Мужчины – с торжественными лицами и скрещенными руками, женщины – смиренно, руки крестом на груди. Они молча, с застывшими лицами идут к алтарю, словно умершие, которых Господь вызвал из могил, чтобы держать суд над ними. Словно они идут навстречу Вечности.
Как прекрасно это слово: Вечность.
Три священника причащают одновременно, и все равно очередь продвигается медленно, около тысячи прихожан берут от тела Христа. Я тоже люблю тебя, Господь, хотя и отстраняюсь от причудливой религии и не возношу к тебе уравнивающую мантию молитв.
Анн-Клер щиплет меня нетерпеливо за рукав и шепчет:
– Давай выйдем, чтобы еще немного побыть вместе. Чистый холодный воздух на улице действует благотворно.
Улицы вымерли, лишь мы вдвоем идем рядом друг с другом.
Как прекрасна эта ночь, и как жаль, что она тоже пройдет. Скоро я снова останусь один и лягу спать. Затем придет завтра, потом послезавтра…
Какой срок отпущен судьбой для нас двоих?
Я постарею и затем умру. Как я буду умирать? Какой будет моя смерть? Но у меня еще есть время. Я не хочу думать об этом. Жизнь для всех нас коротка одинаково, и все вместе с нами любят, стареют и умирают.
Нужно мудро и осмысленно жить настоящим. В плохом искать хорошее, чтобы найти покой и утешение. В этом – счастье.
– О чем ты думаешь?
– Я думаю, что пора закурить сигарету.
– Показать тебе, где мы живем?
– Да.
Она ведет меня по маленьким, искривленным переулочкам. Название одного я заметил: рю д'Эспуар. Улица Надежды. Здесь я впервые.
Темные дома окутаны в рождественское настроение. Диккенс… «Et Morlay ?tait aussi mort qu'un dou de porte».
– Здесь, – говорит она и берет меня за руку.
Она показывает на четырехэтажный многоквартирный дом.
– На втором этаже, где балкон… Эти пять окон наши. У второго окна стоит рождественская елка, она аж до потолка.
– Какая комната твоя?
– Первая. Ну, поцелуй же меня.
– Итак, ты живешь здесь? Интересно.
– Сейчас никого нет дома.
– Как называется этот переулок?
– Это улица Пяти Алмазов. Неожиданно эркерное окно освещается.
– Смотри, кто-то зажег свет.
– Ну конечно, горничная! – говорит она.
Как странно, Анн-Клер жила здесь, я в Будапеште, и все же мы встретились.
– А теперь уйдем, я не хочу, чтобы нас здесь видели.
– Милая бедная мама, если бы она знала, что мы оба…
Она тащит меня прочь.
– Как жаль, Анн-Клер, что я не могу провести рождественскую ночь вместе с тобой, только с тобой. Я хотел бы спать с тобой в одной постели, тесно прижавшись к тебе, чувствовать тепло твоего тела, слышать биение твоего сердца. Я не стал бы ничего от тебя требовать. Это вообще невозможно, если ты не захочешь. Я никогда не признавал насилие. Меня удивляет, что ты не хочешь узнать мой характер. Тебе совсем не любопытно, какой я?
– Если ты этого так уж хочешь… Я могу ведь когда-нибудь прийти.
– Сегодня нет?
– Сегодня нет.
– Жаль. Не будем больше об этом. Вот это я называю прелестным рождественским праздником.
– Такое я должна подготовить. У моей комнаты отдельный вход. Если я горничной дам пять франков, она наверняка не выдаст, что я провела ночь не дома. Когда-нибудь это получится…
– Да ты никогда не сделаешь этого.
– Сделаю, будь уверен. Только тебе надо еще немножко подождать. Я совсем не понимаю, почему мужчины всегда сразу об этом начинают думать.
– Я знаю тебя уже четыре месяца. Это ты называешь «сразу»?
Она уже носит на шее небольшую золотую цепочку, которую я подарил ей к Рождеству. Золотой пояс целомудрия был бы оригинальнее; в средние века такая штука была жутко модной. В музее Клуни выставлен один экземпляр, и женщины осматривают его весьма тщательно. «Это омерзительно, Эмиль, я прошу тебя, не смейся так идиотски, это омерзительно. Лучше объясни мне, Эмиль, где перед и где зад, как образованный человек, ты должен это знать».
Мушиноглазый, учитывая, что сегодня праздник, всю ночь дает жечь свет. Я до четырех утра был на ногах – пил, курил и разглядывал звездное небо за черными трубами.
– Да, надо бы мне заказать для нее пояс целомудрия. Но эту тонкую иронию она бы совсем не поняла. Где там мой Будапешт? Если бы дело происходило в Пеште, у нее уже был бы ребенок от меня. Но ведь я знаю ее только четыре месяца. Вот именно… Нужно знать Будапешт…
Тридцать третья глава
И снова потянулись серые будни недели.
Сегодня мы встречаемся в полдень, так как вечером у барышни нет времени. Семья ждет гостей, и она должна быть дома.
Едва выйдя из конторы, она вдруг спрашивает меня:
– Monpti, как меня зовут?
– Что?!
– Какое мое новое имя?
– Ах вот что! Аннушка. Но об этом не говори больше. Сегодня во мне проснулся прамадьяр, который, как известно, обязан ненавидеть и враждовать.
– Аннушка! О! Я целый день размышляла об этом. Ты же меня любишь, если присваиваешь такие особые имена.
Мы обедаем в кондитерской на рю Терез.
Закуска: филе hareng. После этого бифштекс au cresson, с cardons au gratin. (Я это совсем не люблю и заказал лишь для того, чтобы потом отдать Анн-Клер, которая ни за что не заказала бы себе дополнительное блюдо, как бы оно ей ни нравилось.) Сыр называется coeur ? la creme. На столе также четверть литра красного вина.
После трапезы я провожаю ее обратно в бюро, затем иду за своим черным кофе на Монпарнас.
У меня сложилась привычка совершать обход, прежде чем усесться на свое место на террасе в «Кафе дю Дом». Помимо прочих мест заглядываю я и в «Кафе де ля Ротонд», где на стенах висят тесно, впритык, картины, писанные маслом. Под картинами сидят курящие кокотки, как по команде поворачивающие головы к входу при появлении нового посетителя.
Когда я пересекал внутренний зал, кто-то крикнул мне вслед:
– Une seconde, Monsieur! Минутку, мсье!
За столом сидит темноглазая белокурая девица и сигаретой делает мне какие-то знаки.
– Чего тебе?
– Я хочу тебя кое о чем спросить.
– Слушаю.
– Сядь ко мне. Чуточку времени ведь у тебя найдется?
Тотчас появляется официант.
– Что желаете, мсье?
– Принесите мне один ликер, – говорит темноглазая светловолосая женщина и показывает на свою ликерную рюмку. Рядом на маленькой тарелочке лежит счет: четыре франка.
Официант исчезает.
– Заплатишь за меня?
– О чем речь!
– Идешь со мной?
Я кладу на стол пять франков и ухожу, не дожидаясь официанта.
На террасе «Кафе дю Дом» со мной здоровается Феликс, издатель – удивительно похожий на Эррио, – при этом очень дружески:
– ?a va toujours? Как дела?
– Mersi. Что случилось, нет ни одного места?
– Я сейчас освобожу столик. Attendez, vous allez voir…
– Выбросьте вон того старика. Он будет вам только благодарен за отсрочку от геморроя…
Вечером я предпринимаю рейд по неизведанной местности. Мне нравится пробираться совсем незнакомыми улочками, заглядывать в подворотни чужих домов и представлять себе жизнь здешних обитателей.
Во время прогулки я случайно выхожу на рю Тольбиак.
Издали я вижу церковь Святой Анны, в которой мы слушали рождественскую мессу. Я сворачиваю на рю Бобийо и иду к площади Италии. Все люди проходят здесь торопливо. Только больные передвигаются медленно. Апаши с красными шарфами и в спортивных шапочках ведут под руки элегантных аппетитных дам. В этом городе по внешности нельзя судить, кто перед вами и чем он занимается. А в случае с женщинами и подавно. Это подлинная культура.
Если я не ошибаюсь, там впереди идет быстрым, деловым шагом… Анн-Клер. Да, это она. Я догоняю ее и хватаю сзади за руку.
Она вскрикивает.
– Ты меня так напугал. Как ты очутился в этом районе?
Она выглядит смущенной.
– Я здесь гулял.
– Ты шпионил за мной?
– Зачем ты так, говоришь?
– Не хочу, чтобы ты меня унижал.
– Я провожу тебя.
– Нет, нет, ничего не получится. Нас могут увидеть. У нас гости. Который сейчас может быть час? Я жутко спешу.
Она говорит подозрительно быстро. Почему она говорит так быстро?
– Ты не рада, что мы встретились?
– Конечно, глупенький. Mais oui. Проводи меня.
– Перед этим ты сказала, что я не должен провожать тебя.
– Ничего. Может быть, нас не увидят.
– Но если это тебе неприятно…
– Да идем же. Лучше, если ты пойдешь со мной, иначе Бог знает что подумаешь.
Я провожаю ее до улицы Пяти Алмазов, там она оглядывается и украдкой целует меня.
– Servus. Завтра в полдень перед бюро!
Я смотрю ей вслед, она исчезает в дверях дома. В последний момент она еще дружески кивает мне.
Она так странно вела себя. Разумеется, она не обязана быть всегда в хорошем настроении. Но все же…
Я хочу закурить сигарету. Спичек, оказывается, нет. Дальше наверху есть киоск. Я куплю спички. Кроме меня здесь уже два клиента, придется подождать. Наконец я получаю свои спички. Прикуриваю сигарету и возвращаюсь на улицу Пяти Алмазов. А дальше внизу я вижу, как Анн-Клер, которая со мной перед этим распрощалась, снова выходит из дому.
Она осторожно озирается и переходит на другую сторону улицы. Куда она направляется? Что-нибудь срочно дозакупить? Но ведь у них есть горничная.
Она снова осторожно оглядывает улицу, на которой мы простились. Сердце у меня стучит как сумасшедшее.
Что это значит? Она шпионит за мной?
Я осторожно иду за ней и слежу, чтобы не попасться ей на глаза. Она ни разу не оборачивается. Лишь на углу снова высматривает обстановку – хочет удостовериться, что я уже ушел.
Зачем?
Вот она пересекает площадь Поля Верлена и снова сворачивает в одну из улочек. Здесь она идет уже быстрее и увереннее. Я осмотрительно иду за ней в соответствующем отдалении, по другой стороне улицы. Неожиданно ее проглатывает какая-то дверь.
Я читаю название улочки: переулок Луговых Мельниц.
Дохожу до двери: это гостиница. Отель «Виктория». Сюда она вошла.
Боль охватывает меня так внезапно, что я боюсь здесь же, на месте, рухнуть на тротуар! Анн-Клер!.. Анн-Клер…
Сомнений нет, она пришла к кому-то… Возможно, к своему любовнику… Определенно. К кому еще она могла бы прийти? К подружке? Тогда почему она так опасливо озиралась? Кроме того, она всегда говорила, что в Париже у нее нет ни одной подруги.
Я стою перед дверью разбитый и оцепенелый.
Это очень больно.
Может быть, она скоро сойдет вниз. Она навещала подругу. По-другому быть просто не может. Но отчего она вышла из дому сразу, как только мы простились, и зачем она высматривала меня? Почему она тайно навещает свою подругу? Да она же сказала, что сама ждет гостей. В таких случаях не уходят из дома.
Где она может сейчас быть? За каким из множества окон?
Здесь живет ее возлюбленный. Ее хахаль живет здесь. Сейчас он ее обнимает… держит в объятиях, прижимает гибкое тело девушки к себе, и я не в силах этому помешать.
Я совсем не знаю, сколько времени стою перед входом в гостиницу и чего я, собственно, жду. Она не вернется. А если бы вернулась? Она тут же стала бы мне втолковывать, что я не прав. Иногда, правда, за простейшими событиями видятся призраки. Нет, нет. Здесь все не так просто. Девяносто процентов обманутых мужей никогда не могли бы представить, что жена… В театре, в кино неверная жена – тысячу раз обыгранный персонаж. Никто не удивляется тому, что так бывает. Но каждый муж считает себя исключением. Он твердо убежден в том, что его жена или подруга по кривой дорожке не пойдет. Тогда где же эти неверные жены? Повсюду. Я тоже никогда не подумал бы, что Анн-Клер… Чего же я жду здесь? Я только унижаю себя, если после всего еще жду ее, еще привязан к ней, еще хочу услышать, как она новой ложью будет мне втирать очки. Она всегда лгала. Не забудем это: всегда. Нужно по-мужски поставить точку на всей этой авантюре. Если бы я мог стереть из моей памяти все, что имело к ней какое-нибудь отношение, если бы удалось никогда больше не вспоминать о ней. Я принял решение.
В первой попавшейся бумажной лавке я покупаю почтовую бумагу и конверт. Карандашом я царапаю несколько слов: «Я видел тебя – после того, как мы расстались». Конверт надписывается, я иду обратно на улицу Пяти Алмазов. Домовладелец передаст ей письмо. Я смотрю наверх, на окна ее дома. Всюду темно. Нет ни одного огня, балконная комната тоже темна. Значит, ни одного слова правды не было в болтовне о гостях. А своим домашним она так же солгала, как и мне. Она использовала обстоятельство, родители, видимо, уехали. Ну и смотрят же они потрясающе за своей единственной доченькой! Она может отсутствовать столько, сколько захочет. Один раз у меня, один раз у любовника. Она не должна отчитываться в том, где она проводит время после работы? Тоже мне прекрасные парижские нравы. Греховный Вавилон! «Я дам горничной пять франков, и она не скажет, когда я пришла домой. У моей комнаты отдельный вход». Ну и милая семейка, должно быть! Так, это письмо я отдаю домовладельцу, и точка. Finis coronat opus. Каково начало, таков и конец. Как я познакомился с ней? Она мне улыбалась. Конечно, я был не первый, кому она улыбалась.
Уличное знакомство. Вот так!
Грязная история! Лишь бы мне счастливо отделаться. Это был серьезный урок. Лучше одиночество, лучше нищета, лучше тысяча мук. Все бабы – канальи; некоторые особенно изощренны, но абсолютно ничем внешне это не выдают – в этом вся разница. С каких пор, интересно, она навещает своего любовника в отеле «Виктория»? Возможно, с того дня, когда мы познакомились.
Неожиданно я вспомнил, что как раз в начале нашего знакомства я видел ее говорящей с молодым человеком, когда она меня ждала в саду Обсерватории. Может, это и был ее любовник? Но может быть, и другой. Кто знает, возможно, их несколько.
Отвратительно… тьфу, как противно. Только скорее положить конец этому. Это последний акт. Я отдам письмо, и точка.
Из квартиры домовладельца, как из огромной мышиной норы, появляется несимпатичная, тяжело дышащая старуха. Она с недоверием изучает меня.
– Что угодно?
– Пожалуйста, передайте это письмо мадемуазель Анн-Клер Жовен.
– Кому?
– Мадемуазель Анн-Клер Жовен.
– Здесь нет никакой Анн-Клер Жовен.
– Этого не может быть.
– Что значит «не может быть»? Я здесь владелица или вы?
– Она живет на втором этаже, в квартире с балконом.
– Там живет пожилой мсье, отец Пивуа, d'ailleurs il est assez emmerdant.
– Последнее окно в переулок – ее…
– Вот упрямец!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37