Правительство буржуазной Латвии, «обидевшись» на стихотворение «Как работает республика демократическая?», отказало Маяковскому в транзитной визе, и ему пришлось ехать в Германию через Ревель (Эстония), По этому поводу Маяковский заметил: «Я человек по существу веселый. Благодаря таковому характеру я однажды побывал в Латвии и, описав ее, должен был второй раз уже объезжать ее морем». Из Ревеля, на пароходе «Рюген», он отбыл в Штеттин, из Штеттина в Берлин.
20 октября в кафе «Леон» в Берлине (это было собрание Дома искусств) - впервые за рубежом родной страны - Маяковский предстал перед публикой как лектор, оратор и как поэт. На этом вечере, кстати, случай свел его с Игорем Северяниным, приехавшим сюда из Эстонии.
В Берлине в это время даже русских эмигрантов (а они буквально заполонили столицу Германии) озадачивал своими выходками Сергей Есенин. Он здесь находился вместе с Айседорой Дункан. Потерянный, неприспособленный к такой жизни Андрей Белый проводил время вкабаках, тосковал, пил вино. Готовился к возвращению в Советскую Россию Алексей Толстой, у которого Маяковский побывал в гостях вместе с Северяниным.
Газета «Накануне» сообщала, что во вступительном слове Маяковский бесцеремонно разделался с несимпатичными ему течениями русской поэзии и что более всего досталось имажинистам («имажинятам»). Газета писала о поэме «150 000 000», что она «полна такого искрометного вдохновения, такой бичующей сатиры, что может смело выдержать сравнение с выдающимися творениями европейской поэзии... В цельности, в непосредственности, внепредвзятости, в смелых исканиях и творческом жаре - ценность Маяковского».
Поэт несколько раз выступал в Берлине, и Северянин ходил на все его выступления, ревниво следя за успехами своего бывшего, хотя и временного, соратника по футуризму и соперника в былой популярности. Они даже выступили вместе - в болгарском землячестве. И - не только. Северянин потом не без гордости вспоминал: «В день пятой годовщины Советской власти в каком-то большом зале Берлина (это было в полпредстве СССР. - А. М.) торжество. Полный зал. А. Толстой читает отрывки из «Аэлиты». Читают стихи Маяковский, Кусиков, Читаю и я «Весенний день...»
Северянин не случайно выбрал эта стихотворение для чтения в советском полпредстве в годовщину Октября. Написано оно в 1911 году, но прочитывалось в тот момент очень современно, выражая и ностальгическое чувство (воспоминание о молодости), и стремление к примирению («Виновных нет: все люди правы в такой благословенный день!»).
Дальнейшая судьба Северянина известна: эмиграция не принесла ему ни литературного успеха, ни счастья. Поняв свою глубокую ошибку, поэт повернулся лицом к России, к ее культуре, после восстановления в Эстонии Советской власти он проявляет активность, шлет в Москву и Ленинград письма, стихи. Его печатают. Однако война, фашистская оккупация прервали попытки творческого возрождения поэта. Больной, в полной безвестности и нищете он умер 20 декабря 1941 года в оккупированном Таллине и похоронен на общем кладбище. На могиле - его двустишие:
Как хороши, как свежи будут розы,
Моей страной мне брошенные в гроб!
Нельзя не обратить внимания на горделивый и непримиримый по отношению к писателям-эмигрантам тон, в котором выступал за границей Маяковский. Перед объединением российских студентов в Германии он говорил о том, что в Советской России растет интерес к поэзии у трудящихся, что симпатиями у них пользуются те поэты, которые идут с революцией и отражают в своем творчестве события последних героических лет. «Быть русским поэтом, писателем можно, только живя в России, с Россией. Пусть не думают въехать в Москву на белом коне своих многотомных произведений засевшие за границей авторы...»
Честно и твердо выраженная позиция всегда вызывает уважение, даже у противников или просто несогласных. Сочувственное отношение к Маяковскому во время его выступлений в Берлине объясняется и тем, что часть русской эмиграции, разуверившись в скором крахе Советской власти, начинала белее трезво оценивать ход событий, все больше, с интересом и даже симпатией следила за ходом событий в новой России. Да и народ Германии не испытывал к России враждебных чувств.
В стихотворении «Германия» Маяковский вспоминает первую мировую войну, разделившую ее народ с народом России, и высказывает свое к ней отношение («Я от первых дней войнищу эту проклял, плюнул рифмами в лицо войне»). Поэт выражает революционную солидарность с теми, кто сеет, жнет, кует и прядет, высказывает твердую веру в их конечную победу.
В устных выступлениях он говорит об эмигрантской литературе: «Литература «Нэпского проспекта» (так прозвали одну из улиц Берлина из-за обилия русских эмигрантов. - А. М.) - бледна, скучна и бесцветна. Свет идет с Востока».
В Берлине Маяковский пробыл чуть более месяца и оттуда, не без труда получив визу, отправился в Париж.
Парижская неделя затмила берлинский месяц, хотя сам Париж его ничуть не смутил. По Большим бульварам он вышагивает так же по-хозяйски уверенно, как по Тверской в Москве. Маяковский посещает мастерские художников, художественные салоны и галереи, парижские театры, ищет встреч с писателями, художниками, композиторами, - здесь ему все интересно, он все хочет видеть, обо всем знать.
Разница в атмосфере жизни двух европейских столиц, и в том числе - артистической, литературной, художественной - была разительной. Уже при въезде в Берлин Маяковского поразила «кладбищенская тишь». Результаты «Версальского хозяйничанья» видны были повсюду, и наряду с этим - «страшная внутренняя разруха!». В Берлине острый глаз поэта подметил прежде всего социальные противоречия («страшный рост спекуляции, рост богатства капиталистов, с одной стороны, и полное обнищание пролетариата с другой»), последствия войны («Отбросы разрухи и обрубки бойни»), мощное забастовочное движение.
Совсем другим предстал Париж.
Насчет пролетариата и революционной работы Маяковский скажет несколько уклончиво: «Есть, конечно, но не это сегодня создает лицо буржуазного Парижа, не это определяет его быт». Париж озабочен тем, чтобы «Пуанкаре не помешали отдыхать на Версальских лаврах».
«Столица Франции!» Паломников всего мира притягивали к себе тайны парижского искусства. Великие художники рождались в провинции - умирали в Париже. Человек искусства, Маяковский буквально окунается в художественную жизнь Парижа и за неделю успевает так насытиться впечатлениями, что их потом хватило на книгу стихов и очерков.
В очерках о Париже Маяковский избирает условный прием, который ему позволяет вроде бы некоторую вольность в обращении с фактами, но, несмотря на условность, на введение Людогуся как первого лица (вспомните «Пятый Интернационал»), поэт берет на себя ответственность говорить о Париже серьезно.
После мрачного, «нищего» Берлина Париж ошеломляет его великолепием, сытостью, богатством, блеском золота и бриллиантов, безудержным весельем. Для поэта загадка: «Три миллиона работников Франции сожрано войной. Промышленность исковеркана приспособлением к военному производству... И рядом - все это великолепие!»
Цепкий взгляд Маяковского улавливает социальную схему, по которой живут парижане, по которой живут французы. Оказывается, здесь все, от премьер-министра Пуанкаре до консьержки, трудятся «над добычей золота» - «из Версальского договора, из Севрского, из обязательства нашего Николая». Трудятся все, но «урвать» достается не всем, и Париж начинает понимать: «Военной податью не проживешь». В Париж, полакомиться им, ринулись «доллароносные» американцы.
Маяковский любуется Парижем. Монпарнас - пристанище парижской богемы. Елисейские поля. Триумфальная арка. Воображение урбаниста Маяковского покоряет Эйфелева башня, удивительное инженерное сооружение. И он, языком поэта, ведет с ней «разговорчики», приглашает башню к нам, в СССР, в Москву. В стихотворении «Париж» слышится и ревность к тому, что не у нас есть такая башня, такое метро, и так хочется скорее обзавестись всем этим у себя, в Стране Советов...
В шутливом приглашении, с которым поэт обращается к Эйфелевой башне: «В блестеньи стали, в дымах - мы встретим вас. Мы встретим вас нежней, чем первые любимые любимых. Идем в Москву!» - скрыто страстное желание Маяковского шагнуть поскорее в завтрашний день, увидеть Россию в лесах новостроек, в торжестве индустрии.
Первый раз в Париже - глаза разбегаются, так многое хочется увидеть и услышать. Главное среди многого - художественная жизнь Парижа. Ведь «Париж в искусстве был той же Антантой. Париж приказывал, Париж выдвигал, Париж прекращал». И прежде всего - живопись. Кажется, самое престижное искусство во Франции. Огромное количество салонов, ателье, выставок. Еще учеником школы живописи, ваяния и зодчества он изучал искусство Франции, знал работы наиболее выдающихся художников. Он посмотрел на них через несколько лет.
Анна Ахматова, побывавшая в Париже до революции, поняла для себя, что парижская живопись съела французскую поэзию - стихи покупают только из-за виньеток более или менее известных художников. В 20-е годы мало что изменилось.
Все на своих местах, - отмечает Маяковский.
Только усовершенствование манеры, реже мастерства. И то у многих художников отступление, упадок.
«По-прежнему центр - кубизм. По-прежнему Пикассо - главнокомандующий кубистической армией.
По-прежнему грубость испанца Пикассо «облагораживает» наиприятнейший зеленоватый Брак.
По-прежнему теоретизируют Меценже и Глез.
По-прежнему старается Леже вернуть кубизм к его главной задаче - объему.
По-прежнему непримиримо воюет с кубистами Делонэ.
По-прежнему «дикие» - Дерен, Матис делают картину за картиной.
По-прежнему при всем при этом имеется последний крик. Сейчас эти обязанности несет всеотрицающее и всеутверждающее «да-да».
И по-прежнему... все заказы буржуа выполняются бесчисленными Бланшами. Восемь лет какой-то деятельнейшей летаргии».
Ожидание открытия, постановки новой живописной задачи, раскрытия «лица сегодняшнего Парижа» напрасно.
«Деятельнейшей летаргии» (замечательный своею парадоксальностью образ) Маяковский противопоставляет «новое слово» искусства, идущее из России. Он без колебаний, без оглядки на футуризм говорит о связи искусства с практической жизнью.
Заметил Маяковский в художественной жизни Парижа и то, о чем здесь знает каждый ребенок: «никто не вылезет к славе, если ее не начнет делать тот или иной торговец». Именно торговцы, купцы делают славу художникам. В их распоряжении целый штат рецензентов, критиков, которые обеспечивают рекламу, провозглашают очередного гения.
Мастерские художников - закулисная лаборатория, здесь, за дверью, диктует вкус купец. В мастерской Пикассо позволяют себе не принимать во внимание Делонэ, а тот, в свою очередь, может называть Пикассо «спекулянтом».
В мастерской Пикассо Маяковский приходит к выводу, что исканиям этого большого художника, дошедшего «до предела формальных достижений в определенной манере» и мечущегося из стороны в сторону, нет перспективы «в атмосфере затхлой французской действительности». Маяковский зовет его к монументальности:
- Почему, - спрашивает он, - не перенесете вы свою живопись хотя бы на бока вашей палаты депутатов? Серьезно, товарищ Пикассо, так будет виднее.
Пикассо молча покачивает головой.
- Вам хорошо, у вас нет сержантов мосье Пуанкаре.
- Плюньте на сержантов, - советует ему Маяковский, - возьмите ночью ведра с красками и пойдите тихо раскрашивать. Раскрасили же у нас Страстной!
Однако тень мосье Пуанкаре витала над Францией, воинственный вид его сержантов не вдохновлял на революционное или просто рискованное действие.
Делонэ Маяковский увлек рассказом о том, как у нас в России фантазия художников воплощается в раскраске, оформлении дома, даже квартала. Эта идея оказалась близка Делонэ, который не в моде, за которым купцы не охотятся, который может раскрашивать только дверь собственного ателье. Может быть, поэтому он испытывает тягу к Советской России и хочет обмениваться картинами?..
Не понравился Брак, он - в моде, самый «продающийся», то есть покупаемый купцами, балансирующий между Салоном и искусством. Не понравился не как художник, а потому, что ему «не до революции».
Понравился Леже. Понравился по-человечески («вид настоящего художника-рабочего, рассматривающего свой труд не как божественно предназначенный, а как интересное, нужное мастерство...»). Понравился и как художник, пришлась по душе «эстетика индустриальных форм» и «отсутствие боязни перед самым грубым реализмом». И конечно - понравился «деловым» отношением к русской революции. Предложил на выбор - любые произведения - отвезти в подарок в Россию.
Не обошел вниманием Маяковский и русских художников, живших в Париже. О Гончаровой и Ларионове сказал что их здесь высокомерно замалчивают, хотя влияние того и другого обнаруживается в картинах французов, в том числе у Пикассо. У Гончаровой - десятки учеников, американцев и японцев. Талантливый Барт, «не согласившийся» после Октября идти против революции и не обладающий энергией пробивания и устройства, просто голодает, его картинами здесь никто не будет заниматься, их никто не купит.
Познакомившись с новейшей живописью Парижа, Маяковский приходит к выводу, который подтолкнет его к созданию теории производственного искусства. Он скажет в своих очерках о том, что начало двадцатого века в искусстве (в том числе и в поэзии) было подчинено разрешению исключительно формальных задач, что голый формализм дал все, что мог, то есть полностью исчерпал себя, что больше уже ничего открыть нельзя, и для Европы остается только приспосабливать результаты формальных завоеваний к удовлетворению потребностей буржуазного вкуса, вкуса Салона.
Дальнейшее развитие искусства он видит в том, чтобы приложить формальные открытия к жизни, к производству, к массовой работе, украшающей жизнь миллионов, а это возможно только в стране, «вымытой рабочей революцией».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84