Кроме того, через две недели предстоит вносить квартплату, что составляет сто тридцать пять франков. На эти тридцать франков я пока проживу еще одну неделю, еще неделю сверх того я буду располагать своей комнатой. Что будет потом, я так и так узнаю.
А может, не следовало бы мне это знать?
У нас теперь всегда так получается, что я встречаю Анн-Клер в шесть часов перед ее конторой и провожаю домой, то есть лишь до определенного места – дальше она идти не позволяет. В субботу после обеда она свободна, и мы можем до вечера находиться вместе. По воскресным дням мы не видимся, так как Анн-Клер в это время у своих родителей. На мои тактичные расспросы о семье она отвечает, что мать ее очаровательна и очень мила, отец же напротив – весьма строг.
– Кого ты любишь больше?
– Маму, – говорит она, и голос ее делается удивительно мягким.
Прогулки после трудового дня утомляют Анн-Клер, она заходит ко мне, или я провожаю ее на метро домой. Каждый вечер я жду ее перед конторой в половине седьмого. В шесть работа кончается, но, пока она приводит себя в порядок, проходит еще полчаса. В бюро работает около двадцати человек, и на всех один умывальник; конечно, возникает толкотня – каждый хочет пробиться первым.
Однажды я увидел синяк на ее руке. Она сказала, что кто-то толкнул ее об угол умывальника. С тех пор ровно в шесть она уже выскакивала из конторы как была, с запачканными чернилами пальцами, косо надетой впопыхах шляпкой. Руку во второй рукав она просовывала уже на улице; мы мчались к станции метро, и приводить себя в порядок ей доводилось уже у меня или дома. Лишь бы выиграть время, чтобы дольше побыть вдвоем.
Кросс к станции метро тоже имеет свой смысл. В шесть часов закрываются большие магазины, масса учреждений. Настоящее людское море вливается в станции метрополитена. Каждый едет в метро, это самое дешевое и быстрое средство передвижения. В шесть часов ценой усилий и лишений еще можно раздобыть место в вагоне, в половине седьмого это почти невозможно. К этому времени люди уже на улице стоят в очереди, хотя вагоны метро курсируют каждую минуту. Поэтому нам приходится идти быстро, чтобы за три минуты покрыть расстояние между конторой и ближайшей станцией метро, на что уходит десять минут при обычной ходьбе.
Поездки в метро в любом случае оставляют массу впечатлений. Иногда пассажиров так много, что ногами пол совсем не достаешь, а на больших станциях тебя просто выносит масса выходящих из вагона, хочешь ты или нет.
Случается, что Анн-Клер на полметра приподнималась в воздух и отдалялась от меня на некоторое расстояние. Она еще успевала крикнуть мне:
– Следи, милый, куда меня несет, и пробирайся за мной!
Сначала нам очень не хватало безмятежных часов раннего после полудня: Люксембургский сад… и так далее. Все это пришлось забыть. Нам удавалось провести вместе лишь один час, и то не каждый день. С каждым днем оставалось все меньше надежды, что когда-либо она будет принадлежать мне целиком.
Однажды она ввалилась ко мне в отель сразу после полудня, с раскрасневшимся лицом и сияющими глазами.
– Целуй меня скорей, и как можно сильнее!
– Почему? Что случилось?
– Сильнее… еще… еще!
– Хватит! Что с тобой?
– Солнце выглянуло, и от этого голова кругом пошла. Открой окно, на улице так прекрасно, а ты сидишь здесь в душной комнате.
– Да что с тобой, почему ты здесь?
Она отворяет окно. Теплый свет разливается по закопченным крышам и черным трубам. Маленький пучок лучей проникает даже в комнату.
– Вот видишь, Monpti.
Она распахивает руки и в чисто гимнастическом прыжке бросается мне на шею.
– В чем дело? Да отвечай же наконец! Каким образом ты здесь в такое время?
– Сегодня после обеда мне не нужно в бюро. Я отпущена и могу остаться у тебя до вечера. У тебя нет срочной работы?
– Нет.
– Тогда я тебе дам небольшую приятную работу. Ты садишься сюда в кресло, а я – к тебе на колени, и ты рассказываешь мне, как ты меня любишь. Сначала поцелуй меня. Еще… еще… еще.
– Но все-таки что произошло?
– Мне повысили жалованье.
– Ах вот оно что. Значит, только поэтому.
– Да нет, неправда. Мне совсем не повышали жалованья.
– Так ты теперь получаешь больше или нет?
– Нет. Я останусь до пяти у тебя, а потом пойду в контору.
– Ты только что сказала, что тебе не надо в контору.
– Когда я это сказала?
– Когда пришла.
– До пяти часов мне не надо…
– Ты опять лжешь. Вчера ты тоже лгала. Ты сказала, что у твоего шефа длинная борода, а через пять минут показала мне гладко выбритого старика на улице – вроде бы он твой шеф.
– А он тем временем сбрил бороду.
– Перестань. Ты его сразу узнала, но не сказала: «Смотри, у него исчезла борода», ты сказала: «Этот омерзительный тип – наш шеф». Кто же тогда из нас двоих в дураках?
– Шеф.
– Давай не будем острить, любовь моя. Ты вообще всегда врешь. Я предупреждаю тебя, мы расстанемся, если и дальше так пойдет.
– Послушай, Monpti, я больше никогда в жизни не буду лгать!
– Ой!
– Да-да, я уже приступила к этому.
– Как это понимать?
– Очень просто, Monpti: отныне я вру только другим людям, тебе же никогда. Посмотри, что я тебе принесла!
Из сумочки она достает фотографию.
– Только что снялась. Как она тебе?
– Ты очень красивая.
– Прочти мое посвящение, я написала его на обратной стороне: «La petite folle ? son grand fou». «Моему большому дурачку. Маленькая дурочка». Поухаживай за мной, Monpti. Ведь ты даже льстить не умеешь.
– Да что, бесполезно ухаживать…
– Откуда ты знаешь? Ах, если бы ты был французом! Эти умеют говорить! Правда, половина – вранье, но все-таки… От тебя мне достаточно услышать: «Ты очаровательная».
– Ну, ты очаровательная.
– Но не так же!
– Подойдем к окну, Анн-Клер. Видишь, это Париж. Серая масса домов-чудовищ и табуны крыш, под которыми люди живут как муравьи. У каждого мгновенья своя печаль и своя радость. В любую минуту в мозгу возникает преступная мысль. В любое время молятся и в любое время распутничают. В любой момент целуют женщину и обманывают мужа. По-французски это звучит так: «L'homme cocu».
При этих словах Анн-Клер яростно цепляется за меня. Что это? Может, она меня уже обманула?
– Скажи, ты меня уже обманывала?
После небольшой паузы она тихо произносит:
– Да.
Лицо ее неподвижно, она закрыла глаза.
– Как часто?
– Всего однажды.
– Когда?
– Вчера.
– Вчера?
– Гм-м.
Лица ее мне не видно, она положила голову мне на грудь и с силой обнимает меня.
– О Monpti, – вздыхает она.
Сердце мое стучит предупреждающе: хватит, пора кончать, достаточно волнений. Но мне хочется знать подробности.
– Ты ходила к кому-нибудь домой?
– Нет.
– У себя дома?..
– Да.
– Кто это был?
– Я не знаю.
– Француз?
– Не знаю.
– Что это значит? Вы что, не разговаривали друг с другом?
– Нет.
– Ты немедленно расскажешь, как это случилось, ты…
– Он тотчас ушел.
– Конечно – зачем ему оставаться с тобой, грязнухой…
Она вдруг задирает голову, ее лицо горит.
– Что ты сказал? Так знай: я невинна!
– Я отведу тебя к врачу, больная ты душа. Впрочем… не стоит время тратить.
– Куда ты направился, Monpti? Послушай меня, это была лишь шутка. Это мне просто пригрезилось. Вчера вечером я грезила. Не сердись на меня.
– У невинной девушки не может быть таких пошлых видений.
– Ну, мой милый, только не рассказывай мне, какие видения посещают девственниц. Скажи, тебя это очень задело?
– Очень.
– Тогда ты любишь меня. Я уже давно задумываюсь, любишь ли ты меня. Осторожно, ты с ума сошел, ты же рвешь мне платье… Веди себя тихо, иначе я уйду.
– Я больше не выдержу этого.
– Разумеется, выдержишь. Рассказывай дальше: что еще случается каждую минуту в Париже?
– Каждую минуту кто-нибудь сходит с ума, и теперь, вероятно, очередь за мной.
– Ты не сойдешь с ума. Если ты такой, ты не заслуживаешь даже поцелуя.
– Мне двадцать шесть лет – я не могу жить с тобой как отшельник.
– Ну, тогда раздобудь подружку, которая отдастся тебе. Тогда ты не будешь таким взбудораженным, а со мной станешь обходиться вежливее и приличнее.
– Подружку? И это говоришь мне ты?
– Только для одного.
– Тогда я забуду тебя.
– От этого ты меня еще не забудешь. Это знаю даже я.
– Много ты понимаешь в таких вещах. И ты еще смеешь мне говорить, что любишь меня? От такой любви я отказываюсь.
– Если тебе такая любовь не нужна, тогда ты должен чисто по-человечески обо мне заботиться.
– Чисто человечески ты меня не интересуешь.
– Ах так? Спасибо!
Она берет пальто и собирается уходить. Пудрит лицо, подводит помадой губы; движения ее становятся все медленнее и растянутее. Когда с приготовлениями покончено, она тихо стоит передо мной, словно ждет чего-то.
Я не произношу ни звука.
Она еще медлит некоторое время, потом резко поднимает голову, идет к двери, открывает ее, на мгновенье останавливается, поворачивается ко мне и говорит по-венгерски:
– Servus.
– Servus.
Она затворяет за собой дверь, но я не слышу, чтобы она уходила.
Пару минут я выжидаю, потом выхожу из комнаты. Она прислонилась к стене в темном коридоре и плачет. Я беру ее за руку и веду в комнату.
– Я не хотел тебя обижать, глупая. Не плачь, пожалуйста. Я люблю тебя и просто как человека. Да ты и сама не знаешь, какой ты хороший человек.
Неожиданно плач переходит в судорожное рыданье.
– Я так несчастна… целый день… работаю… и мчусь к тебе… как безумная… а ты… мне такое…
– Да не реви же.
Сейчас ее нельзя утешать, иначе она заревет пуще прежнего. Стоило мне забыть про ее слезы, как она тотчас прекращает плакать, еще всхлипывает пару раз, сморкается и затихает. Нужно говорить с ней о каких-нибудь пустяках. Как только она увидит, что ее слезы меня не трогают, боль тоже пройдет.
– Знаешь, что я сделаю, когда у меня будет сто тысяч франков? Анн-Клер, послушай! Ты слышишь?
Она медленно поднимается с шаткой кровати, на которую, всхлипывая, бросилась в пальто и шляпке, и смотрит на меня полными слез глазами.
– Что бы ты сделал?
– Прежде всего я купил бы отель «Ривьера» и выбросил бы Мушиноглазого, как мертвую крысу, в соседний двор.
– А что бы ты потом сделал с гостиницей?
– Продал бы. Посуди сама: что остается делать с этой обшарпанной клеткой? Я купил бы отличную автомашину. Я бы приоделся пошикарнее. Потом пришел бы в твое бюро и влепил бы твоему шефу две пощечины.
– Зачем?
– Чтобы тебя уволили.
– Но на что мне тогда жить?
– И ты об этом спрашиваешь, когда у меня сто тысяч франков?
– К тому времени у тебя не останется ни сантима.
– Ладно, оставим это. А что бы ты сделала, если бы имела сто тысяч франков? Подожди-ка. Скажем так, ты сидишь однажды в бюро и тебе вручают сто тысяч франков. Что ты делаешь для начала?
– В двенадцать я ухожу из конторы…
– Что? Ты способна проработать до полудня, имея так много денег?
– А что делать? Иначе меня выставят за ворота. И я бы немножко нервничала.
– Хорошо, считай, что я ничего не говорил. Что дальше?
– Я выхожу из бюро, иду к метро…
– Ты садишься в метро – со ста тысячами франков?
– Ты забываешь, у меня недельный проездной!
– Ты его сейчас же выбросишь! Говори же!
– Выбросить? Ты сумасшедший? Чтобы его кто-нибудь нашел?
– Ну, хорошо. А потом?
– Потом я купила бы тебе большой букет роз и пошла бы обедать.
– Куда?
– В «Julien».
– За три франка пятьдесят сантимов?
– Нет. За семь франков. Ты был бы со мной. А потом на остающиеся девяносто девять тысяч и еще сколько-то франков скупила бы все твои рисунки.
– Анн-Клер, эти рисунки ничего не стоят… слушай, не кусайся!
– Хочешь, я скажу тебе кое-что?
– Говори.
– Я сегодня в конторе размышляла о жизни.
– Лучше не задумывайся, любимая, ты знаешь, с этого начинается Любой спор.
– Когда-нибудь ты уедешь, я, возможно, даже не буду знать об этом. Когда-нибудь я тщетно буду стучать в твою дверь. Каждый счастлив, когда он молод. Я еще ни разу не была счастлива. Теперь мне уже двадцать лет.
– Двадцать?
– Девятнадцать.
– Оставь это, я сам уже не помню, сколько ты называла.
– Я тоже хочу когда-нибудь быть счастливой. Где же счастье? – спрашивает она. – Где оно? O? est-il? – И оглядывается в комнате, словно собирается здесь найти его.
– Здесь лучше не искать. Я свое тоже потерял в этой комнате.
– Вот так я размышляла о жизни, – добавляет она нерешительно; по ней видно, что она давно сожалеет о всей истории.
– Выходит, я должен жениться на тебе?
– Какая наглость!
В данный момент я не могу понять, в чем дело. Оскорбил ли я ее, потому что мысль о браке пришла мне в голову лишь в такой связи, или она обиделась, потому что я столь недооценил нашу любовь, что уже говорю о браке.
– Я хочу доказать тебе, что я тебя люблю. Предоставь мне эту возможность.
– Изволь – одну уже имеешь: прекрати этот разговор!
– Не бойся, я не хочу, чтобы ты на мне женился, я хочу лишь быть с тобой, проводить время вместе. Я бы привела в порядок твои вещи и готовила бы тебе венгерские блюда. Я только не знаю, где берут паприку. Не бойся, я в восторге от паприки, но она мне пока еще непривычна. Запиши мне все твои любимые кушанья на листке бумаги. Нам надо снять совсем крохотную квартирку и обставить ее. Клетку с канарейкой купить на всякий случай. Там, в этой квартирке, я хочу быть целиком твоей.
– Канарейку мы назовем Эвкалиптусом.
– Ну вот видишь? Совсем просто – быть счастливым, нужно только желать этого. О Monpti, нам ничего не надо, кроме совсем небольшой комнаты и крохотной кухоньки. Комната будет принадлежать тебе, кухня мне. Ты сможешь в комнате целый день рисовать без помех, пока я в бюро. Я буду экономить, ты же не умеешь обращаться с деньгами. А если ты однажды уедешь, ты снова вернешься и застанешь все таким же, как было перед отъездом. Меня тоже. Иначе видишь: я только ношусь целый день между моей квартирой, бюро и твоей комнатой как загнанная мышь. И это жизнь?
– А что твои родители скажут на это?
– Да, ты прав, – говорит она и сразу становится серьезной. – Нам придется сбежать из Парижа.
– Куда?
– На твою родину – не пойдет?
– Нет.
– Тогда мы подадимся в Лондон.
– Ты разве говоришь по-английски?
– Нет, но это ничего не значит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37