Вам случалось подолгу держать возле уха трубку, в которой слышны одни длинные гудки, ощущая, что на другом конце провода вот-вот подойдут к телефону? У меня, например, подобные симптомы начали вызывать серьезное беспокойство. Я ведь даже трубку не опускаю до последнего – так и наклоняюсь вместе с ней, прильнув ухом к теплой пластмассе и вслушиваясь в тишину между гудками. То же самое и с Интернетом: открывала свой электронный почтовый ящик пять раз, пока компу не надоело и он не выкинул надпись «Недопустимая операция», наотрез отказавшись выводить в сеть подобных зануд. Того и гляди затянет в замкнутый круг – пропадешь: окажешься на каком-нибудь чате и будешь изливать душу заядлым компьютерщикам и одиноким старым извращенцам.
Одно другого не легче – теперь молчание телефона я объясняю тем, что из-за перегрузки повреждена линия. Звоню на телефонную станцию, где меня спешат вежливо заверить (дважды), будто все функционирует исправно. Только мне этого мало – надо привлечь Мег и Кери, чтобы они попробовали мне перезвонить, – лишь тогда я поверю, что аппарат действительно в порядке. Затем повторяю ту же процедуру с мобильным телефоном, дополнительно изъяв из него батарейки и тщательно прочистив контакты, – до чего только не дойдешь, лишь бы перестраховаться от помех на линии. После третьего звонка Мег убежденно говорит, что слышимость прекрасная и ей пора бежать на работу.
С Кери же разговор короткий: «Хватит вести себя как озабоченная неудачница. И перестань беспокоить людей в такую рань»; на заднем плане препротивно хлюпает номер четвертый.
Очаровательно! Уже нельзя позвонить подругам и попросить о пустяковом одолжении в какие-то – смотрю на часы – восемь утра. Уже суббота?.. Намек понят.
Конечно, ясно, что пора бы прекратить это абсурдное поведение – я словно подросток в пору полового созревания, да что поделать – ваша покорная слуга на взводе. На часах всего-то четверть девятого, а я уже испробовала все возможные способы времяпрепровождения в ожидании телефонного звонка. Обзвонила друзей, выпила четыре чашки кофе (немудрено, что меня трясет – с таким-то уровнем кофеина в крови), послушала все песни, с которыми я предпочитаю коротать минуты томительного ожидания. Не желая признавать поражения, звоню Коннору в отель. В очередной раз.
– Мне очень жаль, мэ-эм, но в номере по-прежнему не отвечают. Хотите оставить еще одно сообщение?
Эта пышногрудая калифорнийская шоколадка даже не пытается скрыть издевки. Корова, еще изображает снисхождение, вот нахалка. Да какое она вообще имеет право меня допрашивать? Подумаешь, разве нельзя позвонить несколько раз с утра? Что, если мне надо передать постояльцу номера «224В» информацию чрезвычайной важности? А если я сотрудница секретной службы и должна сообщить своему агенту данные, от которых зависит национальная безопасность страны? Стану ли я делать это при помощи администратора из приемной отеля – вопрос другой, главное – она представления не имеет, с кем разговаривает.
На языке крутятся слова: «Ему необходимо со мной переговорить, послушайте, вы. Этот человек сам звонил мне уже двадцать раз, только вы об этом не догадываетесь. Постоялец из номера «224В» буквально засыпал меня объяснениями в любви, и я звоню сказать, чтобы он передохнул».
Однако в ответ я еле слышно шепчу:
– Нет, спасибо, перезвоню попозже.
Назовете меня параноиком? Разумеется, телефонными объяснениями никто меня не заваливал, хотя в последние две недели Коннор звонил при каждом удобном случае. И это после того несчастного разговора в пятницу. До сих пор дурно становится, как вспомню, что наговорила, – и поделом мне. Человек, с которым мы вместе уже тринадцать лет, услышал, как я, в здравом уме и трезвой памяти, призналась, что не доверяю ему, не уверена, стоит ли выходить за него, и «да» я сказала по чистой случайности. Такую пилюлю подсластить трудновато. Даже асу журналистики и политических дебатов наподобие Джереми Паксмена пришлось бы порядком попотеть, чтобы выкрутиться из такой переделки.
Вам, наверное, интересно узнать, как происходил тот злосчастный разговор? Я помню его до мельчайшей детали, слово в слово, хотя и состоялся он более двух недель назад. Никогда в жизни я не причиняла Коннору такой боли. Сначала я попыталась обратить все в шутку, надеясь, что врожденное чувство юмора и хитрость помогут мне выпутаться из западни, которую я сама себе уготовила. Остроты мои разбились о стену молчания: стояла такая гробовая тишина, точно я попала в исповедальню, и в результате пришлось смириться с тем фактом, что единственный способ разговорить Коннора – подхватить заданную им тему: «Ты согласилась выйти за меня замуж, но не прошло и дня, как я в отъезде, а ты уже передумала. Сама-то знаешь, чего хочешь? Обсудим».
Помню, Коннор слушал, я нервно что-то объясняла, а сама молила Бога, чтобы распространенный лозунг «Честность – лучшая политика» не оказался бредом, придуманным лукавыми писаками для наивных дурех.
– Прости меня, – робко проблеяла я, набрав в грудь столько воздуха, что хватило бы наполнить две пары слоновьих легких. – Врать-то бесполезно.
– О чем ты? – ответил он, и голос его прозвучал таким далеким – даже не понятно, то ли из-за разделяющего нас расстояния, то ли потому, что Коннор сам боялся услышать ответ.
– О замужестве, о твоем предложении и о том, что я не знаю, правильно ли поступила.
Коннор молчал, и я решила продолжить:
– Ты ведь знаешь, что я люблю тебя. С самого первого дня я без ума от тебя, и с тех пор мои чувства не угасли. Когда ты сделал мне предложение, я была польщена, ты так красиво все преподнес…
– Ничего подобного; я все испортил – сбежал в туалет, ну и… сама помнишь.
– Нет, Коннор, мы провели прекрасный вечер, а в твоем исчезновении было даже что-то пикантное, – неуверенно улыбнулась я. – Просто, чем больше я думаю о браке, тем страшнее мне становится. Тут надо все хорошенько продумать, потому что ошибка будет иметь чудовищные последствия для нас обоих.
– Я понимаю, – вздохнул Коннор, и даже на расстоянии я осознала, как ему больно.
– А я ничего не понимаю, – продолжала я, разговорившись. – Все так запутанно… Коннор, прости меня. Не думала, что на меня так сильно подействует развод родителей. Мне только хочется, чтобы в моей семье все было как надо.
– Я с тобой полностью согласен, – печально проговорил Коннор после короткой задержки связи. – Нельзя торопиться. Я лишь хочу кое о чем тебя спросить, можно?
– Да, Коннор, что?
– Почему ты дала согласие, если не была уверена?
– Вообще-то я действительно сказала, что согласна, – откашлялась я, – хотя имела в виду не это.
– Ты меня запутала.
– Понимаешь, я хотела сказать, что согласна подумать, а ты не дослушал и обрадовался раньше времени. Надо было выразиться как-нибудь по-другому, но ведь ты же поднял меня ни свет ни заря – вот я спросонок сразу и не сообразила.
– М-м.
Мы сидели и молчали, предоставив другому возможность заговорить.
Я мучилась страшной мыслью о том, что теперь Коннор меня возненавидит и тут же об этом сообщит, затем мы расстанемся, и я проживу одинокой старой девой, которая до конца своих дней будет с горечью вспоминать те времена, когда милый молодой человек предложил ей руку и сердце, а она по глупости отказала.
– Ясно, – заговорил Коннор, так и не дав вызреть паузе. – Значит, мы просто друг друга не поняли. Недоразумение вышло.
– Хм-м. Ну, можно сказать и так. Только я люблю тебя, Коннор. Дело не в тебе, а во мне.
«Дубина, не могла ничего умнее сообразить?»
– А если бы теперь я тебя спросил, после всех этих размышлений, что бы ты ответила?
Я возвела глаза к потолку и, моля небеса, чтобы они не разверзлись над моей головой, произнесла:
– Я бы сказала, что мне надо подумать.
Крышу с дома не снесло, мой приятель тоже не впал в безумие.
– Не «да», но и не «нет», – ответил Коннор, явно стараясь придать голосу чуть-чуть оптимизма. – Спасибо и на том. Мне было бы неприятно думать, что я подталкиваю тебя к решительному шагу, который может не принести тебе счастья. Когда созреешь, тогда и будем решать. Времени на размышления у тебя предостаточно – шести месяцев, думаю, вполне хватит.
– Спасибо тебе, Коннор. Я рада, что ты меня правильно понял. Я не хотела тебя обижать.
– Хорошо, что ты со мной откровенна, малыш, это самое главное. Не спеши, а когда надумаешь – скажи. Все, Ангелок, мне пора. Я тебя очень люблю. Пока.
Вот и весь разговор. Я сказала ему правду, открыла душу, но нас разделяли тысячи миль, и я не могла по лицу угадать его чувства. Теперь меня мучит дилемма: то ли Коннор действительно принял мои сомнения с истинным достоинством, то ли предпочел не показывать, насколько задет. Возможно, ему пришлось даже больнее, чем когда он пытался научить меня играть в теннис, а я упустила из рук ракетку, которая вмазала ему по макушке – да так, что бедолага отключился. (Мячи и клюшки никогда меня не привлекали.) Или когда я училась водить машину и на задней передаче проехалась по ботинкам Коннора, в которых, к несчастью, находились его ноги. Вдруг он сейчас положит трубку и побежит испить чашечку чая и найти утешение в гостеприимных объятиях какой-нибудь роскошной малютки? Я и раньше терзалась подобными опасениями, однако потребность выложить все начистоту возобладала над паранойей. А вот теперь не подтолкнут ли его моя правдивость и выигранное на раздумья время в объятия другой?
Стыдно признаться, но после того разговора эта мысль постоянно крутилась в моей голове, хотя я первая проповедую всем о важности взаимного доверия. И главным образом по той же причине я так серьезно воспринимаю то, что Коннор сегодня не позвонил. Во-первых, он должен был объявиться еще в среду, а сегодня уже суббота. А во-вторых, мне надо о многом ему рассказать – я даже составила целый список в блокноте, который заблаговременно положила возле телефона. Да, звучит, наверное, убого: делать конспект предстоящего разговора с человеком, столь близким мне, как Коннор, – просто недавно я обнаружила, что вести беседу, когда вас разделяет такое расстояние, довольно тяжело. Приходится весело лепетать милые глупости, чтобы он не подумал, будто что-то стряслось. Сложно подстроиться под задержку времени, чтобы не перекрывать его слов, пока он еще не закончил предложения, иначе получится полная бессмыслица. И уже потом, когда положишь трубку, начинаешь анализировать, что сказала, а что нет. Тяжело в такой ситуации ясно думать и с легкостью излагать свои мысли; в голове то и дело возникает пустота, когда знаешь, что сказать надо много, но не помнишь, что именно. Вот я и решила, что правильнее доверить мысли бумаге. Только мыслей на этой неделе скопилась пропасть, ведь Коннор так ни разу и не позвонил.
И вот я отрешенно смотрю на телефон, на глаза наворачиваются слезы, а в ушах дребезжит тишина – все, с меня хватит. Не позвонил в среду? Подумаешь, велика важность. Его нет в отеле, в какое бы время дня или ночи я ни позвонила? И это не беда. Ну, заведет он шашни с роскошными девицами из Эссекса, которых упорно называет по именам и считает веселыми, остроумными девушками, – и пусть. Заметьте, под «именами» я подразумеваю Феррари, Хани-Милашка, Трули-Ваша-Навеки, Пирелли и Келли – да уж, вся публика в сборе. Вот так-то. И не собираюсь я больше просиживать целыми днями у телефона, доводить до последнего издыхания почтовый сервер, дергать мобильный и ждать: когда же Коннор обо мне вспомнит? В конце концов, пусть сам голову ломает, как со мной связаться, а я тем временем буду сильной и независимой. Хватит просиживать штаны – да здравствуют радости жизни! Заполню день так, чтобы ни часа не оставалось на раздумья, – придумаю себе занятие поинтереснее, чем слоняться по магазину Мег или таскаться за Кери и ее ошалелыми воздыхателями. Сяду на поезд и навещу папу. Эх, гулять так гулять!
Папа живет в Пейсли, городке к западу от Глазго. С центрального городского вокзала до него ехать пятнадцать минут. Купила в дорогу «Звезду» и добрую четверть часа наверстывала упущенное, поглощая сплетни из жизни звезд, без которых существование Кери было бы пустым и неинтересным. Да-а, кто бы мог подумать! Такой-то, по информации из достоверных источников, ухлестывает за Как-Там-Ее, бросив одну из «Водил», а Мистер-Богат-Себе-не-в-радость был замечен в дансинг-клубе с мистером Футбольные Бутсы. Мисс Головокружительная со своей подругой мисс Вертлявая Двустволка сфотографирована в бутике на Хай-стрит – вообразите себе! – в простецких штанишках неизвестного пошиба. Я похихикала над уморительной колонкой своей осведомленной подруженьки, выудила кое-какие хитрости макияжа, мазанула по губам бесплатным вкладышем с дешевым блеском для губ – и чуть не пропустила свою остановку. Выскакиваю из вагона на Гилмор-стрит и быстрым шагом направляюсь к папулиному дому.
Я сказала «к дому», однако в действительности его квартирка занимает лишь часть здания – нижний этаж сооружения, обмазанного штукатуркой с каменной крошкой, выстроенного когда-то на средства города. Каждый раз, когда я приезжаю к папе домой, ком к горлу подступает. В Норидже мы жили в большом коттедже на две семьи, а после, когда переехали в Глазго, купили дом еще большего размера – современный особняк в тихом пригороде Мазеруэлла, недалеко от моей школы. После развода, финансовыми подробностями которого не стоит утруждать читателя, папа больше не мог жить в большом доме, да и не хотел: пустота только подчеркивала бы одиночество старика, всю компанию которого составляют его коллекция записей да буфет со спиртным.
– Привет, папуль. Это Энджел, – говорю я, когда из-за двери выглядывает худощавое лицо.
Насколько знаю, у моего отца только один ребенок, который может постучаться в дверь и сказать: «Привет, папуля», и тем не менее я всегда добавляю: «Это Энджел» по какой-то мне самой неведомой причине. Может быть, для завязки разговора, не знаю. Только согласитесь, это все же лучше, чем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47