Пушкин сочиняет трагедию. Главное слово – сочиняет. А это лучшая забава на свете.
(Трагедию «Борис Годунов» Пушкин упрямо желал называть «Комедией о Царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Закончив ее мрачной сценой убийства детей, он не плакал, а прыгал по комнате и хлопал в ладоши и вместо приличного «браво!» кричал себе: «Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!» «Повести Белкина» производят на почтительного читателя почтенное впечатление, почему ж, однако, по словам Пушкина, читая их, «Баратынский ржет и бьется»?)
Если Пушкин не оставил Моцарту места для «играет», то, может быть, именно потому, что писал для театра и отлично знал сцену.
Будучи весьма невысокого мнения о тогдашних драматических актерах, он, гений, безусловно, учитывал их возможности.
Допустим, Моцарт музицирует в спектакле. Понятно, что должен делать Сальери: закатывать глаза, ломать руки, стискивать зубы да хоть волосы рвать от зависти. А Моцарту что делать? Сидеть за театральной фисгармонией, изображать вдохновение и шевелить корявыми руками над немой клавиатурой, пока наемный тапер бренчит за кулисами «из Моцарта нам что-нибудь»? А публика, особенно в партере, отлично слышит, что звук «не оттуда».
Актер – тогдашний ли, сегодняшний ли – может замечательно изображать, как гений ест, пьет, беседует с друзьями, ссорится с женой, – всё, кроме того, в чем гений – гений.
Пить-гулять – ради бога. Но выводить на сцену Пушкина, сочиняющего стихи, или вдохновенного Моцарта… Что лучше: изображать Паганини с кабацкими ухватками или говорить, что его капризы (capriccios) неиграемы (несценичны)? И говорили. Все, кто не мог сыграть.
Есть голливудские фильмы, где роль Марио Ланца играет сам Марио Ланца. Но все эти фильмы – слащавые мелодрамы. Великие оперные артисты, изображая самих себя, поют хорошо, но играют очень плохо. И фильмы эти никогда не имели настоящего успеха.
Булгаков (глубоко верующий!) не побоялся вывести в романе даже Иисуса Христа. Но когда писал для театра… «Последние дни» Булгакова – это лучшая пьеса о Пушкине, но в числе ее персонажей Пушкина нет. Булгаков не решился? Нет, отказался, ибо знал сцену и не хотел ставить перед театром задачу, обрекающую на фальшь.
Моцарт – гений музыки. Какой же драматический актер способен играть на фортепьяно за Моцарта? (Изображать целующегося Ростроповича готов любой гаер, но играть за Ростроповича на виолончели…)
Мы мечтаем, чтобы Моцарта сыграл гениальный драматический актер, но он по определению не может быть музыкантом-виртуозом.
Безусловно, Спиваков легко сыграет слепого скрыпача так, что не только сценический Моцарт, но и публика покатится со смеху. Трудно даже вообразить, с каким юмором Спиваков будет фальшивить. Но заметьте: эта роль – без слов.
А Плетнев может, конечно, виртуозно и глубоко сыграть фрагмент Реквиема, но самого Моцарта он не сыграет. Музыкант в драматической роли будет фальшивить так же, как драматический артист сфальшивит на фортепьяно.
Сальери глубоко ненавидит Моцарта. Но, слушая его музыку, не может сдержать слез восторга. Как же должен играть сценический Моцарт, чтоб у Сальери брызнули слезы? Гениально надо играть.
Если ж Сальери расплачется над убогими звуками, то погубит роль. Мы перестанем ему верить. Над неумелой музыкой плакать? Нет ли луку? – глаза потрем.

Часть вторая
Чаша дружбы

Театр ставит трагедию так, будто Моцарт и Сальери с луны свалились. Получаются маски. Артисты изображают Гений и Злодейство, Зависть и Беспечность. Но где живут герои? Какое у них тысячелетье на дворе?
Пушкин по поводу драмы пишет: «Лица, созданные Шекспиром, не суть, как у Мольера, типы такой-то страсти, но существа живые, исполненные многих страстей… У Шекспира лицемер… оправдывает свою жестокость глубокомысленным суждением государственного человека».
Пушкин, мы видим, ставил Шекспира неизмеримо выше Мольера. А театр представляет нам пушкинских героев даже не мольеровскими типами, а масками – Пьеро и Арлекин из комедии дель арте.
* * *
Текста так мало (шесть страниц!), что театру кажется, будто это скелет, схема. Театр все время хочет что-то добавить. Мол, что тут играть? Но давайте почитаем.
МОЦАРТ
Недели три тому, пришел я поздно
Домой. Сказали мне, что заходил
За мною кто-то. Отчего – не знаю,
Всю ночь я думал: кто бы это был?
Интересно! Беззаботный знаменитый композитор, гуляка праздный, всю ночь не спит, узнав, что к нему заходил неизвестно кто. С чего это?
Не знаю сам, говорит Моцарт. Но это неправда. Он знает. И мы знаем. Это страх. Что же еще может лишить сна? И Пушкин тут же это подтверждает:
МОЦАРТ
На третий день играл я на полу
С моим мальчишкой. Кликнули меня;
Я вышел. Человек, одетый в черном,
Учтиво поклонившись, заказал
Мне Requiem и скрылся. Сел я тотчас
И стал писать – и с той поры за мною
Не приходил мой черный человек…
«Сел я тотчас и стал писать». Это самая горькая фраза в трагедии.
* * *
«Сел я тотчас и стал писать». Это играют «влегкую» – он же гений. Сел – и накатал Реквием.
Но Пушкин рисует картину совсем мрачную.
Моцарт играет с ребенком, человек в черном приходит, заказывает, и гений тотчас бросил всё, бросил сына, сел писать. Что это за послушание такое, что за покорность? Приходил невесть кто, даже имени нету. Это не заказчик приходил. Заказчики сами не ходят.
Моцарта мучит предчувствие конца. Он пишет реквием себе, как приговоренный роет себе могилу. Но это не покорность убийце, а покорность судьбе.
Он и прежде – всего лишь узнав о визите человека в черном – потерял сон. Сейчас ему постоянно мерещится недоброе.
МОЦАРТ
Мне день и ночь покоя не дает
Мой черный человек. За мною всюду
Как тень он гонится. Вот и теперь
Мне кажется, он с нами сам-третей
Сидит.
Вот и минувшей ночью бессонница его томила, и он сочинил музыку. Сальери поражен: «Какая смелость! И какая стройность!» Еще бы! Эта творческая смелость (и стройность!) – единственное убежище Моцарта, ибо пока пишет – не помнит, не думает о черном человеке. Это – бегство в сочинительство.
Но вдруг не рок, а всего лишь интриги? И он рассказывает Сальери, надеясь, что тот обо всем этом что-нибудь знает. Ведь Сальери – придворный композитор. Что-то вроде министра культуры. Он, может быть, сейчас успокоит: брось, там против тебя ничего не имеют.
Но Сальери увиливает, отделывается пустыми словами:
САЛЬЕРИ
И, полно! что за страх ребячий?
Какая высокомерная снисходительность, какая издевка. Ну что ты как ребенок, ну какие в наше гуманное время могут быть черные человеки? Это оскорбительные утешения. Снисходительные внешне, лицемерные по сути. Черные человеки есть, и один из них – рядом с Моцартом сидит. Моцарт не ошибся.
«Что за страх ребячий?» Разве Моцарт – капризный младенец? Разве черный визитер померещился? Разве привидение приходило и поразило так, что «сел тотчас»? Разве заказа не было?
Но главное слово – которого сам Моцарт избегает – Сальери произнес: страх.
…Рассказывают, как Шостакович (гений!), ожидая ареста, ночами стоял на лестничной площадке, чтоб, если придут за ним безымянные люди в форме (а может, и не в форме), не напугали бы родных. Стоял, дрожал и заглядывал вниз, в пролет. А днем, конечно, обедал, шутил, показывал новые сочинения.
Пушкину что, померещился тайный надзор полиции? Тайная недоброжелательность двора (убийственная пиковая дама) то отправляла его в ссылку, то лезла в его интимные письма, то холодно цедила выговор за самовольную поездку в Москву, то разрешала печататься, то запрещала… Всякий раз оправдывая свои действия глубокомысленным суждением о государственной пользе.
* * *
Не в наследственной берлоге,
Не средь отческих могил,
На большой мне, знать, дороге
Умереть Господь судил.
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
Иль в лесу под нож злодею
Попадуся в стороне,
Иль со скуки околею
Где-нибудь в карантине.
Пушкин заперт в Болдине, он пишет о чувствах Моцарта и Сальери – но мы читаем его мысли и чувства. Он пишет быстро, много – Болдинская осень! – но, может быть, именно потому, что все время, пока он не пишет, его гнетут ужасные мысли.
Мы читаем, восхищаемся: какая смелость! и какая стройность! и какая продуктивность! А что причиной было? Известно: вдохновение напало, Аполлон посетил. (Аполлон, кстати, не только кифаред, покровитель муз, но и совершенно холодный убийца. Убивал людей десятками, сотнями, целыми городами – и за провинности, и просто по прихоти. И именно оракул Аполлона в Дельфах предрекал Судьбу.)
В маленькой трагедии отражается внутренний мир… Да какой там мир, внутренний разлад, страхи. Оговорюсь: чувствовать страх – не значит трусить. Пушкин известен отчаянной храбростью. Но деться некуда, страх существует, и когда входит Черный Человек, у любого смельчака, даже у Дон Гуана, волосы встают дыбом.
Он не боялся ни дуэлей, ни военных стычек, ни двора. Но мысль о том, «что будет с Машкой и Сашкой» (с детьми), если его вдруг не станет, мысль эта мучила его постоянно. Интриги, долги, доносы – душа его под конец была совершенно истерзана.
Не преследования полиции страшили Пушкина, но преследования полиции не облегчают жизнь. Ожидая ареста, сжег дневники, сжег важную главу «Евгения Онегина». Неизвестность: что со мною будет? что со мною сделают? Это мучительно.
Эстетическое чувство требует, чтобы великий пал в столкновении с великим противником. Увы.
Лермонтов пишет ужасную правду:
Не вынесла душа Поэта
Позора мелочных обид…
Как? Неужели великий гений пал из-за такой ерунды, из-за мелочей?
Но, бесконечно презирая белокурую смазливую дрянь, Лермонтов чувствует, что дело, конечно, не в Дантесе.
Заброшен к нам по воле рока…
Судьбы свершился приговор!
Рок, Судьба – слова, слова, пишем, пишем – а как они выглядят? А никак.
Смерть – известно: скелет с косой. Бог – бородатый. Ангел – с крылышками. А рок и судьба никак не выглядят. У них нет образа. И они, конечно, посылают исполнителей, а мы в этих подонках (а то и в арбузных корках) не узнаем, отказываемся признать судьбу.
Смерть заходила, заказала Requiem.
* * *
МОЦАРТ
…и с той поры за мною
Не приходил мой черный человек
Почему «за мною», а не за «Реквиемом», не «за нотами»? Это Моцарт проговорился или Пушкин?
О конвоире здесь речь или о смерти? А это одно и то же.
ГАМЛЕТ
Но смерть – тупой конвойный.
И не любит, чтоб мешкали.
«И с той поры за мною не приходил мой черный человек». Моцарт непрерывно ждет. Мандельштам от такого ожидания с ума сошел, пытался покончить с собой.
Я на лестнице черной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.
И всю ночь напролет жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.
Не эти ли стихи через десять лет бормотал Шостакович, ночуя на лестничной площадке?
* * *
Моцарт, придя к Сальери с новым сочинением, прежде чем «играет», произносит некое вступление.
МОЦАРТ
Бессонница моя меня томила,
И в голову пришли мне две, три мысли…
…Представь себе… кого бы?
Ну, хоть меня – немного помоложе;
Влюбленного – не слишком, а слегка —
С красоткой, или с другом – хоть с тобой,
Я весел… Вдруг: виденье гробовое,
Незапный мрак иль что-нибудь такое…
Вот какие мысли приходят гуляке праздному. «Незапный мрак» – это что?
Моцарт загнан, затравлен. И сейчас будет отравлен. То есть избавлен от мук.
– Это вы Пушкину навязываете свое, – говорит рассудительная дама с высшим образованием. – А он, Пушкин, об этом не думал.
А вы-то почем знаете, о чем он думал – запертый, ссыльный, поднадзорный, невыездной? Неблагонадежный, которому приходилось уже лгать на допросах, отрекаться от собственных стихов, от собственных мыслей, приходилось подписывать ложные показания и которому власть угрожающе говорила: «Вы обманули».
Он разве выдумал своих Моцарта и Сальери от скуки, от нечего делать?
О чем он думал? В точности сказать нельзя, но догадаться иногда можно.
Виселица с пятью повешенными. Пушкин рисует ее в 1826 году – понятно, сразу после ужаснувшей его казни. Но после, спустя два года, сочиняя в 1828-м романтическую «Полтаву», Пушкин рисует еще две точно такие же виселицы (с пятью телами на каждой), рядом еще две одиночные виселицы.
Четыре виселицы на одном листе – это, как говорится, машинально, в задумчивости. Никаких виселиц в «Полтаве» нету. Там казнят топором. Значит, это не иллюстрация к сочиняемым стихам. Да и будь иллюстрация – была бы одна плаха, а не четыре виселицы. Это не творческая мысль водит пером, это его подсознание пытается отделаться от того, что его невольно временами гложет:
И я бы мог, как шут, висеть.
Отъезжая (на наше счастье!) в Болдино, он пишет Плетневу: «Милый мой, расскажу тебе всё, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска… Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм… Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостию… Грустно, душа моя». Гуляка праздный? И уже из Болдина: «Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает – того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь». (На тот свет.)
Пушкин на повороте судьбы. Он – жених. Впереди совершенно новая жизнь женатого, семейного человека. И – конец (смерть) прежней беззаботной холостяцкой жизни. Предчувствия томят его. И мы знаем – не напрасно.
О чем он думал?
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…
* * *
«Сел я тотчас и стал писать» – так даже песенку не сочиняют: без раздумий, без подготовки. Видно, реквием в душе уж был готов.
САЛЬЕРИ
Ты сочиняешь Requiem?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41