Все это не существует больше. Осталось там, в старом книжном шкафу, в старых замечательных книгах. В прошлом. Красивая исчезнувшая жизнь. Красивые исчезнувшие люди.
Появись этот спектакль лет семь назад (что абсолютно исключено), как приятно было бы писать об актерских работах. Блестяще играют. Ярко, тонко, остроумно, талантливо… Но теперь не до того. Некогда. Надо сказать главное. Надо сказать – о чем.
О чем? Ну, уж это-то всем известно. Еще со школы. Вырождающаяся аристократия (что уж в ней такого вырождающегося… – поди пойми) уступает место молодому капитализму (в лице Лопахина). И всякий раз, где бы ни играли «Вишневый сад» – в Москве ли, в провинции ли – всякий раз что Лопахин объясняет, как надо нарезать сад на участки под дачи, и предрекает, что «вскоре дачник размножится до необычайности», всякий раз в этом месте по залу пробегает смешок. Это люди, впервые знакомящиеся с пьесой, восторгаются прозорливостью Чехова и потом, выходя на антракт и вставая в гигантскую буфетную очередь, радостно сообщают друг другу: классика всегда современна!
Больше всего мне хотелось избежать этой формулы «классика всегда современна» – и вот не удалось. Даже дважды написалась проклятая школьная фраза.
Но ведь это как сыграть! Сыграешь талантливо – будет современно. А бесталанно – так будет пыльная ветошь; восковые мумии, храп в партере. Укажите мне такого зрителя, который не спал бы на бездарной классической постановке, – я такого еще не видал. Дамы, впрочем, выдерживают, ибо для них главное – вести себя прилично.
…Кажется, это мы сами делаем спектакль современным. Когда на сцене не мертвые куклы, механически произносящие чужие слова, когда на сцене живые, бесконечно интересные люди, они – и вольно, и невольно – нагружают классический текст сегодняшними страстями. А мы – тоже живые и сегодняшние – отзываемся душевным и интеллектуальным резонансом. Ассоциации…
«Вишневый сад», о котором пишу, возник после двух Съездов народных депутатов (как бы кого ни коробило такое вульгарное заявление). Когда Гаев – Волков, обращаясь к многоуважаемому шкафу, – конечно, не к шкафу, а к нам! – заговорил, запинаясь и мучаясь, об идеалах «добра, справедливости и общественного самосознания», а близкие отвели глаза, а наглый холуй и хам Яша глумливо заржал… Как хотите, а сцена была слишком узнаваема. Над Сахаровым тоже глумились.
…Дачно-экономические планы Лопахина всегда живо воспринимаются советской публикой (оставляя иностранцев совершенно равнодушными). Но в этом спектакле даже старческое бормотание Фирса наполнилось горьким сегодняшним смыслом.
ФИРС. В прежнее время, лет сорок – пятьдесят назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили и, бывало, сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было! И сушеная вишня такая была мягкая, сочная, сладкая, душистая… Способ тогда знали…
РАНЕВСКАЯ. А где же теперь этот способ?
ФИРС. Забыли. Никто не помнит.
Забыли! Как не забыть, ежели всех убили, кто знал и умел.
И на кой черт нужен теперь этот огромный сад? Толку от него никакого. Вырубить! Аня – по глупости – жалеет.
АНЯ. Я любила его так нежно, мне казалось, на земле нет лучше места, как наш сад.
ТРОФИМОВ. Вся Россия наш сад.
Неприятно, даже страшновато прозвучала знаменитая оптимистическая фраза. С одним-то садом управиться не умеет, а ему всю Россию подай! И кому? Недоучка, демагог, фразер… Да только ли фразер? За что, интересно бы знать, его исключили из университета?.. Петя агитирует; Аня слушает новое слово, разинув рот. Петя витийствует, захлебываясь трескучими фразами из брошюр; Аня начинает дергаться в такт его речам…
«Вся Россия наш сад» – впервые эта ликующая фраза демагога прозвучала как партийный лозунг. И впервые же на нее отозвалась в мозгу другая ликующая фраза: «Всю Россию потребуем!» Это вопит в восторге от неограниченной власти над людьми участковый Расплюев, собираясь всех граждан поголовно допросить и освидетельствовать. (Сегодняшняя ситуация заставляет заметить в скобках, что и Петя Трофимов Чехова, и Расплюев Сухово-Кобылина – русские. Не осетины, не евреи, не латыши. И если Петю, согласен, соблазнили марксиды (словечко Герцена), то уж Расплюев-то, как и Малюта Скуратов, отродясь ни одной брошюрки не читал, и его следственно-пыточное упоение – родное, не заёмное.)
…Витийствует Петруша Трофимов (случайный ли тезка младшего Верховенского – фашиста Петра Степановича, родившегося от идеалиста Степана Трофимовича, случайный ли тезка?), витийствует Петруша, и понятна становится реплика Раневской.
РАНЕВСКАЯ. Вам понадобились великаны… Они только в сказках хороши, а так они пугают.
…В последнем акте все окончательно встает на свои места.
Грусть-тоска. Двери настежь. Дом оставляют. Вещи сложены. Раневская и Гаев с невыносимой горечью готовятся покинуть родину.
РАНЕВСКАЯ. Минут через десять… (Через две страницы опять.) Еще минут пять можно… (Через три страницы.) Я посижу еще одну минутку…
Разрешения спрашивает, как у товарища начальника. Как перед казнью. Кто уезжал – тот поймет.[39]
И – появляется Аня. Гладкая (новая!) прическа с узлом на затылке. Черная кожаная куртка. Сухой, назидательный, не приемлющий сантиментов тон. В руках брошюра и тетрадка. Среди чуждых страданий – невозмутимо сидит девушка в кожанке и конспектирует.
Кого конспектирует – бог весть. Но что брошюру о всеобщем счастье и светлом будущем всего человечества – несомненно.
РАНЕВСКАЯ. Уезжаю я с двумя заботами. Первая – это больной Фирс.
АНЯ (не подымая глаза от тетрадки, сухо, отчетливо). Мама, Фирса уже отправили в больницу. Яша отправил…
Замечательно решена мизансцена! Милая девушка так погрузилась в теорию всеобщего счастья, что ей не до «отдельного» старика. Кроме того, теория предусматривает, что все будут радостно выполнять и перевыполнять свои обязанности. Теория никак не учитывает свойств отдельного Яши.
Конечно, не только Аня и Яша виноваты, что Фирса забыли (убили). Но предельно наглядно: вот чем оборачиваются благостные теории, проходя через чистые головки курсисток и кончаясь в руках подонков-исполнителей.
Считалось, что эта смерть старика в заколоченном доме лишний раз обвиняет господ, доказывает бездушность вырожденцев. И в некоторой степени оправдывает их скорую общую гибель. Туда им и дорога, раз они представителя народа не пожалели.
Конечно, конечно, они виноваты. Но в чем? В том, что привыкли доверять! Они выросли в мире, еще не поставленном на всеобщий учет и контроль. Еще не было в русской речи милой поговорки «Доверяй, но проверяй».
Господа распорядились госпитализировать старика («первая забота»!), они даже справились, сделано ли это, и получили заверение. Они и вообразить не могут, что Россия нуждается в 18 миллионах контролеров[40] для поддержания порядка, похожего на хаос. Литературная гибель Фирса оправдывала (в глазах поколений советских школьников) последующее реальное уничтожение класса, то есть десятков тысяч дворян. Но – и это непременно подчеркивалось – гибнущий Фирс сочувствия почти не заслуживал. Относиться к нему следовало по-Яшиному: «Хоть бы ты скорее подох». Дело в том, что Фирс – добровольный раб: «не согласился на волю, остался при господах». Добровольный раб – холуй и хам – такое отношение к Фирсу упорно внушали нам. Что Фирс не хам – это, кажется, всякому видно (пойдите посмотрите на игру Евстигнеева!). А по-моему, и не холуй. Ведь он перед Гаевым не унижается, не заискивает, не лебезит. Он заботится, чтоб сливки к кофе были; он Гаеву пальто подает – да, но потому что любит. Любит больше, чем сына, любит, как внука. («Меня женить собирались, а вашего папаши еще на свете не было».)
Вот в чем вина Фирса перед советскими учителями и учениками. Представитель народа, крепостной, должен ненавидеть помещика и при всяком удобном случае подпускать ему красного петуха. Иное поведение расходится с предписаниями Теории и, следовательно, – непростительная дерзость. Так что и Фирса жалеть нечего. Забыли – туда ему и дорога.
«Всему на свете бывает конец», – говорится в пьесе.
Правда. Но с безнадежной горечью думаю, что Фирс был последним, кто знал секрет сушеной вишни – сочной, сладкой, душистой… Показалось никому не нужным, никто даже не выслушал. Фирса «забыли», и секрет утратился навсегда.
А Петя, незаметно переложив револьвер из кармана в карман, прощается с Лопахиным. И интонации у студента такие, что энергичному капиталисту, новому помещику становится не по себе, хоть он и не видел револьвера.
«Выходите, господа…» – торопит Лопахин. Звучит как «на выход, с вещами!»
…Напрасно радуется буржуй Лопахин – недолго ему володеть. Напрасно обольщается Петя, напрасно зубрит марксизм обольщенная Аня. Россия достанется не им. На сцене присутствует Яша – глумливый лакей.
Даже удивительно, как просто и естественно в этом спектакле продолжился процесс уничтожения, или – если угодно – смены. Гаева сменяет Лопахин – это так, это мы проходили. Но никогда почему-то не думали, что и Лопахинская смерть – вот она, в очках и в толстовке. И уж вовсе в голову не приходило, что Яша и Петю, и Аню кокнет (или – на лесоповал).
Да и Яша еще этого не знает. Он на Петю и не глядит. Он глядит на Раневскую – может, возьмет в Париж. Глядит на Лопахина – может, возьмет на службу. Он глядит туда, где власть и деньги. Туда, где авось обломится. Петю он за человека не считает – мусор.
Но когда этот мусор придет к власти, лакей Яша будет стелиться, угадывать желания и даже выучит нехитрый набор слов (по Аниному конспекту).
И уж от Яши пощады никому. В первом акте его цапнула за палец собачка Шарлотты – очаровательный ученый пуделек. Яша сразу ко всему на свете интерес потерял, кроме укушенного пальца. Ну а потом, естественно, нашел веревочку, сделал петельку и ночью… да не в лесу, а прямо перед окном Шарлотты… Это он умеет. Да еще сигары курить и пить шампанское на халяву и девок щупать. Абсолютно без морали. Абсолютно без идей. Простой – и в этом его сила. И всем нужен – и Раневской, и Лопахину. И Пете скоро надобится – потому как холуй всегда нужен, даже если противен.
Постановка роскошная: декорации – старинный шкаф-дом; вишневый сад, цветущий для красоты персиковыми цветами; свет, мебель – все по высшему классу, кроме костюмов.
Этот спектакль – первая постановка Леонида Трушкина.
Это первый (после огромного перерыва!) случай антрепризы. Актеры приглашены на один спектакль, и платят им не по госрасценкам.
Таков «Вишневый сад», выращенный на деньги продюсера Марата Акчурина.
* * *
После овации счастливые зрители: Гафт, Джигарханян, Ширвиндт, Мишулин и сотни других, менее известных соотечественников, сбежавшихся поглядеть, на что способна антреприза, пошли домой. А советское ТВ захотело снять две—три сцены крупным планом. Актеры собрали остатки сил, настроились, и – появилась администратор ДК МИИТ с самой знаменитой советской репризой на устах каменного, злого лица:
– Не положено! Спектакль окончен – освободите помещение!
На сцене как оплеванные стояли смертельно усталые талантливые люди, не имея сил спорить. Стоял Евстигнеев, каждый выход которого – счастье для зрителей. В партере оторопели режиссер и операторы ЦТ, осветители, монтировщики; лезли глаза на лоб у Трушкина; директор театра Рогов и продюсер Акчурин убеждали, умоляли. Все (и я в том числе) как идиоты повторяли: почему? почему? Надеясь, видимо, услышав доводы, опровергнуть их. Но не тут-то было. «Не положено!» – и всё.
Всё было бессильно перед этой Яшиной внучкой, дочкой Шарикова. Казалось, мы все вот-вот сойдем с ума, и казалось, что именно этого она и добивается. Какой там Чехов, какой там Фрейд?! Пятый акт разыгрывается по Кафке.
…А теперь скажите, что осталось от «Вишневого сада»?
РАНЕВСКАЯ. О мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай!.. Прощай!..
...1990
P.S. Через месяц вызвали в суд. Администраторша, оказывается, подала иск о защите чести и достоинства: мол, в «Огоньке» написали, что она собачьей породы (дочка Шарикова), а она – человек! И написали, будто внучка лакея, а она – донская казачка. Пошел в суд как в цирк и тут же проиграл дело. Пришлось обращаться к адвокату. Генри Резник сказал, что это сумасшедший дом, подал апелляцию. И доказал той же самой судье, что Шариков – человек; вот если бы было написано «дочка Шарика…» А насчет внучки лакея объяснил, что Яша – литературный персонаж, у которых живых детей не бывает.

Кабала святош

Разговоры с Юрием Петрович Любимовым
– Сталин рака жрал. Выломал клешню, хрустит, сосет, чмокает, хлюпает. Рихтер бедный сидит за роялем, не начинает – тишины ждет. А у него за спиной вся эта кодла чавкает, звякает, булькает. Генерал – рожа красная – уже Рихтеру кулаком грозит: начинай, мать твою! Не начинает – ждет тишины. Злодей догадался, рака бросил, лапы об крахмальную скатерть вытер и демонстративно в ладоши – хлоп. Мертвая тишина мгновенно. Рихтер бедный склонился и – музыка.
...
…С Любимовым разговаривать трудно. Своенравный, раздражительный. Спросишь одно – говорит о другом. Вопроса не дослушав, начинает философствовать и тут же съезжает на анекдот. Повторишь вопрос – в ответ актерская байка. Перебивать бессмысленно, да и неловко.
– Ваш театр не в лучшей форме, вы сами говорите.
– А кто в лучшей? Я не вижу. Лубянка разве что. Надо Таганку сделать подведомственной Лубянке.
– Шутки.
– Какие шутки? Я же служил в ансамбле у Берии. Там была дисциплина, строгость. Видите надпись? (Стены кабинета Ю.П. исписаны автографами знаменитостей и друзей. Среди прочего: «Юра! Не зря мы с тобой 8 лет плясали в органах. Юткевич».)
– Плясали?
– Там Шостакович плясал, Мессерер, Рубен Симонов, Охлопков; ставили программы; преподавал Тарханов, приходил Немирович-Данченко. Берия всех объединил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41