Тогда он поставил Чифуни на пол и, не переставая целовать се в губы, снял с нее тонкий, как паутинка, халат, а потом уложил ее на кровать.
Чифуни откинулась на спину и, не отрывая от него взгляда своих темно-карих глаз, в которых плясали золотые искры, повернулась к Фицдуэйну, слегка согнув колени и открывая ему потайной сад мягких вьющихся волос на лобке.
Хьюго опустился рядом с ней на кровать и поцеловал сначала лоб, потом глаза и губы, потом шею, не переставая при этом нежно теребить кончиками пальцев ее соски и грудь. Чифуни извивалась и стонала, се колени поднялись выше, а бедра начали подрагивать, поднимаясь навстречу Фицдуэйну. Ногти ее вонзились ему в спину, а гибкий влажный язык снова очутился в ухе, так что Фицдуэйн чувствовал ее горячее и частое дыхание на своем лице.
Он прикоснулся языком к ее груди, слегка укусил за сосок и продолжал кусать до тех пор, пока она не ахнула и не задохнулась от страсти. Продолжая ласкать ее грудь руками, Фицдуэйн провел кончиком языка вниз по ее животу, пересек мягкий треугольный сад и приник к влажной и манящей плоти ее лона.
Чифуни сжала его голову ногами, а Фицдуэйн обежал языком ее волшебные, мягкие врата и, медленно перебирая их горячие складки, проник в глубину и, действуя медленно и осторожно, нащупал там в укромном уголке маленький бугорок горячей плоти. Чифуни негромко вскрикнула от его прикосновения и принялась ритмично подниматься ему навстречу, а он старался отвечать на эти выпады движениями языка и губ.
Чифуни достигла пика наслаждения с протяжным и страстным криком. Она даже пробормотала какую-то фразу по-японски, которой Фицдуэйн не понял, потом провела рукой по его волосам и стиснула плечи. Затем она снова поднималась ему навстречу, один оргазм следовал за другим, так что Фицдуэйн почти растворился в бушующем море ее страсти, где одна волна не была похожа на другую.
Фицдуэйн совершенно утратил ощущение времени. Его мир сократился до размеров тела Чифуни, а его страной стало влажное и горячее, пахнущее мускусом и поросшее кудрявым лесом убежище между ее ногами, куда он рвался со всей нежностью и страстью, пока Чифуни извивалась и стонала в его объятьях. Ее кожа стала мокрой от пота, и его руки скользили по ней, лаская тело Чифуни без всякого стеснения и без соблюдения каких бы то ни было условностей. Ему принадлежал каждый квадратный дюйм ее тела, который он мог и хотел ласкать, целовать, гладить и пощипывать.
В конце концов, Чифуни подняла руки и притянула его к себе. Фицдуэйн слегка приподнялся на руках, а она снова сжала его фаллос своими тонкими пальцами таким образом, чтобы помочь ему еще несколько минут удержаться на краю бездны, сдерживая оргазм и сохраняя упругость инструмента страсти. Потом Чифуни пропустила его внутрь, и он атаковал ее тело сильнее и сильнее, задыхаясь от нежности, а она отвечала ему встречными выпадами. Оба они раскачивались, словно в лодке в штормовую погоду, а потом — тело к телу, грудь к груди, едва касаясь губ губами, но не отрывая взгляда друг от друга, — слились воедино, и Чифуни почувствовала, как его горячее семя упругой струйкой течет в нее и как по щекам катятся соленые слезы.
Когда Фицдуэйн проснулся, во дворе снова было темно, и он не сразу сообразил, что проспал весь день.
Это было совсем неудивительно. Инцидент с братьями Намака был изматывающим сам по себе, а последующий секс-марафон с Чифуни, хоть и состоял из изысканнейших наслаждений, отнял у него последние силы.
Он попытался вслепую отыскать часы, потом открыл глаза. С открытыми глазами все оказалось намного проще. Фицдуэйн увидел новые свечи в подсвечниках и склонившееся над ним лицо Чифуни. Увидев, что он проснулся, Чифуни поцеловала его. Ее волосы были влажными после душа, а одета она была в махровый купальный халат.
— Четырнадцать часов, — сказала она. — Или около того.
— Для занятий любовью это уж слишком, — сонно откликнулся Фицдуэйн. — Разве мы не отдыхали?
Чифуни засмеялась.
— В ванной комнате есть бритвенные принадлежности, — сообщила она. — Я пока приготовлю что-нибудь поесть. Ты голоден?
— Еще как!
И Фицдуэйн принялся развязывать пояс ее халата.
— Рассказы на подушке, — сказала Чифуни.
Она лежала без одежды, повернувшись к нему спиной, и рассеянно щурилась на пламя свечи, наслаждаясь тем, как оно пляшет на прохладном ветру и как мечутся по стенам причудливые тени.
Фицдуэйн улыбнулся, но поправлять ее не стал. Чифуни говорила на безупречном английском, и только иногда допускала вполне простительные неточности. Он отпил еще немного шампанского и посмаковал вкус. Фицдуэйн не знал, был ли это завтрак, обед или ужин, но шампанское все равно казалось ему уместным. После долгого сна, занятий любовью, душа, бритья, еды и еще одного сеанса любви он чувствовал себя посвежевшим, бодрым, снова готовым к действиям. Теперь он со знанием дела мог утверждать, что в мире не найдется ничего более приятного, чем лежать в постели с женщиной и мирно беседовать, ощущая во всем теле приятную расслабленность после сексуального контакта. С этим могло сравниться разве что то же самое, но при наличии под рукой бутылки хорошего вина.
Что поделать — Фицдуэйн любил женское общество. Он был искренне убежден, что женский ум — это кладезь премудрости, которым не следует пренебрегать. Особенно расточительно, насколько он успел заметить и узнать, к этому богатству относились в Японии.
Чифуни повернулась к нему.
— Я чувствую, ты смеешься, гайдзин, — сказала она. — Это правильно — “рассказы на подушке”? Фицдуэйн засмеялся.
— Разговоры на подушке, [15] — поправил он. Чифуни сдернула с него одеяло, поцеловала дремлющий пенис Фицдуэйна и снова накрыла.
— Спасибо, — кивнула она. — Английский — такой сложный язык!
Фицдуэйну совсем не хотелось портить общее настроение, однако его весьма интересовали некоторые моменты, а Чифуни, похоже, была расположена поговорить.
— Так как насчет разговоров на подушке? — негромко спросил он.
Чифуни, не глядя на него, улыбнулась. В японском языке выражение “подложить подушку” означало заниматься сексом.
— Ты никогда ничего не договариваешь до конца, Хьюго, — сказала она. — Но ты — человек, который вызывает в собеседнике чувство доверия. С тобой легко разговаривать. Я думаю, это потому, что ты придерживаешься определенных ценностей и ничто не оставляет тебя равнодушным. Многие люди просто притворяются, что им не все равно, однако на самом деле в их душах нет ни света, ни ответного тепла. Они только занимают место, но ничего никогда и никому не дают. Для того чтобы давать, нужно чтобы тебе на самом деле было не все равно, ведь проявлять о ком-нибудь настоящую заботу подчас бывает рискованно. У тебя появляется кто-то, кого ты можешь и боишься потерять, ты поворачиваешься к миру самой уязвимой стороной и страдаешь из-за этого. В конце концов, это просто опасно.
Фицдуэйн отставил бокал с вином и повернулся к ней. Чифуни по-прежнему лежала спиной к нему, и он обнял ее за плечи и привлек к себе. Чифуни уютно свернулась калачиком и прижала его ладонь к своей груди.
— Не говори ничего, если не хочешь, — сказал Фицдуэйн. — В этом нет необходимости.
— “Не говори ничего, о чем впоследствии пожалеешь”, — процитировала Чифуни. — Не волнуйся, Хьюго. Я помню о дисциплине, помню об ограничениях “Кванчо”. Меня отлично выдрессировали для этой игры, и я иногда словно живу в ней. И все-таки, время от времени, мне хочется вздохнуть свободно, мне хочется свободно говорить обо всем, как будто я никогда не принадлежала к миру, где властвуют подозрительность, коррупция и обман. Секретность необходима, но иногда она душит. Подчас мне хочется жить нормальной жизнью: выйти замуж за нормального служащего, завести детей и воспитывать их спокойно. Ну и конечно — постоянно жаловаться, что мужа не бывает дома, что он либо работает, либо пьет в баре со своими коллегами.
— Откуда ты взялась, Чифуни? — спросил Фицдуэйн. — Кто были твои родители? Как тебя угораздило попасть на эту работу?
Чифуни молчала так долго, что Фицдуэйн начал сомневаться, не пропала ли у нее охота говорить, однако в конце концов она ответила:
— Мой отец был политиком и сыном политика. Это, конечно, не соответствует принципам демократического устройства общества, однако встречается не так редко, как может показаться. Все чаще и чаще политические посты в нашей стране передаются из рук в руки, от отца к сыну, словно какие-нибудь аристократические привилегии. Так было и в моем случае, хотя впоследствии мои отец и дед относились один к другому с изрядной прохладцей. Впрочем, некоторые политические союзы продолжают существовать вне зависимости от личных отношений. Как и дед, мой отец принадлежал к группировке Ходамы, хотя среди ближайших сторонников куромаку отца считали чем-то вроде диссидента. Он получил свое воспитание в мире, где правила политика большого кошелька, и первое время воспринимал все окружающее как явление вполне нормальное. Только потом он начал задумываться о недостатках и изъянах этой политики; у него было даже несколько идей, которые он хотел воплотить в жизнь, однако куда бы он ни обратился, повсюду его ждало разочарование. Политической системой общества управляли частные интересы, а суммы, циркулирующие внутри нее, были таковы, что стало ясно — никому не будет позволено становиться на пути этих интересов. Я говорю о миллиардах йен и о миллионах долларов. Например, одному губернатору провинции за подряды на строительство было заплачено двадцать миллионов долларов.
— Только одна взятка? — удивился Фицдуэйн.
— Одна-единственная, — подтвердила Чифуни. — Политики, высшие гражданские служащие, крупные бизнесмены и якудза — вот четыре столпа, на которых в Японии зиждется власть и коррупция. Конечно, не стоит думать, что все, кто занимает высокое положение в обществе, куплены на корню, однако сердцевина государственной власти прогнила настолько, что коррупция протянула свои щупальца слишком глубоко и далеко.
— Что же случилось дальше? — спросил Фицдуэйн.
— Мой отец попытался изменить существующее положение вещей. Вместе с несколькими наиболее молодыми членами клики Ходамы они образовали нечто вроде исследовательской группы, и в первое время у них были даже некоторые успехи. Но потом группа начала разваливаться. Некоторых просто купили, некоторые были арестованы по ложным обвинениям в коррупции, некоторых просто тихо и незаметно убрали. Это была прекрасно подготовленная и разносторонняя кампания по искоренению инакомыслия, и проведена она была молниеносно и безжалостно. А задумал и осуществил ее не кто иной, как мой дед. Он обладал неограниченной властью и не собирался отдавать се даже собственному сыну иначе как на своих условиях и в удобное для себя время. А время это еще не настало, и я вообще сомневаюсь, чтобы такой момент когда-нибудь пришел. Дед был гениальным куромаку, злобным, насквозь коррумпированным старикашкой, однако никто лучше него не ориентировался в политических играх власти и никто не смог бы вытеснить его с его места.
Фицдуэйн вздрогнул, словно полный смысл ее слов только что дошел до него.
— Ходама? — переспросил он. — Ходама был твоим дедом?
Чифуни повернулась к нему.
— Есть и другие куромаку, — возразила она спокойно. Опершись на локоть, она лежала лицом к нему на расстоянии всего нескольких дюймов. Когда Чифуни говорила, Фицдуэйн чувствовал на своем лице ее дыхание. Свечи располагались у нее за спиной, так что он не мог разглядеть черты ее лица, а видел только темные очертания груди с острым соском, кожу на животе и изгиб бедра. Ему пришлось даже напомнить себе, что перед ним женщина, которую учили убивать, и что свою подготовку она уже не раз пускала в ход без колебаний и угрызений совести. Перед ним была женщина, которая ради него рисковала своей жизнью и которая раскрыла ему тайны своего волшебного тела. У этой женщины руки были по локоть в крови, как, впрочем, и у него. Они оба жили в одном страшном мире, и его опасности и тревоги были для них общими.
— Ты — внучка Ходамы, — сказал Фицдуэйн уверенно, не обратив никакого внимания на се последние слова. — Боже мой, кому еще об этом известно? Почему именно ты расследуешь это дело? Разве у вас не принимается во внимание воздействие личных мотивов на объективность следствия, или это просто еще одно различие между японцами и нами, гайдзинами?
Чифуни наклонилась ближе и крепко поцеловала его в губы.
— Этот злобный старик убил собственного сына, — сказала она. — Ходама убил моего отца, чтобы спасти прогнивший порядок, при котором ему было удобнее и выгоднее всего существовать. Когда все дело отца было погублено, а его группа уничтожена и рассеяна, отец покончил с собой.
Точнее, его нашли у себя в кабинете с перерезанным горлом и бритвой в руке. В сейфе отыскались деньги и другие улики, поэтому заключение о самоубийстве было сделано чуть ли не автоматически. Ничего сложного и необычного в том, что опозоренный политик покончил с собой, не было.
— Откуда ты знаешь, что это на самом деле не было самоубийством? — спросил Фицдуэйн. — И вообще, откуда тебе известно столько подробностей?
Чифуни грустно улыбнулась.
— Поверь мне, я знаю, что говорю. Мы с отцом были очень близки. Я исполняла работу секретаря его группы, и часто мы вместе обсуждали реформы, которые они планировали провести. Я вела для него все записи и знала, что было в его сейфе и что было у него на уме в тот день, когда он умер. Деньги подбросили, а отца убили — в этом я не сомневаюсь. Когда я впоследствии разговаривала с дедом, он почти что признался, хотя обычно он публично высмеивал меня. Он презирал женщин. В его глазах мы были всего лишь орудиями, инструментами, отнюдь не полноценными людьми. Мы существовали на свете только для того, чтобы прислуживать и услаждать мужчин.
— И ты разработала свой план, — продолжил за нее Фицдуэйн. — Ты использовала связи свои и отца, чтобы под вымышленным именем попасть на работу в “Кванчо”.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80