– Господи помилуй! Неужели это отстрелили? – произнесла она.– Да, угадала! Это пулей. А возьми она вершка на три правей, то прямо бы вот сюда… А тут знаешь, что помещается? Тут самая квартира сердца человеческого. Хвати она сюда, то теперь приволокли бы меня домой другие. А вы бы теперь с Иваном Андреевичем бегали да всякое такое для покойника готовили бы.Девушка, ни слова не ответив, начала креститься, а затем прошептала:– Вот что значит Господь-то! Господь милостив…– Вздор все это, Марфуша! – резко выговорил Шумский. – Неправда! Кабы милостив был Господь, так иным людям и жить бы на свете нельзя было. Совсем бы не то творилось. Улан был ни в чем не повинен. Я был во всем виноват. Вся канитель из-за меня пошла, из-за моих мерзостей. И кто же теперь поплатился за все? Он же, я не я! Останься он жив, он только добро бы одно делал, а остался жить я для того, чтобы много еще зла натворить. И с завтрашнего же дня я начну свои гадости. Нет, Марфуша, жизнь человеческая такая мерзкая и свинская комедия, какую твоей головушке никогда и не понять. Да и мне не понять!Иван Андреевич, услыша голос Шумского и поняв, что патрон в духе, тотчас же явился в горницу.– Михаил Андреевич, не томите! Скажите, как дело было.– А что ж, тебе любопытно?– Как же можно-с. Эдакое дело, до вас касающееся, да не знать…– Да ведь ты видишь – жив, так чего ж тебе еще знать. А вот тебя я подкузмил. Теперь тебя за карету расписную непомилуют. Аракчеев и тебя, и меня сожрет.– Бог милостив. Как-нибудь отвертимся. Вы надумаете, изловчитесь и все сойдет с рук. Главное, живу быть. А вот вы, слава Богу-с! Вот нам и не терпится узнать, как дело было…– Было дело просто… ужасно просто…И Шумский, взяв себя рукой за голову, произнес глухо:– Да, ужасно просто! Именно ужасно! Не видал я, что ли, никогда смерти так близко или иное что… Может быть, совесть… Грех. Настоящий! Не выдуманный людьми, а истинный. Смертоубийство! Век буду помнить этот крик… эти ноги… Да, Иван Андреевич! Не дай Бог тебе убивать кого.– Тьфу! Тьфу! Избави Господи! – пугливо перекрестился Иван Андреевич. И Шваньского как-то даже метнуло в сторону.– А он что же? – вымолвила вдруг Марфуша. – Улан этот?! Вы его… Разве он помер?..Шумский молча кивнул головой, потом хотел произнести что-то, но запнулся и махнул рукой. XXXVIII Через четверть часа Марфуша уже подала самовар и, осматривая стол, соображала, не забыла ли чего. Затем она вымолвила, взглянув на Шумского ясным взором:– Прикажите заварить?Шумский, задумавшийся в углу спальни, поднял глаза, молча пригляделся к девушке и, вероятно, на лице ее было что-нибудь ярко и ясно написано, потому что он улыбнулся кроткой и доброй улыбкой.– Поди сюда! – вымолвил он тихо.Марфуша подошла. Он взял ее за руки около локтей, притянул к себе и стал смотреть в ее лицо, сиявшее восторженным счастием.– Марфуша. Что ж? В самом деле оно так?.. Что ж ты, и в самом деле любишь господина Шумского? Говори!– Не понимаю, – пробормотала девушка.– Не лги! Понимаешь… Нешто лакеи или горничные падают в обморок от радости, что барин после поединка остался жив. Этого, Марфуша, никогда не бывало с начала века. Стало быть, ты сердчишко-то свое обманным образом у жениха стащила да мне отдала? Стыдно! Ей-Богу, стыдно!– Не я – сами взяли, – прошептала Марфуша едва слышно и потупляясь.– Я не брал! – шутя вымолвил Шумский и потянул ее ближе к себе.– Взяли… Что ж? На то воля Божья! На все воля Божья! Чему быть – тому не миновать!– Скажи: ты думала, что я убит буду?– Нет, не думала. Вы все сказывали, а я вам верила. А самой мне все думалось совсем не то… Мне все представлялось, что моя судьба впереди меня, вот как на ладони. Все представлялось, что я с вами буду…Но Марфуша запнулась и, вспыхнув, отвернула от него лицо.– Ну, сказывай, что?– Нет, не скажу, – мотнула девушка головой и прибавила, – пустите… Вон Иван Андреевич идет. Пустите!– Ах, как страшно! – рассмеялся Шумский, но выпустил ее из рук и, двинувшись, сел к чайному столу.– Михаил Андреевич, – заговорил Шваньский, входя и подозрительно озираясь. – Мне надо в полицию идти.– Ну и иди… Что ж спрашиваешься. У тебя своя воля. Хочешь в полицию – ступай. Хочешь в Неву – тоже ступай.– А можно не ходить-с?– Можно… Подожди день, два… Тогда на веревочке сведут.– Как тоись…– Как! Нешто никогда не видел на улицах, как полиция с вами в лошадки играет. Идет будочник или хожалый с книгой и держит веревочку, а на ней привязанный за руку повыше локотка парадирует парень или господин благородный… вроде тебя.– Вы все шутите, Михаил Андреевич, – сердясь произнес Шваньский. – Вы мне обещались, что ничего ие будет за езду в полосатой карете. Обещались заступиться, а теперь…– Не ври. Никогда не обещался! – отрезал Шумский.– Помилуйте!.. Я на Марфушу вот сошлюсь…– Не ври. Я только обещался тебе умереть, то есть быть убитым. Это верно. Ну, и прости – надул, жив остался… Теперь тебе другого спасения нет, как самому распорядиться. Пойми, коли я буду мертв, тебя тогда за карету Аракчеев не тронет. Вот и распорядись.Шваньский, внимательно слушавший, развел руками и вымолвил.– И даже, можно сказать… Ни бельмеса не понимаю, Михаил Андреевич.– Прирежь меня бритвой сонного в постели и свали на самоубийство. Все поверят… Ей-Богу… А я сплю не запершись…Шваньский с отчаянной досадой, даже со злобой махнул рукой и пошел к дверям. Но, уже взявшись за ручку двери, он обернулся.– Позвольте хоть мне, по крайней мере, сказывать в полиции, что я сам захочу.– Позволяю.– Позвольте врать… Я виделся с хозяином двора… Он там говорил: знать не знаю, ведать не ведаю… Стало быть, дело еще не испорчено. Я надумал спасенье и себе и вам. Только позвольте врать.– Ври, коли сумеешь.– Страсть, как совру… Только, чур, не сердиться потом.– Где тебе. Не хвастай… Кикимора!..– Позволяете?.. – решительно спросил Шваньский.– Говори, что хочешь. Отвяжись. Хоть сказывай и под присягу иди, что ты – девица. На седьмом месяце беременности…Шваньский вышел, ухмыляясь загадочно. Он сразу стал весел, получив разрешение врать.Шумский по уходе Лепорелло, болтовня с которым его развеселила, спросил Марфушу, дома ли Пашута, которую он в этот день еще не видал.– Да-с. Сейчас вернулась, – ответила девушка. – С раннего утра была в отсутствии, кажется, у баронессы.– Зови. Зови скорее.Через несколько мгновений вошла Пашута, уже одетая иначе, в красивое платье, и принявшая вид прежней девушки-барышни. Лицо ее было оживленное, радостное.– Ну, Пашута. Рада, что я цел…– Мы там с ума сошли. Прыгали от радости. Я сейчас оттуда, – произнесла Пашута взволнованно.– Как же вы узнали так скоро?– Закупили мы лакея Бессоновского. Брат караулил у них на дворе, и как ему лакей передал, что фон Энзе убит, а вы живы, он и полетел, к нам во весь дух на извозчике. Чуть барыню какую-то дорогой не раздавил.– Ну, ну… Что ж баронесса?!.– Говорю… Чуть не прыгала… И плакала, и бегала по горнице. Прыгать не в ее нраве, так она все суетилась, вздыхала и плакала. Совсем без ума, без памяти была…– Жалеет фон Энзе…– Да… Говорит, на ее совести грех, который будет замаливать всю жизнь. Но говорила, что если бы вы были убиты, то она в монастырь пошла бы… Или бы умерла с горя.– Так любит она меня? Любит?! – выговорил Шумский, порывисто вставая из-за стола.– Вестимо…– Ну, так слушай, Пашута… Теперь все в твоих руках. И мое, и твое собственное счастье. Теперь некому мешать. Хочешь ли ты мне услужить…– Понятно, готова всячески… но только…Пашута запнулась… Она посмотрела в лицо Шумского и вдруг смутилась, даже оробела. «Неужели сызнова начнет он свои злодейства, примется за старые ухищрения?..» – подумалось ей.Шумский хотел заговорить, но в доме раздался звонок.– Ну, хорошо, ступай теперь… Ввечеру переговорим… – весело, но загадочно улыбнулся Шумский.«Неужели опять за злодейство примется?» – думала смущенная Пашута. XXXIX Квашнин и Ханенко с шумом и громким говором вошли к Шумскому. Капитан, переваливаясь, как утка, почти рысью явился в спальню. За ним, бодрой походкой и улыбаясь, появился Квашнин. Обе фигуры приятелей довольные, почти веселые, неприятно подействовали на Шумского.– Негоже! Свинство! – произнес он странным голосом. – Зачем радоваться? Вот я себя считаю злым человеком, а не могу вспомнить. Не могу! А вы вот будто не с убийства, а с пиршества какого веселого приехали.– Скажи на милость! Вот так блин! – произнес капитан, изумляясь. И расставив ноги на полу, растопырив руки, он уперся глазами в Шумского.– Сами же застрелили, – выговорил он, – да сами же в неудовольствии. Чего же вы желали? Обоим целыми остаться? Так ведь знаете, что это невозможно. Сами сказывали, что коли оба будете невредимы, то эту комедию сызнова начинать придется. Ведь мы с Петром Сергеевичем так было вопрос этот по-соломоновски разрешили: чтобы вам обоим быть целыми и невредимыми, необходимо самой баронессе отправиться на тот свет.– Тьфу! Типун вам на язык! Вот глупость выдумали!– Радоваться, мы не радуемся, – заговорил Квашнин, садясь к столу, – а печалиться тоже не приходится. Ты жив и невредим, ну и слава Богу. А коли он, бедный, убит, так что ж делать? Такова его судьба, стало быть, которой не минуешь.– Ну, вот! Судьба?! Вторая Марфуша только в Преображенском мундире, – выговорил Шумский. – Она сейчас тоже сказывала. Нет, други мои, это не судьба, а лотерея. Это ужасное дело! Ужасное! Желаю вам от всей души никогда никого не убивать! – с чувством прибавил он.– Я и не собираюсь! – отозвался Ханенко. – Не пробовавши, знаю, что приятного мало. И так-то всякая гадость на душе есть, да еще убийство бери! Уж больно накладно будет, грузновато! А при моей толщине совсем из сил выбьешься с эдакой ношей.– Да, ужасно! – снова заговорил Шумский как бы себе самому. – Не знал я этого! А теперь драться ни с кем, ни за что, никогда! Уж не знаю что хуже: убить ли, быть ли убитым?– Вона! – воскликнул Квашнин. – Не знай я тебя близко, ей-Богу бы подумал, что ты ломаешься, а зная тебя, только дивиться можно!– Нет, Петя, право не знаю. Так нехорошо, как вспомню его стон по всему дому, да вот еще ноги… Ужасно!.. Из ума они не выходят!– А что ноги?.. Почему ноги?.. При чем они тут? – воскликнул Ханенко, ухмыляясь.Но Шумский, взглянув на капитана, быстро отвернулся, махнул рукой и выговорил:– Нет, бросимте! Я вижу – вы одно, а я другое. Или, быть может, это потому, что убил-то я, а не вы. Да и, наверное, так… А вот поглядел бы я, если бы это из вас кто… Ну да бросим!Наступило молчание. Все трое пили чай.Капитан вдруг надумал что-то, ухмыльнулся, хотел было заговорить, но, поглядев на Шумского, перевел глаза на Квашнина и снова уперся глазами на корзинку с хлебом, стоявшую перед ним.– Ну теперь, Михаил Андреевич, – заговорил Квашнин, – надо подумать кое о чем важном. Первое дело нас, по всей вероятности, нынче ввечеру или завтра попросят на казенную квартиру всех троих. Да это не беда, а совсем другое беда. Знаешь ли ты, что именно?– Нет, – задумчиво отозвался Шумский.– Беда-т, братец мой, что весь Питер толкует о расписной карете. А знаешь ли ты, что теперь значит эта карета? И какие из-за нее будут последствия?– Знаю. Дуболом мой обозлится и ни меня, ни вас за кукушку под свою защиту не возьмет.– Ну, да, вернее смерти, – вымолвил Ханенко. – Уж именно теперь можно сказать – вернее смерти. Она-то по отношению к вам спасовала, а граф Алексей Андреевич не спасует. Так вас шаркнет, что просто мое всенижайшее. И нужно вам было такой живописью заниматься.– Да ведь он наверняка рассчитывал, что будет убит! – рассмеялся Квашнин.Смех его был настолько добродушен и звонок, что подействовал и на Шумского. Этот улыбнулся веселее и выговорил, шутя:– Да, правда. Ошибся в расчете. Сплоховал, оставшись в живых. И Шваньского надул мошеннически и себя подкузмил лихо. Теперь в качестве живого и возжайся с моим поддельным родителем. Надо, други мои, надумать, как его надуть. Разве к Настасье съездить в Г ру зино, посоветоваться. Она мастер надувать его.Приятели стали серьезно обсуждать вопрос, как выбраться из беды, и, разумеется, ни к какому решению не пришли.Уже темнело на дворе, когда в квартире раздался громкий звонок.– Должно быть, плац-адъютант за нами, а то просто полиция, – сказал Ханенко.– На новую квартиру перевозить? – пошутил Шумский.Оказалось, однако, что приехал Шваньский, обыкновенно возвращавшийся домой через двор с заднего крыльца. Войдя в спальню, где сидели офицеры, Иван Андреевич важно раскланялся и самодовольно обвел всех глазами.– Это с каких пор твоя особа выдумала трезвон поднимать в моем доме? – добродушно спросил Шумский.– С тех пор-с, что стал важные дела вершить! – шутовски строго отозвался Шваньский. – Позвольте у вас спросить, вы что думаете насчет колерного полосатого экипажа, про который в Петербурге стон стоит?.. Полагаете вы, что никому неизвестно, на чей счет сия колесница прокатилась. Ведь она одного фасона с «обвахтами» и караулками.– Америку открыл! – воскликнул Шумский.– Да-с, открыл теперь. А открой я это раньше, ни в жисть не стал бы в этой Америке кататься по Невскому. Как вы мне ни обещайся умереть, не сел бы я в эту радужную карету с «ду» спереди, да с «раком» сзади.– Ну, выбалтывай скорее, что у тебя там в пустой башке. Вижу, что завелась там дрянь какая-то…– Нет-с, извините, не дрянь… Позвольте у вас спросить, что теперь будет вам от его сиятельства за то, что мы его в шуты рядим?!.– Плохо будет, Иван Андреевич. Граф тебе эту карету не простит.– Мне?.. А вам? – удивился несколько Шваньский.– Мое дело сторона… Я тебе даже советывал так не баловаться, а ты все-таки поехал.– Полно вам, Михаил Андреевич, шутки шутить… Не до шуток, ей-Богу-с. Полиция вся и та в чужом пиру похмелья себе ждет, перепужалась, трясется… За недосмотр боится в ответ идти. А кто карету выдумал, тому, говорят, прямо ссылка… Вот вы и послушайте, что я надумал. Меня сейчас во время допроса вдруг осенило свыше… Господь вразумил…– Это в полиции-то осенило… Нашли вы место для эдакого! – пошутил Ханенко.– Выслушайте, не перебивайте…– Ну, говори, говори…– При допросе нашего костромича любезного он ответствовал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35