно. Для чего она? Украшение? Нигде не видно ни дырки для бечевы или цепочки, ни крючочка, ни скобы: к чему его прикреплять, где носить? Ну что, комбинация, лифчик, трусики, помада… прокладки «Always» не забыла, профессионалка?.. Нет у меня ничего. Нет и не было. Не нажила еще. Какие мои годы.
Я стрельнула глазами в запотевшее окно — и быстро обернулась на скрип двери. Я думала, это Беловолк устал ждать меня в машине. А это был Сим-Сим.
Синяя щетина на его щеках мрачнела, как грозовая туча. Он разжал губы и проговорил, не разжимая зубов:
— Привет-привет, крошка. Трудно тебя застукать дома. Много работаешь?
— Много-много, — сказала я наигранно-весело, ему в тон. — Отбоя от клиентов нет.
Если он сейчас будет задерживать меня и трясти, как грушу — сюда поднимется и продюсер. Что будет дальше, я плохо представляла. Может, вежливый разговор. А может…
— Гони процент, — Сим-Сим протянул заскорузлую, казалось, вечно немытую ладонь. — Если ты в шоколаде — поделись шоколадом. Живо! Я жду.
Он никогда не умел ждать. Если я промедлю сейчас — он размахнется и ударит меня по лицу. Меня так часто били по лицу. Неужели меня когда-нибудь не будут больше бить по лицу? Никогда?!
Что надо девке для обворожительной улыбки? Жемчужные зубки, алые губки, кончик язычка дрожит между зубов, глаза блестят, шепчут: я вся твоя. Я улыбнулась Сим-Симу так обворожительно, как только могла. И он дрогнул. Он не занес руку над моим лицом.
— Клиент внизу, Сим-Сим, — доверительно шепнула я. — Клиент внизу, в машине, у подъезда. Богатенький Буратино, между прочим. И очень. Я ни разу таких не отлавливала. Если ты испортишь мне морду — пеняй на себя. Мы упустим крупную рыбу. Синего тунца. Синий тунец, знаешь, очень вкусный. Сейчас я не дам тебе денег, Сим-Сим. — Я вцепилась рукой в юбку и потянула вверх, обнажая бедро в черных ажурных колготках. — Не сейчас. Позже. Дай мне поработать. Не калечь меня. Не сбивай меня с настроения. — Я выдохнула ему в лицо ночной винный перегар, запах дорогого табака. — Я приеду с дела и позвоню тебе на сотовый. Идет?
Он готов был сожрать меня глазами. Его жирные щетинистые щеки затряслись, как студень. Ненавидяще проткнули меня колючие зрачки.
— Ты, — выдохнул он и поправил под кожаной курткой галстук, сдавивший горло. — Вывернешься, как уж, из — под любого сапога. Не врешь?
— Спустимся вместе, — кивнула я на дверь. — Посмотришь, как я сажусь в черный «кадиллак». Только номер не запоминай, ладно?
Как же я ненавижу твою синюю щетину. И все же я тебе обязана. Ты спас меня от голодной смерти. Ты научил меня торговать собой. Все на свете товар. Все продается и покупается. И живот и груди. И любовь и голос. И земля на Ваганьковском кладбище. И Карнеги-холл для концерта новой Любы Башкирцевой. Обновленной. Клонированной. Возрожденной Господом Богом после удара шилом или спицей в нежное горло, в певческое птичье горлышко, спевшее людям столько песен про Бога и любовь.
* * *
«Если вы думаете, что вы не можете
быть счастливы в браке, вы глубоко
ошибаетесь; все несчастья супругов -
от отсутствия смелости. Летите!»
М. Роуз, И. Сведенборг.
«Трактат о семье». Бостон, 1999
У погибшей Любы Башкирцевой был когда-то муж; замечательный муж; заметный издали муж. Главу концерна «Драгинвестметалл» Евгения Лисовского знали все в России, о Москве и говорить нечего. Евгений Лисовский погиб год назад в Москве при обстоятельствах, оставшихся невыясненными. Любочка была на гастролях во Франции, в Париже, когда Лисовскому перерезали горло. Алла не знала подробностей, смутно что-то помнила из газет.
Беловолк привез ее в Раменки, в квартиру Любы. Он окликал ее: «Люба!» Когда она не поворачивалась — бил ее наотмашь по щеке. «Ты выбьешь мне зубы», - зло шипела она. «Новые вставлю», - шипел в ответ он. Дома уже ждала их странная, сухая, как высохший в коллекции богомол, серая как вошь женщина, с впалым ртом, как у старухи, а сама еще не старая, стриженная «под горшок», с амазонитовыми, ярко-зелеными сережками в отвислых мочках. Женщина тут же взяла Аллу в оборот. Одна из комнат в двенадцатикомнатной квартире была отведена под тренажерный зал. «Для начала сгоним лишние жиры, — процедил Беловолк, ущипывая Аллу за крепкую ягодицу, — есть, есть жирок, нагуляла на проститутских харчах. Посади ее на молочную диету. Салаты. Питье без сахара. Вместо хлеба — хрустящие хлебцы. Ничего не жрать после шести вечера. Замечу — убью!»
И началось. Это все началось. Алла думала — ничего страшного, ну, постригут ее, ну, покрасят «Лондаколором»… Это все началось так бурно, неистово и дико, что она думала — нет, лучше умереть. Пусть он лучше меня действительно убьет, этот полоумный продюсер, делатель двойников.
Дама, Изабелла Васильевна, истязала ее по-средневековому. Выкручивала ей ноги-руки на шведской стенке. Заставляла отжиматься по двадцать, по тридцать, по сорок раз. Когда Алла кричала: «Не могу!» — и падала на черный мат, обливаясь потом, заливаясь слезами, Изабелла Васильевна подходила к ней, трогала ее носком туфои и роняла: «Отдых пять минут. И сначала». «Эсэсовка», - шептала Алла полумертвыми губами. Ее щеки вваливались, глаза становились большими, мрачными, как у святой мученицы. Изабелла Васильевна регулярно, через каждые три дня, взвешивала ее на напольных весах. «Минус три килограмма, — бормотала она довольно, — минус четыре. Превосходно. Ты чуть повыше ростом, чем Люба. Поэтому тебе надо сбрасывать больше. Ты топорная. У тебя широкие бедра. Люба была — само изящество. А рожи у вас похожи». «Когда займутся моим имиджем?» — мрачно спрашивала Алла. «Заткнись, — отвечала тренерша, — не твое дело.
1 2 3 4 5 6 7