— Ты умеешь играть на этой штуковине? — пальцы старейшины потянулись за бутылкой. Он приложился к горлышку, не сводя глаз с Орфета.
— Так, учился когда-то... — Натягивались и ослаблялись струны, дрожали в воздухе слетавшие с них ноты. — Смазать бы надо, — проворчал Орфет. Потом, не сказав больше ни слова, начал играть.
Сетис сидел и не верил своим ушам. Потому что грязный, шумный, мстительный толстяк с жирными щеками и крохотными глазками оказался великим музыкантом. Под его пальцами ритмично дрожали струны, ноты складывались в мелодию, становились музыкой, звуки кружились в воздухе, и жалкая хижина превратилась в темную, благословенную гавань, и среди трепещущих бликов единственной масляной лампы суровые лица селян покрылись мягкими тенями. Наступила ночь, внезапно, как всегда в пустыне, и мир преобразился. На людей снизошла божественная благодать.
Музыка была такой притягательной, что разговоры замедлились, потом и вовсе прекратились. Устало смолкнув, все слушали музыку, и казалось, дневная энергия покидает людей. Даже Сетис, утомленный тяжелым ходом, стал клевать носом и не сразу осознал, что Орфет запел.
Голос у него был низкий, чуть хрипловатый, он смешивался с залетавшим снаружи дымом костров, на которых готовили пищу. Песня, которую он пел, была во славу Царицы Дождя, она восхваляла ее сады далеко на западе, где плещут фонтаны, где озера глубоки и полны чистой воды, а на плодородной почве растут зеленые деревья и цветы. Музыка сплеталась со словами, и в ней слышались всплески и журчание ручейков. Погруженному в дремоту Сетису чудилось, что темная хижина растворяется в воде, он чувствовал ее вкус на пересохших губах, вода капала с листьев, собиралась в лужи, стекала по ступеням, будто мягкое полотно, из которого соткано прозрачное платье, струящийся наряд Царицы, прохлада, промелькнувшая в воздухе...
Потом кто-то тронул его за плечо, рывком выдернул из сладостных грез, и он понял, что деревенские жители расходятся, прощаясь, поддерживая друг друга, шатаясь в дверях.
Когда они остались одни, Орфет прислонил лиру к скамье и пристально посмотрел на Сетиса.
— Сколько?
— Сто. Мы можем себе это позволить, Мирани дала золота. Отпустим остальных ребят завтра утром, через несколько миль. Или позволим им сбежать. — Он устало подошел к тюфяку и, стянув грязную простыню, брезгливо ее осмотрел.
— Боже мой! Вши!
Орфет ничего не сказал.
Сетис зевнул.
— Ну и устал же я. Долгий выдался денек.
Он перевернул соломенный матрац, застелил его собственным плащом, лег и закрыл глаза.
— День еще не закончился. — Голос Орфета был тих и весел, словно музыка смягчила что-то внутри этого страшного человека. — Потому что, насколько я могу судить, как только сядет луна, кое-кто из наших новых друзей придет нас навестить. Но на этот раз пиршества не будет. Они придут перерезать нам глотки.
* * *
В лунном свете ступени Оракула призрачно белели, под ногами скрипел песок. Факел в руках у Гермии отбрасывал на каменную платформу неверные тени, его отблески плясали на краю бронзовой чаши, наполняли ее движением, бликами, таинственными силуэтами. Мирани подошла к чаше, присела на корточки.
У себя за спиной она ощущала высокую фигуру Гласительницы, чувствовала ее ледяную улыбку.
— Будет ли Бог с нами сегодня ночью? — Даже голос ее был холодным.
Мирани сглотнула подступивший к горлу комок. Коснулась чаши кончиками пальцев и подняла, ощутив грозную тяжесть. Сквозь прорези в маске она, оцепенев от ужаса, смотрела на ее содержимое — скользкое, свернувшееся кольцами тело.
— Он с нами, — прошептала она.
Я знаю тех, кто, принадлежит мне
Сетис медленно поднялся.
— Что?!
— Сам слышал. Может, эти люди и дошли до последней черты, но они не собираются продавать своих детей.
— Но они же торговались!
— Обманывали. Чтобы задержать нас до темноты. — Он задумчиво пососал зуб. — С тобой, вижу, этот фокус сработал. Надо сказать, я удивлен. Думал, ты слишком хитер, чтобы дать охмурить себя какой-то деревенщине.
Сетис вскочил с тюфяка.
— Уходим, — сказал он, стараясь не выдать своего страха.
— Да, забираем мальчишку и уходим. Он заперт в сарае. Похоже, отчим его избивает. Не сумел я с ним поговорить, все время кто-нибудь вертелся рядом. — Он склонился, чтобы завязать сандалии, и без того прочно застегнутые, потом помолчал. — Он меня знает. Ты сам слышал...
Сетис пожал плечами.
— А чего ты ждал?
— Не этого. — Маленькие глазки Орфета вглядывались в пустоту. — Он был стар. Старше меня.
— А теперь молод. — Сетис подхватил сумки, запихнул в них плащ, драгоценный запас воды, остатки ужина. — Поторапливайся же! Заберем его и смотаемся. Пошли!
Музыкант язвительно усмехнулся.
— Мне казалось, ты очень устал.
Снаружи никого не было. Полузасыпанная песком деревня в безмолвии раскинулась под низкой луной, лишь знойный ветер хлопал незапертой дверью, да копошились в груде вонючей соломы голодные крысы. Прижавшись к стене, Сетис дал глазам привыкнуть к темноте; постепенно из зыбкой мглы проявились очертания домов под плоскими крышами, а вдалеке на утесе — разрушенный храм. Обтесанные камни скатились по склону холма, жители соорудили из них стены домов и укрытия для скота. Над темным зевом колодца порхала летучая мышь.
— Иди первым. — На него надвинулась массивная фигура Орфета: от музыканта пахло потом, дыхание разило перегаром. — На случай, если кто-нибудь стоит на страже...
Сетис протер глаза. Ему захотелось сказать: «Нет, иди лучше ты», — но он не позволил этим словам сорваться с языка. Если уж кому-нибудь из деревенских суждено погибнуть от ножа, пусть его прикончит Орфет. А он — писец. Грязную работу он оставляет другим.
И прежде чем музыкант успел сказать еще хоть слово он скользнул в сторону и побежал, пригнувшись, прячась в тени. Между домами лежали широкие полосы лунного света, где он был как на ладони, а вокруг деревни простиралась озаренная луной голая, призрачная пустыня.
Он остановился под закрытым ставнями окном, перевел дыхание. Внутри хижины кто-то разговаривал. Он прислушался, но сердце, грозя выскочить из груди, колотилось слишком громко. Сетис глубоко вздохнул и побежал дальше. Он свернул за хижину, миновал колодец, обогнул по краю пустынную рыночную площадь.
У сарая он присел, хватая ртом воздух.
Деревня была соткана из белых и черных клочков. Возле запертых дверей клубилась пыль.
Сетис размотал толстую веревку. Дверь отворилась; он скользнул внутрь.
— Ты здесь? — прошептал он.
В темноте что-то зашуршало.
— Да.
В хижине было темно и тесно. Ноги колола солома. Укусила блоха, он выругался вполголоса. Потом его руки коснулись головы мальчика; он ощупью отыскал его плечи, потом руки, достал нож и перерезал веревки.
— Не бойся, Орфет ждет снаружи. Мы заберем тебя отсюда. Ты ведь знаешь Орфета, правда?
Мальчик ответил не сразу. Потом тихо сказал:
— Я помню его музыку. Пустые комнаты и его музыка. Мне кажется, это было во сне...
Сетис поднял его на ноги.
— Да. Теперь слушай. Не шуми.....
Скрипнула дверь.
Он вскочил, выставив перед собой нож.
В дверном проеме мелькнула тень — маленькая и проворная.
— Я вооружен, — прошептал Сетис, приближаясь к двери. — У меня нож!
Мальчик поймал его за руку.
— Не надо. Это моя мама...
Теперь он увидел ее. Худое испуганное лицо, руки сжимают жалкую корку хлеба, крошечную флягу с водой.
— Чего вы хотите? — еле слышно прошептала она — Вы его забираете!
— Нет. Послушай...
Она отступила на шаг. Он понял, что сейчас она завизжит. Ее вдох прозвучал как крик отчаяния, как вопль ужаса; он не мог шелохнуться, понимая, что погиб.
В этот миг толстая рука обхватила ее сзади и зажала рот.
— Неудачная мысль, госпожа. — Орфет втолкнул ее в хижину и закрыл ногой дверь. — Хочешь, чтобы она знала, что происходит?
— Нет, — пробормотал Сетис и тут же понял, что вопрос был адресован не ему. Мальчик отстранил его и сказал:
— Конечно, хочу. Я сам расскажу.
Великан выпустил женщину, и она с ужасом всхлипнула:
— Алексос...
— Нет, я ведь тебе говорил. Меня так больше не зовут. Теперь мое имя — Тайна. — Его голос звучал чуть хрипло, он обнял мать, и сквозь затопляющий хижину мрак Сетис увидел, что мальчик улыбается. — Не волнуйся. Я должен уйти с ними. Я ведь тебе говорил, что такое случится. Говорил?
Женщина прильнула к нему, потом с побелевшим лицом обернулась к Сетису.
— Незнакомцы, выслушайте меня. Мой сын сошел с ума. Он всегда был странноват. Мечтатель... Отец частенько бил его, теперь вот отчим бьет. Работу свою никогда не выполняет, козы у него разбегаются, только и делает, что глядит в небо, напевает да блуждает мыслями неведомо где. Его мучают кошмары; сколько бессонных ночей я провела в детстве у его кроватки, обнимала его, отгоняла колыбельными его страхи.
Мальчик слушал, едва заметно улыбаясь, — словно то была глупая болтовня несмышленого ребенка.
— Женщина! — прорычал Орфет.
— Но теперь стало еще хуже. На прошлой неделе разум совсем покинул его. Иногда он меня не узнает, делает вид, что я для него чужая. Рассказывает о глубоких туннелях, о подземельях под Городом, поет песни для Царицы Дождя, и так все время. Он сошел с ума! Какой вам от него прок? Оставьте его, оставьте здесь, чтобы я могла присматривать за ним. Что вам за прибыль от чокнутого мальчишки? Кто его купит? Он кончит нищим, будет просить милостыню под палящим солнцем будет жить среди собак и шакалов, его станут проклинать, забрасывать камнями. — Она схватила Орфета за рукав. — Смилуйся, торговец...
— Хватит! — Великан отступил на шаг, дрожа всем телом.
Мальчик смотрел на нее. Его худощавый темный силуэт был высок, покрытое синяками лицо заострилось.
— Скажи ей, Орфет, — прошептал он.
Орфет бросил взгляд на дверь.
— Мальчик — новый Архон. — Его голос был тих, как дыхание. — А мы... Искатели, посланные Аргелином. Вся история с работорговлей — лишь прикрытие. Нам не нужны другие дети, только новый Архон. Он должен уйти. И как можно скорее, прежде, чем мужчины наберутся храбрости и явятся отнимать у нас деньги. Быстрее!
Он протянул руку, но мальчик не шелохнулся. Он смотрел на женщину, а она, сквозь мрак, — на него.
— Архон?! Но он Алексос! Мой сын! Я вытирала ему нос, шлепала за проказы. Какой же он Архон?!
Алексос спокойно кивнул.
— Все верно. Но внутри себя, очень глубоко, я ощущаю Бога. Как реку. Как песню. Как свернувшуюся кольцами змею. — Он улыбнулся, пальцы нащупали ее руку и сомкнулись, он крепко обнял мать. — Я всегда знал, что он здесь, но в последние дни он явился ко мне во плоти, поднялся из подземных ручьев, из каналов и трещин в скалах, все выше и выше, к солнцу пока оно меня не обожгло, сквозь темноту, к звездам. Сражался со своей тенью, и мы с ней будем вечно следовать друг за другом, и Царица Дождя смотрит на нас а дождя все нет и нет!
С мгновение она смотрела на него. Потом вырвала руку и отпрянула назад.
— Вы ошиблись, незнакомцы, — глухо произнесла она — Мой сын сошел с ума!
— Некогда спорить. — Орфет схватил мальчика. — Ты готов?
— Да.
— Мы пойдем к побережью и найдем лодку. — Он подтолкнул мальчика к двери и коротко бросил: — О нем будут хорошо заботиться. У Архона есть все, чего он пожелает. Когда все уладится, мы пошлем за тобой; у тебя будет собственный дворец. Горничные, драгоценности — все, что пожелаешь. Ты не сможешь поговорить с ним. Но ты его увидишь.
Снаружи послышался шорох. Сетис распахнул дверь, оглядел безмолвные дома. Потом сказал:
— Кажется, нас подслушивали...
— Тогда пошли, быстро. — Орфет отстранил его и вышел; в дверях мальчик обернулся и печально взглянул на мать. Его силуэт темнел на фоне усыпанного звездами неба.
— Живи с миром, матушка, — прошептал он. — Не забывай меня.
— Мы за ним приглядим. — Сетис почувствовал, как жгучая краска стыда заливает его лицо. — Никому не рассказывай. Просто скажи, что мы его забрали. Пожалуйста...
По ее щекам струились слезы.
На миг Сетису показалось, что она плюнет ему в лицо, выцарапает глаза. Но женщина лишь отвернулась.
Он пригнулся и шагнул за дверь, в темноту. Орфет шепнул ему на ухо:
— Пойдем на юг. Они этого не ожидают. Потом перевалим через холмы и спустимся через Стеклянную Долину в Пресцию, найдем лодку и доплывем до Порта. Один день и одна ночь пути.
Не дожидаясь ответа, он побежал, подталкивая мальчика перед собой. Сетис нахмурился, закинул на спину вещевой мешок и поспешил следом.
Из-под ног разбегались ночные ящерицы.
Позади, в деревне, забрехала собака.
* * *
Она прошла уже очень много. До самого Четвертого Дома, и змея в бронзовой чаше не развернула кольца, даже не шелохнулась, только один раз, когда девушка споткнулась, взглянула на нее белыми немигающими глазами.
Она так устала, что, казалось, не может больше удерживать чашу в трясущихся руках, не сможет донести ее обратно. Промокшая от пота одежда прилипла к телу, соленые струйки стекали по липу под невыносимо душной маской, и гладкая бронза превратилась в скользкий кошмар. И в ней все сильнее росла уверенность в том, что это не Бог.
Он с ней не говорил!
Он появлялся во многих обличьях, представал в виде множества юрких, проворных пустынных существ, но эта змея выла не такая. В ней ощущалась неправда.
«Они что-то замышляют», — сказала Крисса. Мирани облизала пересохшие губы, из последних сил пытаясь удержать тяжелую чашу, и даже сквозь прорези в маске чувствовала, как волнуется Гермия, произнося слова Указания Пути.
Ибо это была Обитель Указания Пути, и все ее стены сверху донизу были испещрены письменами, красочными рисунками, списками, разъяснениями. Эти тайные заклинания должны были провести душу Архона глубоко в Загробное Царство, через Черные Залы, к Свету, вдоль Серебристой Реки, которая течет меж звезд, в сады Царицы Дождя. И с громким щелчком тяжелая позолоченная маска Архона опустилась на его лицо, и изможденные рабы развязали веревки и отступили на шаг, и вытащили наружу большой деревянный журавль, и вошли Девятеро, и встали вокруг отполированного до блеска золотого саркофага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29