— Самонадеянный червяк! О чем ты так долго говорил со своей ублюдочной сестрой? Какое гнусное предательство ты замышляешь?
Нила больше не мог молчать.
— Я не замышляю никакого предательства! — воскликнул он. — Я всегда был верен!
— Ты всегда питал слабость к грязным человечишкам, — насмехался Лонан. — Вечно тискался и лизался со своей неуклюжей полукровкой. Теперь, когда твою рабыню у тебя отобрали, небось, найдешь себе какую-нибудь новую грязную полукровку…
Преисполненный отвращения, Нила бросился на старшего брата.
— Как ты можешь говорить такое? — заорал он. — Майя наша сестра, ты, слизняк!
— Думаешь, я горжусь родством с этой вероломной морской змеей? — презрительно процедил Лонан, сбив Нилу с ног. — С дочерью человеческой рабыни? Да я скорее признаю своим сородичем морского слона! — Он пнул брата по голове.
Нила откатился и, шатаясь, поднялся на ноги, но тут же наткнулся на другого брата. Лонан расхохотался, нагнувшись, чтобы сорвать черную жемчужину с груди Нилы.
— Возомнил себя избранником Йора? Это я Помазанник, медуза! Я наследник престола! — Он злобно пнул Нилу под ребра. Нила скорчился на земле, схватившись за живот, а Лонан повесил жемчужину себе на шею, уже увешанную ожерельями из морских алмазов, резных кораллов и белых жемчужин.
Нила ухитрился подняться на колени, но все девять его братьев окружили его, насмехаясь, пиная и безжалостно избивая его до тех пор, пока он уже больше не мог ни встать, ни ответить на их удары. Ослепленного, задыхающегося, покрытого синяками и всего перепачканного в песке, его снова приволокли и бросили перед Королем.
— Значит, ты сочувствуешь своей вероломной сестре, — осведомился король, сверкая бледными глазами. — Ты позволил ей избежать моего правосудия из жалости? Она всего лишь жалкая ничтожная полукровка. Ты понимаешь, что если бы не она, мы бы уже нанесли поражение людям, мы могли бы стереть их с лица земли! Они превратились бы в кости, добела обглоданные крабами и рыбами, и в конце концов рассыпались бы в песок, в пыль. Мы снова стали бы повелителями моря и побережий, самыми могучими воинами в мире!
Братья пронзительно завопили.
Понимая, что надежды у него нет, Нила распрямился, сплюнув кровь пополам с песком.
— Ты не понимаешь, что обрекаешь нас всех на гибель? — спросил он. — Тысячу лет мы сражаемся с людьми и каждый раз нас разбивают наголову. Это кости нашего народа обгладывают крабы, это наш народ страдает от голода, холода и изгнания из за этой глупой вражды. Когда это все прекратится? Когда мы найдем какой-нибудь способ жить в мире, спокойно и счастливо? Когда мы поймем, что люди останутся здесь навсегда?
Его речь оборвал ужасный удар локтем в лицо. Он упал на колено, держась за челюсть, и на глазах у него выступили невольные слезы. Он смахнул их одной рукой и поднял глаза на отца, который снова взревел от ярости.
— Ты уже лишился семерых сыновей, — сказал Нила. — Скольких еще тебе нужно потерять? Сколько еще сыновей должен потерять твой народ?
— Только одного! — рявкнул его отец. — Уведите и убейте его, вероломную змею!
Братья Нилы схватили его и поволокли, но он продолжал кричать:
— Ты воззвал к силам Кани, ты пытаешься пробудить силы земли, чтобы затопить всю сушу, но ты не понимаешь, что убьешь и всех нас тоже! Думаешь, ты сможешь управлять Кани? Думаешь, ты сможешь подчинить ее своей воле? Ты обрекаешь нас всех на смерть и исчезновение. Как выживут киты, если их выбросит на сушу? А рыбы? А мы?
Потом его окутала красная пелена ударов и насмешек, а за ней пришла милосердная темнота бессознательности.
Изабо снова перевернулась, скомкав подушку и раздосадованно вздохнув. Хотя она устала так, что все кости у нее ныли, заснуть она не смогла. Ее мысли крутились по одной и той же наезженной колее, несмотря на все ее попытки вырваться, и в конце концов она уселась в постели, сердито вздохнув.
Не спится-ух? — негромко ухнула Буба со своего насеста на спинке кровати Изабо.
Не спится-ух, скорбно согласилась Изабо.
Ты-ух беспокоишься-ух?
Изабо пожала плечами и поднялась, закутавшись в свой белый шерстяной плед.
— Мне как-то… Да, пожалуй, мне действительно не по себе. Я не могу понять, почему, — сказала она скорее себе, чем совет.
Парить-падать в лунной прохладе-ух? — с надеждой в голосе спросила Буба. Хотя карликовая сова уже привыкла к тому, что Изабо предпочитает бодрствовать днем, а спать ночью, Буба всегда ждала, что молодая колдунья превратится в сову и снова будет летать вместе с ней.
Изабо улыбнулась и покачала головой, тихо приоткрыв дверь и выйдя в коридор. Нет-ух, прости-ух.
— Может быть, теплое молоко поможет мне заснуть. Я спущусь на кухню. Хочешь со мной?
Ух-ух, отозвалась Буба, радостно вылетев за дверь.
В замке было очень тихо. В своем белом пледе, с яркими кудрями, густыми волнами и ручейками сбегающими по спине, Изабо бесшумно пошла по темным коридорам. Несмотря на поздний час, она отлично видела свой путь и не нуждалась в свечах. Буба летела перед ней, белая и безмолвная, точно дымок. Они спустились по парадной лестнице и вышли в зал.
Там Изабо остановилась. До нее донеслись тихие неразборчивые голоса и мелькнула золотистая искорка света. На миг она застыла, не зная, что ей делать, потом очень тихо пошла по залу. Одна створка двери, ведущей в обеденный зал, была чуть приоткрыта. Изабо легонько коснулась ее, открыв чуть пошире, и заглянула внутрь.
В одном конце стола сидел Лахлан. Его крылья поникли, голова покоилась на руках. У его локтя стоял пустой бокал. Рядом на серебряном подносе стоял почти пустой графин с виски.
У камина сидел Дайд, тихонько перебирая струны своей гитары. Он пел, очень тихо и жалобно, песню о Трех Дроздах. Приоткрывшаяся дверь заставила его оглянуться, и он увидел Изабо, стоящую на пороге. Он нахмурился и еле заметно покачал головой, но было уже слишком поздно. Прилетевший из полуоткрытый двери порыв ветра погасил свечи в подсвечниках, и Лахлан уставился на нее мутным взглядом. Глаза у него были красными и воспаленными, а лицо совершенно измученным.
Он увидел Изабо, высокую фигуру, одетую во все белое. Колеблющийся свет свечей выхватил из темноты ее лицо и массу огненно-рыжих волос. Он вскочил на ноги, опрокинув кресло, и нетвердыми шагами направился к ней.
— Изолт! — воскликнул он хрипло.
Изабо могла лишь смотреть на него. Слова опровержения крутились у нее на языке, но с губ не сошло ни звука. Он схватил ее за плечи своими огромными грубыми руками и притянул к себе, ища губами ее губы. Изабо подняла на него глаза, не отдавая себе отчета в том, что делает. Он поцеловал ее. Это было как удар молнии. Какой-то миг она просто стояла, с бешено колотящимся сердцем, сжимая его запястья. Потом отступила, чувствуя, как в голове у нее все смешалось. Он тоже отстранился, глядя на нее широко раскрытыми глазами.
— Я Изабо, — сказала она так же хрипло, как и он миг назад, когда выкрикнул имя своей жены.
Они еще некоторое время смотрели друг другу в глаза, потом на лицо Лахлана опустилась тень, и он отступил, почти отшатнулся назад, и тяжело опустился в кресло. Он был очень сильно пьян.
Изабо подняла глаза и встретилась с глазами Дайда. Он сжимал свою старую гитару, поверхность которой покрывали поблекшие узоры в виде листьев, цветов и поющих птиц. Его руки заледенели, лицо было непроницаемым. Она еще немного посмотрела на него, потом шагнула к Лахлану, положив руку ему на плечо.
— Тебе давно пора быть в постели, — сказала она. — Ты что, забыл, что нам на рассвете выезжать? Что ты здесь делаешь, напиваясь в темноте в одиночестве?
Его плечо напряглось при ее прикосновении. Он отстранился, скривив губы и ответив:
— В моей постели холодно и одиноко, я не могу в ней спать. Зачем мне туда идти?
— Ты погубишь себя, — резко сказала Изабо. — Именно этим ты и занимаешься, ночь за ночью напиваешься в одиночку? Ничего удивительного, что ты так ужасно выглядишь.
— Я был не один, — возразил Лахлан. — Со мной был Дайд.
— Дайд, похоже, ничего не соображает, — едко заметила Изабо. Она подняла голову и встретилась со взглядом его черных глаз. На этот раз в них не было ни искры обычного веселья, и они были потухшими и печальными. Уголок губ у него дернулся, и он снова начал перебирать струны гитары, нежно, как будто ласкал тело возлюбленной. Изабо узнала берущие за душу звуки «Трех Дроздов».
— Ты можешь играть что-нибудь другое? — рявкнула она сердито.
Лахлан покачал головой.
— Нет. Я хочу, чтобы он играл это. Я Ри. Это я приказал ему играть эту песню. Играй, Дайд! — Язык не подчинялся ему, и слова были неразборчивыми. Дайд, понурившись, продолжил играть. Музыка наполняла темную комнату, полная тоски и печали. Изабо почувствовала, как у нее по спине забегали мурашки. Из угла комнаты печально ухнула Буба.
Жалко-ух.
— Ты не должен так горевать, Лахлан, — мягко сказала Изабо.
С полными слез глазами, он начал петь:
О, куда же вы улетели,
Мои чернокрылые братья,
Оставив меня одного?
Где же вы, братья мои?
Его голос был таким прекрасным, таким низким, чистым и полным магии, что Изабо поежилась.
Она обхватила себя руками.
— Ну же, Лахлан, пойдем спать. Ты не должен так изнурять себя.
— Это приглашение? — ухмыльнулся Лахлан, схватив ее за запястье. Хотя Изабо изо всех сил старалась не дать ему увлечь себя, он был слишком силен, и ей пришлось подойти к нему ближе. Она чувствовала его пахнувшее виски дыхание, видела огонь в его золотистых глазах, устремленных на нее. Свет свечей играл на его суровом лице, непокорных черных кудрях, мощной линии челюсти, шеи и плеч, мягком изгибе черных крыльев. Она рванулась из его беспощадной хватки, не в силах контролировать напрягшиеся нервы и мышцы, не в силах унять резко забившееся сердце.
Он ощутил ее участившийся пуль и улыбнулся с рвущей сердце нежностью.
— Что ты говоришь, Изабо? Ты обогреешь мою постель? Изолт ушла, она покинула меня, как ми братья, как все, кого я любил.
Он снова вполголоса запел:
— О, куда же вы улетели, мои чернокрылые братья, оставив меня одного?
— Изолт не покидала тебя, — сказала Изабо. — Это ты отослал ее. Ты освободил ее от ее гиса.
— Почему ей обязательно нужен гис, чтобы быть со мной? — закричал Лахлан. — Почему она не может любить меня просто так, ради меня самого?
— Она любит тебя, — сказала Изолт, пытаясь освободить запястье. Он сжал пальцы, притянув ее к себе, так что они оказались лицом к лицу и их разделяло всего несколько дюймов.
— Нет, не любит, — сказал он очень мрачно. — Она совсем меня не любит. Она любит свои снега. Она покинула меня.
Изабо подняла руку и отвела с его лба упавшие кудри.
— Она любит тебя, — сказала она очень спокойно. — Она вернется к тебе. Ты должен верить ей.
Его дыхание стало неровным. Он неотрывно смотрел на нее. Изабо знала, что если она чуть-чуть наклонится вперед, совсем немного, если она поцелует жилку, бешено пульсировавшую на его шее, если она коснется губами его губ, Лахлан будет ее, по крайней мере на эту ночь. Она знала, что он тоже думает об этом, что все, что ей нужно сделать, это лишь чуть качнуться к нему, преодолеть то крошечное расстояние, которое разделяло их. От уверенности в этом у нее перехватывало дыхание. Ее мысли перескочили на Изолт, ее сестру. Изабо медленно отстранилась.
— Ты должен верить ей, — повторила она срывающимся голосом.
Он отпустил ее.
— Да, — сказал он. Потом откинул голову, уставившись в потолок.
Изабо глубоко вздохнула, отступила, снова услышав печальные переливы музыки. Она взглянула на Дайда, сидевшего с другой стороны стола.
— Можешь мне помочь? — спросила она его, ругая себя за слабость собственного голоса. — Нужно уложить его в постель. Нельзя позволять ему так хандрить. У него впереди война.
— Часто самые трудные войны — это те, которые мы ведем с самими собой, — негромко ответил Дайд. — Недостаточно просто сказать, что не стоит горевать. Горе и любовь не подчиняются разуму и воле, они идут от сердца.
Она кивнула.
— Ты прав, — выдавила она, раненная его словами, как будто это был меч. — Прости.
Его длинные пальцы замерли на струнах гитары, и последний дрожащий аккорд затих. Он отложил гитару и поднялся, обойдя стол и встав на колени у ног Лахлана. Он взял руку Ри в свои ладони.
— Пойдем, хозяин, тебе надо лечь. Ты заснешь, я обещаю.
Лахлан уставился на него, едва контролируя движения свой головы. Его лицо было мокро от слез.
— Обещаешь?
— Да, обещаю. Ты будешь спать, как младенец, как твоя маленькая Ольвинна, крепко, сладко и без снов. Давай, хозяин, я помогу тебе подняться.
Изабо с Дайдом помогли Лахлану встать на ноги. Он был тяжелым, а его широкие плечи и огромные крылья тянули их к земле, так что они едва удерживали его. Они вдвоем отвели его по лестнице в его комнату, а Буба летела за ними, бесшумными взмахами крыльев взъерошивая их волосы. Изабо с Дайдом отвели Лахлана в постель, где он молча сидел, глядя, как они расстегнули его пояс и положили его на стул. Встав на колени, они сняли с него сапоги и совместными усилиями размотали плед. Когда на нем не осталось ничего, кроме рубахи, Дайд ласково уложил Лахлана на кровать, сказав:
— Спи, хозяин. Я буду стеречь твой сон.
Лахлан послушно перевернулся, улегшись на живот, сложив крылья вдоль спины и уложив голову на скрещенные руки. Он вжался щекой в подушку, пробормотав:
— Как же я устал…
Спи-ух, тихонько ухнула Буба, устроившаяся на верхушке большого зеркала.
— Утром тебе будет лучше, — ласково сказала Изабо, не удержавшись от того, чтобы заботливо не подоткнуть вокруг него одеяло. Прикосновение ее руки заставило его открыть глаза, и он пробормотал:
— Изабо…
— Что?
— Спасибо тебе. Прости меня.
— Ничего страшного. Спи.
Он снова закрыл глаза, пробурчав:
— Легко сказать: спи. Хотел бы я.
Через миг он уже спал, чуть похрапывая. Дайд с Изабо молчаливо смотрели на него некоторое время, потом Изабо поднялась на ноги, подтянув свой собственный плед. Буба спорхнула со своего насеста ей на плечо, тревожно перебирая лапами и вертя головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46