И в отрицании Маяковский бывал невоздержан. Но сколько бы ни судили по поводу невоздержанности Маяковского желающие противопоставить ему русскую классику, верным, неопровержимым остается то, что сказал поэт поэту (и значит - другим великим предшественникам) : «Я люблю вас, но живого, а не мумию».
Сказанное по отношению к Лермонтову: «Мы общей лирики лента», - распространяется на все классическое наследие русской поэзии. Маяковский слушал живой голос классики, но отвергал диктат ее канонов для искусства своего времени. Некрасова и Достоевского он уважительно называл «великими реалистами». Это ли не признание их выдающейся роли в духовной жизни России.
Читатели замечали, что критика упрекает Маяковского в неуважении к Пушкину, и спрашивали об этом.
- Бывает разное отношение к его наследию, - отвечал поэт. - Мне не могут простить того, что я не пишу, как он. Раздражает лесенка. Вот решили: раз я не пишу, как Пушкин, значит, являюсь его противником. Приходится чуть ли не оправдываться, а в чем - сам не знаешь. Подумайте, как можно, не любя Пушкина, знать наизусть массу его стихов? Смешно!.. Запоминаются хорошие стихи. Вот, например, басни Крылова. Мы учим их чуть ли не в первом классе, а помним до глубокой старости.
Вопросы эти, иногда задававшиеся в категорической форме («Почему вы не любите (или не признаете) Пушкина?»), стали раздражать Маяковского. Он отвечал: «Я уверен, что отношусь к Пушкину лучше, чем автор этой нелепой записки». Иногда он приглашал авторов подобных записок выйти на сцену и начать читать на память стихи и поэмы Пушкина. Кто кого перечитает.
- Вот тогда увидим, кто лучше знает и больше любит Пушкина.
Охотников, как правило, не находилось. А некоторые, слушавшие Пушкина в исполнении Маяковского, утверждают, что читал он не хуже Яхонтова и Шварца, лучших чтецов того времени.
Маяковскому претила риторика по отношению к классикам, которая нередко и многим заменяет истинное их знание, истинную любовь к литературе. Так же как претила добродетельная мода раздачи преждевременных лавров живым поэтам. Маяковский с иронией писал о том, как, изумившись «рифмочек парой», поэта уже почитают «гением» - «одного называют красным Байроном, другого самым красным Гейнем».
Его отношение к гениям было сродни шутливо выраженному флоберовскому: не следует ими восторгаться, это невроз.
С каким темпераментом обрушился Маяковский на Совкино, когда обсуждался фильм о Пушкине!
- А я заявляю, что, сев за стол и дурацки взъерошив волосы, нельзя написать стихотворение... такое стихотворение, как «Я памятник себе воздвиг нерукотворный»... Это глумление... Вы не смеете... не смеете так показывать поэта, равного которому не было и нет в России!
И, все более накаляясь:
- ...Смерть Пушкина - единственный и неповторимый материал. А вы что с ним сделали? Что сделали вы? Кто был на экране вместо поэта?.. Бонна... Бонна в штанах, бонна, возящаяся с ребятами и возящая их на спине? Как вы смели это сделать?
В отношении Маяковского к классике ни в коем случае ничего нельзя упрощать. Один молодой человек, беседуя с поэтом, удивился, что тот начал защищать от него античную литературу и удивлял его познаниями в классике. Он сказал:
- Владимир Владимирович, для меня большая новость то, что вы так говорите о литературе. Так ли вы относились в печати к Пушкину и Шекспиру лет пятнадцать тому назад (этот разговор состоялся в начале 1930 года)?
- Это все не так просто, сегодня не просто, - ответил поэт и замолчал.
Грубовато, но верно по сути сказал один из соратников Маяковского по «Лефу», он сказал, что Маяковский «не злоумышлял против классиков, он лишь «зверел» к людям, которые прятались от современности за мраморные зады памятников, за дядю из прошлого столетия».
Увы, мы не знаем, что за разговор о Пушкине состоялся у Маяковского с Вяч. Ивановым в июне 1924 года после заседания Общества любителей российской словесности при Московском университете, хотя узнать это было бы необычайно интересно. Ведь Маяковский довольно неделикатно прервал высокопарное «словоблудие» студента, обращенное к Вяч. Ивановичу, и предложил вместо этого почитать «хорошие стихи». Присутствовавший на этой встрече В. А. Мануйлов не помнит, чтобы Маяковский прочитал тогда только что написанное «Юбилейное». Иванов-то как раз приехал в Москву из Баку на пушкинский юбилей... Беседа его с Маяковским была оживленной и, видимо, не без какого-то взаимопонимания. Несмотря на то, что Вяч. Иванов твердо сказал Маяковскому: «Мне ваши стихи очень чужды», при этом он объяснил почему и добавил: «Но это, вероятно, соответствует тому, что вы чувствуете, что вы слышите. Я понимаю, что это должно волновать нашу молодежь», - несмотря на это, он потом не раз тепло вспоминал о Маяковском: «Какой сильный, какой большой, какой устремленный человек!»
Легко говорить об ошибках и заблуждениях великих людей с высоты нового времени и нового знания о жизни, непросто было в ней разобраться, когда все перевернулось и только начинало укладываться, однако Маяковским руководило общее стремление служить своим искусством народу, и это главнейшая традиция русской литературы, идущая от «Слова о полку Игореве».
Маяковский и футуризм, Маяковский и Леф («Леф»). Обращаясь к этим непростым взаимосвязям, все время надо помнить, что, покровительствуя своим ближайшим соратникам в жизни, поддерживая их в литературной борьбе, он никогда не уступал им в принципиальных вопросах. Плодотворным и по-человечески сблизившим их было сотрудничество Маяковского с Мейерхольдом при постановке «Мистерии-буфф». Но когда состоялось обсуждение спектакля Мейерхольда «Д. Е.» (пьеса написана Подгаецким по роману Ильи Эренбурга). Маяковский сказал: «Как представитель «Лефа», я, конечно, принимаю и на себя те нападки, которые из известного лагеря сыплются на Мейерхольда. Однако на сей раз я и сам считаю нужным влить ложку дегтя в ту бочку похвал, которую здесь наполнили...»
Маяковский признается в том, что лефовцы («мы» - сказал он) раньше сильно продвигали лозунг самодовлеющего значения красок, звучаний. Однако в постановке «Д. Е.» все это доведено до абсурда. Слово тут - нуль. Пьесы нет.
Приговор безжалостный. И он дополняется тем, что в спектакле нет массы, а есть «отыгрывание» массами.
Это один только эпизод. Их было немало и в редакции журнала «Леф», где с первого заседания редколлегии возникали разногласия, хотя они редко выносились из редакционного дома, как было с Чужаком.
Нечеткая в своих конкретных позициях программа «Лефа» давала достаточно поводов для споров и разногласий. И если первые три номера вышли сравнительно легко (хотя и не без сглаживания углов и противоречий) даже быстро, один за другим, в 1923 году, то в 1924 году вышло всего лишь два номера, а последний номер в 1925 году «вытягивал» чуть ли не в единственном числе ответственный секретарь Незнамов.
В журнале за это время были опубликованы такие значительные произведения, как поэма «Про это», «Рабочим Курска...», глава из поэмы «Владимир Ильич Ленин» Маяковского, «Лирическое отступление» Асеева, стихи Хлебникова. Журнал активно поддерживал новаторские поиски в поэзии. Литературная практика - в первую очередь Маяковского - приходила в противоречие с установками на «производство вещей», согласие между членами редколлегии, сотрудниками редакции рушилось. Сами лефовцы (некоторые из них) стали понимать свое ложное положение в искусстве. Арватов сказал про Леф: «Почему-то впереди всех, но почему-то вдали от всех». Чужак, как мы знаем, первым пробил брешь в корабле «Лефа», едва тот пустился в плавание, демонстративным выходом из редколлегии в конце 1923 года, с оповещением об этом в печати.
После выхода из редколлегии он продолжал войну с «Лефом» извне, со стороны, и даже не столько с «Лефом», сколько с Маяковским. Выступая с докладом на первом московском совещании работников Левого фронта искусства в январе 1925 года, Чужак обрушился на Маяковского за измену лефовскому принципу производственного искусства и за то, что тот «скатился к напечатанию в «Лефе» своей «наиболее неприемлемой» вещи, поэмы «Про это». О поэме «Люблю» он сказал, что это «лирическая труха с точки зрения сегодняшнего дня». В поэме о Ленине Чужак нашел некоторые достоинства, но заметил, что «все-таки это ведь в целом не в нашем производственном плане».
Об этом совещании вообще следует сказать. Оно проводилось по настойчивым просьбам региональных ячеек левого искусства, запутавшихся в разноголосице деклараций и добивавшихся единого центрального руководства. Маяковский не вдохновлялся возможностью создания какого-то единого фронта левого искусства в масштабах страны, понимая, что директивное руководство им не может дать хороших результатов. Скорее всего он разделял точку зрения С. М. Эйзенштейна, делившего левых в искусстве на «революционных левых» и «эстетских левых».
И все же, выступая на совещании, видя и чувствуя желание многих работников литературы и искусства к объединению, Маяковский выдвинул в качестве основы идейную общность, но призывал не увлекаться «никакой игрой в монолитную организацию» и не пародировать «советских и партийных организаций...»
Совещание, как и следовало ожидать, закончилось неудачей. Оказалось невозможным примирить непримиримое. Жесткая позиция Чужака, который вел линию на централизованное и директивное управление левым искусством, не получила поддержки наиболее видных его деятелей. Маяковский понял это уже в ходе совещания и покинул его к концу второго дня, оставив председательствующему заявление следующего содержания:
«Внимательно прослушав и обдумав два бесцветных дня «совещания», должен заявить: никакого отношения ни к каким решениям и выводам из данного совещания не имею и иметь не хочу. Если б я мог хоть на минуту предполагать, что это крикливое совещание, собранное под серьезным лозунгом «объединение», будет подразумевать (в наиболее «деятельной» части) под обсуждением организационных вопросов - организацию сплетни и будет стараться подменить боевую теорию и практику Лефа чужаковской модернизированной надсоновщиной, разумеется, я б ни минуты не потратил на сидение в заседаниях.
Этот эпизод литературной жизни двадцатых годов, собственно говоря, и подводит первый итог существования Лефа («Лефа»), течения в литературе и журнала, который был создан по инициативе Маяковского и редактировался им. Молодой критик В. Перцов вполне резонно говорил в докладе о положении на Левом фронте искусства (май, 1925), что Маяковский, хотя и зачисляет себя и Асеева в разряд «производственников», но его произведения и произведения Асеева, напечатанные в журнале, полностью опровергают это утверждение. Сами лефовцы, по крайней мере, наиболее прозорливые из них, понимали несовместимость Маяковского-поэта с Лефом. Понимал и он, что «поэзия - пресволочнейшая штуковина: существует - и ни в зуб ногой». Понимал, а на него давили, ему внушали, от него требовали, его убеждали... В чем? В том, что-де эта «штуковина» теперь никому не нужна.
Отражая общие противоречия и идейно-эстетическую неоформленность левого искусства, журнал практически зашел в тупик и с выходом седьмого номера прекратил существование. Попытки Маяковского на совещании представить ситуацию с «Лефом» как благополучную носили уже чисто престижный или, пожалуй, полемический характер.
Надо было менять ориентацию.
«ГОЛОСУЕТ СЕРДЦЕ...»
Мощным патетическим аккордом в творчестве Маяковского прозвучала поэма «Владимир Ильич Ленин».
В литературе, как и в любой сфере человеческой жизни, бывают события, которые не только остаются в памяти поколений, но и имеют свое продолжение. Таким событием стала поэма «Владимир Ильич Ленин». Она длится во времени, оставаясь прекрасным поэтическим творением для читателей новых и новых поколений и остается высочайшей мерой органического слияния искусства и политики в создании поэтической Ленинианы на протяжении многих десятилетий.
Ленинская тема вошла в творчество поэта раньше. Образ вождя в стихотворении «Владимир Ильич», в поэме «150 000 000», в стихотворении «Мы не верим!» был как бы пробой сил, хотя и эти произведения имеют самостоятельное идейно-художественное значение.
Стихотворение «Мы не верим!» было написано сразу после того, как появилось правительственное сообщение о состоянии здоровья Владимира Ильича и, вместе с его портретом, было опубликовано в первом (апрельском) номере «Огонька» за 1923 год, с которого и началось издание этого массового журнала. Стихотворение получило живой отклик у читателей, приславших много писем в редакцию.
Смерть вождя потрясла поэта. 22 января Маяковский присутствовал на заседании XI Всероссийского съезда Советов, где М. И. Калинин сообщил о смерти Владимира Ильича. 27 января был на похоронах Ленина на Красной площади, в толпе народа, застывшей в горестном молчании.
Около нынешней гостиницы «Москва», в Охотном ряду, был небольшой дом, где помещалась редакция «Рабочей газеты». «В лютые морозные ночи, когда Москва прощалась с Лениным, когда к Дому союзов медленно двигался неисчерпаемый людской поток и облака пара от дыхания клубились над головами людей, в комнату редакции вошел застывший от холода Маяковский. Он снял перчатки, дул на руки и глядел сквозь замерзшее оконное стекло; это длилось недолго, несколько минут. Вот он уходит, снова пересекает улицу, и опять и опять - в который раз! - идет в самый конец очереди, где-то за Страстным монастырем, чтобы еще раз вместе с народом, в тесных рядах, плечом к плечу с рабочим людом Москвы и России пройти через Колонный зал перед гробом Ленина» (Л. Никулин).
Глубокая скорбь, сильные душевные переживания послужили новым толчком к работе над поэмой, которая была задумана еще до смерти Ильича. Работа была закончена в начале октября 1924 года.
До окончания поэмы о ней не появлялось никаких сообщений: слишком значительно, лично, даже интимно шла работа над ней, а всякий намек на рекламу Маяковский не мог позволить рядом с именем Ленина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84