Удивление сменилось испугом. Когда патруль выгнал их на середину Лайсвес аллеи и скомандовал «Левое плечо вперед!», Спиритавичюс и Уткин всерьез задумались над своей судьбой.
– Мы же не то да се, – взмолился Спиритавичюс. – Господин Уткин, куда нас ведут?
– Разговоры!!! – заорал патрульный и так звякнул затвором, что задержанные обмерли.
Озираясь вокруг, стараясь не сбиваться с шага, Спиритавичюс с Уткиным шли, понурив головы. Они все больше и больше убеждались, что влипли в какую-то историю, что дело принимает нешуточный оборот и, пожалуй, придется смириться с обстоятельствами. Впервые в свободной Литве, во славу которой они столько лет работали, которую они, можно сказать, возлелеяли, их вдруг сцапали. За что? За то, что они на досуге засиделись в отдельном кабинете, что они повеселились и хватили лишку?
«Вот тебе и свобода, равенство и братство», – горестно размышлял Спиритавичюс, волоча ноги и приближаясь, как ему казалось, к бездонной пропасти. Перед глазами директора промчалась вся его жизнь. Спиритавичюс старался припомнить, не высказывался ли он когда-нибудь против власти социалистов, но память молчала. Он всегда был верным слугой всяческих властей и, как сознательный, верноподданный чиновник, жил и работал по старому, испытанному принципу: «Любая власть от бога». «Что творится! Я же малая кочка. Я велик только там, где мне положено: я величайший среди ничтожных и ничтожнейший среди великих… Я маленький человечек. – рассуждал он подгоняемый солдатами по Лайсвес аллее в сторону гарнизонного костела. – Я только исполняю то, что мне приказано, я неусыпно стоял на страже казны… я… я…»
Уткин, прихрамывая рядом со Спиритавичюсом, думал о своем:
«Разве я не провидец? Смейтесь, смейтесь надо мной!.. Кто говорил, что так будет? Вот они, большевики. Пришли!» Больше всего полковника беспокоило его прошлое. Ясное дело, теперь проверят биографию, а потом выбросят обратно в Россию. Его так и подмывало шмыгнуть в какую-нибудь темную подворотню, однако, как человек военный, он знал, что конвоир по уставу обязан не спускать с него глаз и при попытке к бегству – стрелять без предупреждения. Бежать было немыслимо.
Лайсвес аллея была пустынна, только кое-где парами разгуливали патрульные, откуда-то доносилась команда, по площади Неприклаусомибес прошагал отряд солдат, вдали раздался женский вопль.
– На что же вы меня, старика, пустите, ребятки? На отбивные или на мыло? – взяв себя в руки, пошутил Спиритавичюс.
– Налево арррш!! – рявкнул патрульный.
«Налево… – подумал Спиритавичюс. – Ишь ты! Налево… А куда же дальше?»
А дальше патруль свернул на улицу Мицкевича… «В тюрьму», – быстро сообразил Уткин. Он мгновенно представил себе свое будущее. Он уверился, что больше не увидит свободы, стало быть, и жены; а может, и ее возьмут? Уткина охватил ужас. Но когда ворота тюрьмы остались позади, он мало-помалу начал приходить в себя. Патрульные двигались к Неману.
– Ребятушки! Вы бы то да се… Отпустите. Жены заждались… – переменил тон Спиритавичюс и подмигнул Уткину. – Я не разбираюсь в политике, никакой пользы вам от меня не будет. Давайте лучше закурим и расстанемся по-братски. Никто вас за это не осудит.
Шествие приближалось к реке.
– Вы что же, ребятки, в прорубь нас спихнете? – снова заговорил с солдатами Спиритавичюс. Конвоиры молчали, словно воды в рот набрали.
Вдалеке, от фабрики Тильманса мимо костела Кармелитов, двигалось воинское подразделение. Во главе колонны шел, легко выбрасывая ноги, пожилой полковник с вислыми усами, в черных очках. Внезапно он скомандовал:
– Батальон, стой!.. Сми-а!!! Вольно…
Командир части с погонами полковника остановил патрульных и приблизился к арестованным:
– А это кто?… Ба! Вы-то что здесь делаете? Господин Спиритавичюс! Каким образом?! Как?…
– Спаси, господин полковник!.. Глумиться вздумали над моими сединами эти лягушатники! Шли мы с ужина домой и вдруг, пожалуйте – заграбастали.
– Хи-хи-хи!.. – заржал полковник, глядя то на арестованных, то на конвоиров. – Кто приказал? За что?…
– Наш командир, господин полковник.
– Какой командир?… Я ваш командир! Стоять! Сми-а!!! Что? Не знаете, кто я? По пять суток! Поняли? Повторить! Кругом!.. Шаго-м эрш!..
Спиритавичюс, хорошо знавший полковника Гаргалюнаса-Галвацкаса, пришел в себя и повеселел.
– Господин полковник! Может, объясните, то да се, что происходит на белом свете?… Ничего не понимаю… Твои парни никогда таких шуток по ночам не выкидывали!
– Ничего особенного, ничего особенного, – Гаргалюнас ткнул Спиритавичюса кулаком в живот. – Ничего особенного, хи-хи-хи… Наводим в городе порядок… Отправляйся, сударь, домой и спи спокойно… Никто тебя не задержит. А завтра узнаешь. Батальон, сми-а!!! Шагом – эрррш!.. Ать-ва! Ать-ва!..
Спиритавичюс с Уткиным стояли возле костела Кармелитов, пока весь батальон не проследовал в направлении генерального штаба, ускоренным шагом миновал переулок Чюрлениса, свернул вправо и исчез за железнодорожным мостом.
Наутро спешившие на работу жители Каунаса увидели нечто необычное: по улицам маршировали солдаты с примкнутыми штыками, возле генерального штаба маячили два огромных танка, вокруг которых, постукивая подкованными сапогами, расхаживали солдаты. С заборов, стен и столбов разномастные листки возвещали о свержении опасной власти, о введении осадного положения, о запрещении сборищ (не больше трех человек!) на улицах, о прекращении движения в городе с пята часов вечера до утра, о передаче временными военными властями государственной власти в испытанные, верные руки.
«Первый творец Литвы! – крупными жирными буквами обращался к Сметоне временный военный вождь Плехавичюс, свергнувший нежелательное левое правительство. – Веря в ваше призвание и любовь к Литве, мы нижайше просим пожертвовать собой во имя блага отчизны и согласиться встать во главе нации в качестве вождя государства, чтобы вывести его из нынешнего трудного положения…»
«Богатыри Литвы! – отзывался с другого столба, карабкаясь к престолу, незаменимый вождь государства. – Моим, как и любого литовца, священным долгом является защита литовского государства и нации в этот трагический момент их существования. Посему, приступая к исполнению своих обязанностей, я решился принять тяжкое бремя, возлагаемое на меня, и, как вождь государства, нести его до тех пор, пока сама нация, обращенная на путь истины, выведет страну из создавшегося положения… А. Сметона».
Воззваний было множество: в одних – чиновников и прочих служащих призывали не прекращать работу, в других военный комендант запрещал собрания, забастовки, выпуск газет и т. д. Не все приказы новой власти умещались на столбах и заборах; тарахтели пишущие машинки, стучали телеграфные аппараты, трещали телефоны, то возвещая высшую волю новоявленных хозяев государства, то приказывая выдать солдатам двойную порцию сала, то повелевая непокорным частям сложить оружие. Каждый из приказов заканчивался напоминанием, что непослушание новому правительству карается военно-полевым судом.
Чиновники балансовой инспекции, сбежавшиеся в канцелярию, пожимая плечами, обменивались слухами о событиях прошлой ночи, смаковали подробности, касающиеся разгона сейма, рассказывали, как неожиданно кончилось пиршество в честь шестидесятилетия бывшего президента, как начальник генерального штаба удрал без штанов в Мариямполе, а все министры попали в тюрьму. Из министерства пришла весть, что исход событий еще не решен, что никто не гарантирован от беспорядков, что не все части перешли на сторону путчистов, что из Шяуляй в спешном порядке движется восьмой полк, а из Кедайняй брошена в столицу целая батарея (четыре орудия), что имеются раненые и т. д. и т. п. Никто ничего толком не знал, за исключением того, что было написано в воззваниях и газетах, вышедших с большим опозданием.
Бумбу-Бумбелявичюса, казалось, не интересовали происходящие вокруг события. Навалившись на свой стол, он писал что-то, чертил на чистых бланках протоколов и, смяв, швырял их в корзину. Как выяснилось позже, он писал и зачеркивал одни и те же слова: «Плохи дела… плохи… дела плохи… плохи дел… чертовщина… чертовщина… чертовщина…» и т. д. Пискорскис поднимал глаза, оглядывался, выходил, возвращался, усаживался, снова вставал, снова выходил и так без конца. Он волновался потому, что не верил случившемуся. Пищикас, отвернувшись к окну, подрезал бритвочкой ногти. Весь его вид говорил, что ему нет никакого дела до смены правительства, что он стоит выше всех преходящих земных страстей. Уткин явился на работу в особенно хорошем расположении духа; он в который раз пересказывал ночное приключение и страстно доказывал, что рожден под счастливой звездой. Разгуливая по канцелярии, он твердил одно и то же: «Дело большевиков кончено, зашнуровано и запечатано сургучной печатью».
Спиритавичюс появился в инспекции не столько взволнованный, сколько смущенный. Вломившись в канцелярию в шубе, которую подарили ему в день именин сослуживцы, он смахнул с усов сосульки и протер платком запотевшие очки.
– Ну, ребятки, как вам это нравится? – спросил он прищурившись. – То-то и оно.
Никто не ответил ему, однако по лицам каждого можно было прочесть, кто на чьей стороне. Воздев очки, директор уставился на Бумбелявичюса:
– Мне хочется первым делом спросить у господина Бумбелявичюса, как его самочувствие?
– Как бы это выразиться, господин директор? – пожав плечами, ответил зять. – Вроде бы ничего, господин директор.
– Вроде ничего, зятек? Тут у тебя, – постучал Спиритавичюс пальцем по лбу помощника, – вроде ничего…
Бумба-Бумбелявичюс не сразу понял, о чем речь, поэтому только испуганно улыбнулся.
– Поздравляю, господин директор, с новым режимом, – пожал Уткин руку Спиритавичюсу. – С большевиками кончено.
– Еще не кончено, господин Уткин.
– Как так? – подскочил Пискорскис.
– Один большевик еще затесался в нашу компанию, – многозначительно кивнул на Бумбелявичюса Спиритавичюс. – Вот он… Ха-ха-ха-ха… Мой зять подал заявление в партию ляудининков! Ха-ха-ха!.. О – ха-ха-ха!.. О – ха-ха-ха!.. О-ха-ха-ха-ха!..
Спиритавичюс хохотал, как безумный. Его смех неудержимо вырывался вместе со слезами, казалось, директор дергался в конвульсиях. Все замерли от удивления.
– Вам плохо, господин директор? – проявил чуткость Пискорскис.
– Мне-то хорошо, господин Пискорскис… очень хорошо… Мне теперь так хорошо, ха-ха-ха, что дальше некуда… Мой зять – член партии ляудининков!.. О – ха-ха-ха-ха! Ущипни меня, господин Пискорскис, я с ума схожу.
– Ущипнуть? – вытаращил глаза Пискорскис и отпрянул.
– Простите, господин директор, – произнес наконец Бумба-Бумбелявичюс, – я вам не доставлю неприятностей… Я всегда руководствовался вашими указаниями. Вы не надо мной смеетесь, а над собой! «Дорожи своей службой! Держись зубами за казенное место! Даже при сатанинской власти будь только чиновником!» – это же ваши собственные слова.
– Выходит, не пошла моя наука впрок, – процедил Спиритавичюс. – Я, должно быть, виноват, больше всех страдаю и маюсь. Но мне кажется, что тех, кто меня не слушается, жестоко учит сама жизнь. Зарубите себе, ребятки, на носу единственную житейскую мудрость – министры меняются, а честный и добросовестный чиновник остается. Чиновник не пахнет, так же, как деньги. Поэтому он годится всюду и во все времена. Но стоит только чиновнику впутаться в политику – его, как блоху, раздавят.
Помощники Спиритавичюса глубоко задумались.
– Я старше самого старшего из вас на целых двадцать лет, потому имею право требовать внимания. Наше государство, как в той басне, тянут во все стороны: в болото, в небеса и на берег. Хочешь не хочешь, надо признать, что сегодняшней ночью твердая рука вытащила Литву на берег. Прошлую ночь мы с Уткиным плохо спали, а нынче я надеюсь хорошо выспаться. Вот что самое главное! Днем работа, ночью отдых. Вот это, ребятки, и есть основа государства. Зарубите себе на носу пословицу, лучше которой никто еще не выдумал: «Не будь горьким – выплюнут, не будь сладким – проглотят…» Будь всегда на своем месте, господин Бумбелявичюс…
Бумба-Бумбелявичюс почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Ему казалось, что он вместе со стулом проваливается в бездну, но какая-то неведомая сила выволакивает его обратно. За эти несколько часов он пережил одновременно страх, стыд и унижение, словом, все самые отвратительные чувства. Однако он был живуч, как кошка, скользок, как угорь, хитер, как лиса. Пока его соратники тщились понять мысль Спиритавичюса, он успел обдумать положение и принять новое решение.
– Так что же все-таки будет, господин директор? – бессильно спросил Пискорскис Спиритавичюса, на которого с надеждой были устремлены все взоры.
– Будет порядок, господин Пискорскис! Вот что!..
– Были христианские демократы, были социалисты, а теперь будут таутининки… – с удовлетворением отметил Пищикас.
– Господин Пищикас упомянул таутининков… – серьезно заговорил Бумба-Бумбелявичюс. – Да, таутининки… Что есть таутининк-националист? То же самое, что и нация. Разве это не возвышено, господа? Какой размах, какая широта! Нация, отечество… Эти слова охватывают все, чем мы живы. А мы разве не таутининки? Ведь между чиновником и таутининком нет никакого различия. Правильно говорит господин Пищикас: были христиане, ляудининки… Кто они? Инородное тело! А мы литовцы, наследники великого прошлого, мы с головы до пят националисты-таутининки, господа!
– Совершенно справедливо, господин Бумбелявичюс, – поспешно согласился Пискорскис. – Вы только вспомните! Я ведь давно говорил, что мы все таутининки, все националисты, независимо от того, какая у нас национальность! Господин Пищикас литовец, Уткин русский, я поляк… Все мы таутининки, все националисты!.. Это же наша власть, господа!
– Знаете, кто вы такие? – засунув руки в карманы и прислонившись к спинке стула, ораторствовал Бумба-Бумбелявичюс. – Знаете, кто вы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24