Во всех этих предсказаниях было одно – то, что, очевидно, не могло не сбыться: больше никаких воздушных путешествий.
Не читая, я пролистал страницы «Психоанализа сновидений», затем потушил лампу. Но мне сны не снились. Я закрывал глаза. Пытался представить себе Италию, по которой путешествует Ирэн, но мне удавалось воссоздать лишь страну почтовых открыток. И тогда, чтобы оживить картину, я позволял своей памяти воспроизвести отрывки моих разговоров с Ирэн об ее предыдущих путешествиях. Эти фразы почти всегда были такого рода, что не могли меня не беспокоить: «Корреспондент моего мужа в Турине – прямо красавчик… в отеле моим соседом по номеру был тот американский киноактер… лифтер дотронулся в лифте до моей руки…»
Я засыпал. Но сны мне не снились. А просыпаясь, я бесстрастно смаковал отсутствие Ирэн. Я в который раз выбрал ожидание. Только надежда на возвращение Ирэн придавала мне немного сил.
__________
Однажды вечером Карл представил меня маленькому брюнету, застегнутому на все пуговицы и взгромоздившемуся на странные ботинки с высокими каблуками.
– Наш коллега Дормуа, психоаналитик. Я рассказал ему, что ты интересуешься его специализацией. Надеюсь, вы найдете общий язык.
Психолог затащил меня в угол гостиной. У него было одеревеневшее, резко очерченное лицо, на котором через определенные промежутки времени появлялась механическая улыбка, словно приставленная к зубному аппарату усовершенствованной модели.
– Изучать аналитическую психологию, – сказал он, – похвальное желание. Но что за ним стоит? Задавали ли вы себе этот вопрос?
Я расплывчато ответил, что хотел бы извлечь какую-то пользу из долгих вечеров.
– Вы, вероятно, – продолжал Дормуа, сверкнув улыбкой, точно машина фарой, – желали бы более полно реализовать свои законные устремления? А не окажется ли ваша свобода ограниченной каким-нибудь поводом для беспокойства?
– У кого же его нет? – ответил я.
– Да, действительно, у кого его нет? Мне бы хотелось вами заняться, но придется вначале подвергнуть вас анализу. Это займет много времени. Приходите ко мне во вторник, после ужина.
Я записал его адрес.
В назначенный день я отправился к нему. Он жил около парка Монсо, в глубине старого здания, в холодной квартире, все окна которой были из цветного стекла. Табличка на двери гласила: «Доктор Дормуа, дает советы по психологии».
– Прежде всего, – заявил мой коллега, – мы восстановим самые главные события вашей жизни.
И, взяв из стоящего на его столе шкафчика специальный бланк, принялся заполнять страницы нескончаемого перечня вопросов, касающихся моей карьеры, любимых развлечений, любовниц, пристрастий, семьи.
Так мы дошли до Ирэн.
– Это имя, – сказал Дормуа, – еще не раз будет произнесено в этой комнате.
И в самом деле, в последующие дни речь об Ирэн заходила часто.
Три раза в неделю, после ужина, я отправлялся к своему психиатру. И рассказывал. Говорил я один, он слушал. Я думал вслух часами. Думал об Ирэн. Может быть, я и пришел-то на сеанс психоанализа ради одного удовольствия вволю наговориться об Ирэн, для того, чтобы высказать все, что я о ней думаю, все, что знаю, надеясь время от времени получать объяснение поведения моей любовницы в том или ином случае, поведения, до сих пор мне непонятного. Я говорил, а Дормуа молчал. Точно так же я мог предаваться этому занятию у себя дома и в полном одиночестве. Правда, иногда я ловил мимолетную улыбку, возникавшую на лице молчаливого доктора и говорившую о том, насколько я, сам того совершенно не подозревая, был игрушкой оккультных сил. Подталкиваемый этой тревожившей меня улыбкой, я беспорядочно, как мне и рекомендовали, продолжал свой монолог.
– Нужно расчистить почву, – сказал Дормуа. – Мы должны освободиться от всяких историй, от воспоминаний, которые уже превратились в целые рассказы. Когда полностью выговоритесь, тогда все это приобретет интерес.
И я говорил. Пока что слишком логично, слишком резонерски. Я расчищал, как только мог. Я говорил обо всем, что приходило мне в голову, об Ирэн и не об Ирэн, но чаще всего после небольшого отступления предметом разговора вновь становилась Ирэн. Она вновь вспоминалась в постели со всеми своими позами и вздохами, и то, как она занималась любовью, и то, как это нравилось делать мне.
– Слишком логично, слишком логично, – говорил Дормуа, – слишком повествовательно. Попробуем одно упражнение. В течение какого-то времени вы будете мыслить образами и описывать мне цепочку следующих друг за другом видений, которые придут вам в голову. Возьмем, к примеру, вот эту лампу на моем столе. Скажите, на какие мысли она вас наводит, и свободно переходите от одного образа к другому.
Я начал:
– Лампа у изголовья моей кровати. Затылок Ирэн на моей подушке. Волосы Ирэн. Парикмахер Ирэн на улице Галилея. Булочная рядом с парикмахерской. Печь булочной, в нее ставят двухфунтовый хлеб. Ирэн в моей постели, открытая, словно печь. Легкий стон Ирэн. Стоны моей соседки по лестничной площадке, когда ее бьет муж. Лицо мужа, мельком увиденное на улице. Мое собственное лицо, когда я бреюсь по утрам…
– Хорошо, – сказал Дормуа, – остановимся на этом. Это нужно для того, чтобы вы привыкли свободно ассоциировать свои мысли, чтобы вы не позволяли мнимой логике донимать вас.
Пренебрежение моего психиатра к какому бы то ни было логическому объяснению меня раздражало. Я был разочарован в психоанализе. И сказал об этом Карлу.
Это же только начало, – ответил он мне. – Польза от науки не может проявиться моментально. В сущности, что ты ставишь Дормуа в упрек?
– Эти детские упражнения, эти излияния, остающиеся без ответа. Молчание, которое он хранит, молчание, которое следует считать говорящим само за себя, поскольку, хотя Дормуа ни разу и не произнес ни единого слова об Ирэн, я знаю, что она ему не нравится и что он задался целью разрушить мои чувства к ней.
– Это работает твое воображение, – сказал мне Карл. – Ведь говоришь ты один. Только ты задаешь вопросы и на них же отвечаешь.
Я не стал настаивать, но пообещал себе быть бдительным и защищаться от вторжения Дормуа в сферу моих чувств.
Каждый второй вечер, покончив с визитами, я наспех ужинал и отправлялся к Дормуа. Служанка, старушка в платочке на голове, открывала мне дверь. И поскольку в этой квартире никогда не было слышно ни малейшего шума, у меня возникал вопрос, живет ли Дормуа здесь один или он женат и есть ли у него дети. Теперь он уже многое узнал обо мне, а я о нем не знал ничего. Служанка стучала в дверь его кабинета. Он как-то сухо кричал: «Войдите». Приподнимал голову, переводил на меня световой луч своей улыбки, приглашал меня сесть в кожаное кресло.
– Итак, – говорил он, – снились ли вам сегодня ночью сны?
– Еще нет.
– Жалко.
Сны мне не снились. Мой не слишком красноречивый сон, казалось, лишал наши занятия самого главного.
И все же примерно к пятому сеансу я прибыл к Дормуа со сном в кармане. Сон незначительный, скорее набросок сна, так что я попросил извинить меня. Речь шла о картинке, возникшей как раз в тот момент, когда я засыпал, и которую мое сознание, встревоженное нашими подготовительными упражнениями, поймало на лету, отодвигая сон на более позднее время.
– Это было, – сказал я Дормуа, – как бы видение. Какая-то вдова, по всей видимости. Молодая вдова с красивыми ногами. Она была покрыта черным крепом, так что я видел лишь ее ноги, но знал, что она красивая. Я интуитивно ощущал ее очарование.
– Очень хорошо. Отличный сон. Не может быть ничего более красноречивого. Старайтесь, пожалуйста, рассмотреть, что это за женщина? Давайте говорите.
Вопрос показался мне подозрительным. Какого ответа ждал Дормуа? Я подумал об Ирэн. Это предположение мне не понравилось.
– Вообще-то, – сказал я, – я знаком фактически только с одной вдовой – Нюри, это моя медсестра.
Дормуа молчал.
– Правда, – добавил я, – дама эта ни молода, ни красива.
Мой голос скатился в полную тишину, настоящую пустыню. Но разве мне не рекомендовали отдаться на волю случая, говорить все, что только придет в голову? Я назвал по очереди Алину, потом мою соседку Лакост. Дормуа не шевельнулся.
– Ну ладно, – сказал я ему, – раз уж вы не хотите мне помочь, буду выпутываться сам. Вдова это женщина, у которой умер муж. За словом «вдова» стоит слово «муж». Значит, вдовой была бы Ирэн, освободившись от мешающего нам мужа. Таким образом, я, вероятно, воспользовался своим сном, чтобы пожелать смерти ее мужу. Вы это хотите сказать?
– Я ничего не сказал. Я слушаю вас.
Снова воцарилась тишина. Дормуа постукивал карандашом по столу.
– Ну и? Что дальше? О чем вы теперь думаете? Я поднялся.
– Я устал, – сказал я. – Я скоро приду еще. Мы поговорим об этом позже.
Толкование моего сна, каким бы банальным оно ни было, меня разволновало. По дороге домой я спросил себя, не следует ли прервать мой психоанализ. Разумеется, я был далек от того, чтобы воспринимать этот метод всерьез. Речь шла только об игре, о времяпрепровождении. Однако эта вдова, возникшая на краю сна, как призрак на опушке леса, мне не нравилась. Мне не нравились тайны, и уж тем более мне не нравилась тайна, которая выбрала мою душу в качестве своего местопребывания.
Мне пришло на ум одно детское воспоминание. Однажды вечером (в то время мне было лет пять или шесть), ближе к концу обеда, няня, убирая со стола, обратила внимание моей матери на то, что у меня нет аппетита. Моя мать, в которой были сильны старинные крестьянские поверья, ответила: «Это все из-за луны». Я завопил от ужаса при мысли, что луна способна оказывать на меня какое-то воздействие. Я не хотел иметь ничего общего с этим грустным шаром, чей бесполезный свет ясно говорит о том, насколько он, окутанный отталкивающим пространством без воздуха и огня, чужд земле.
Если я слишком долго смотрел сон, возбудивший мое любопытство, он вызвал во мне точно такое же желание отпрянуть назад. И все же это был «мой» сон, и Дормуа он показался красноречивым.
Потом я успокоился. В конце концов, если сумасшедшему, занявшему мое место во сне, захотелось надеть на Ирэн черную вуаль вдовы, какое мне до этого дело. Это не помешает мне спать. Ирэн была моим удовольствием, иногда моим бешенством, моей ревностью. Однако никакие узы, кроме тех, что я сам сознательно выбрал, нас не объединяли. Я был волен любить ее или ненавидеть. Никакого тайного воздействия, исходящего от Ирэн или от луны, на меня не оказывалось. Все создавалось моим сознанием, моими снами не создавалось ничего.
__________
Домой я вернулся в мятежном состоянии духа, провозглашая про себя свою независимость.
В последующие дни я вновь превратился в пленника отсутствия Ирэн. Я ждал возвращения моей подруги. Ее отсутствие заключило меня в строгие рамки времяпрепровождения, которое я вряд ли выбрал бы при более благоприятных обстоятельствах.
Три раза в неделю я отправлялся к Дормуа, чтобы поговорить об Ирэн. В другие вечера я шел к моим друзьям Карлам. В лице Алины я пытался найти некий отблеск того, что соблазняло меня в Ирэн. Можно было подумать, что моя любовница доверила другим представлять ее во время отсутствия, например Алине, похожей на нее в главном, в том, что было в ней прочного и безукоризненно завершенного, или Дормуа, которому я рассказывал все, что только знал об Ирэн, и даже воссоздавал перед ним ее образ – закрыв глаза и устроившись в большом кресле, куда меня усаживал аналитик.
Вместо Ирэн бесчисленное количество представлявших ее знаков ежесекундно будоражили мое внимание: почтальон, привратница, телефон, перчатки, забытые у меня моей подругой, которые, просыпаясь, я каждое утро видел на камине в спальне. Этот мир предметов – поскольку люди фигурировали в этом контексте также только в роли предметов – ограничивали мои поступки и приглядывали за мной гораздо более надежно, чем это могла бы делать Ирэн.
Отныне я избегал думать о Марине, потому что по-прежнему испытывал к ней довольно сильное желание. Опасаясь встречи с ней, я старался не бывать в том районе, где находилась ее контора. А в те вечера, когда я бывал у Карлов и когда Даниэль, провожая меня до двери, вместе со мной в темноте лестничной площадки искала на ощупь кнопку выключателя, касаясь меня плечом, я противился желанию, которое испытывал к этой молоденькой девушке.
С тех пор как моя опытность потерпела фиаско в истории с Мариной, положение мое еще более ухудшилось. Я не только не был свободен. Я еще выстроил себе мораль в соответствии с моей любовью к Ирэн. Если бы я был верующим, то, возможно, каждый вечер молился бы Богу и просил его защищать адюльтер. Люди быстро научились перетягивать Бога на свою сторону.
С того времени, как Ирэн уехала во второй раз, прошел месяц. Стоял июнь. Вечером у Карлов окна гостиной были широко распахнуты и с улицы доносились звуки и запахи лета.
– Ну так что, – сказал мне мой друг, – как у тебя дела с психоанализом? На каком вы сейчас этапе?
От психоанализа я устал. Ничего интересного больше не выходило. Снов нет. Никаких открытий насчет Ирэн тоже. Просто монотонное пережевывание прошлого, где все перемешано: Ирэн, женщины, бывшие в моей жизни до нее, мои детские игры, мои товарищи по лицею. Все смешалось как попало. Да еще эти беглые улыбочки Дормуа – невыносимый подтекст, проскальзывающий между моими фразами и коверкающий их смысл. Когда я говорил о моих чувствах к Ирэн, даже если я не видел лица Дормуа, я чувствовал, что он улыбается. И даже если я видел его лицо и отмечал, что он не улыбается, я все равно знал, что он улыбается там, под деревянной маской своего лица. Тогда я воздвигал между нами крепостную стену неприязни: укрывшись за ней, я мог свободно любить Ирэн.
Однако существовали и другие обстоятельства, вызывавшие ту же скептическую улыбку. Однажды вечером, в тот момент, когда я говорил о своем приключении с Мариной, я уловил в собственном голосе нотки тщеславия, гордости, присущие человеку, который сам, по собственной воле строит свою жизнь, руководствуясь только своими желаниями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15