это на семисотметровой-то высоте; и тут оно и накатило, вода поднялась, и надо было бежать на почту, отправлять телеграмму с предупреждением о наводнении, а на почте нет таких формуляров, и потому я чертыхался; но если бы они были, я бы бросился в ближайшее почтовое отделение, потому что вода опять поднимается, как в моих снах, а я этого не желаю, я желаю, чтобы все было спокойно, пускай лучше будет скука; по мне, пускай уж будет полное затишье и застой; но это не сочетается с водой или с прибрежными скалами, это сочетается только с чем-то массивным, устойчивым и неподвижным, как горы, как эта гора, на которой мы сидим. Горы и вправду массивны, но не так уж устойчивы и неподвижны, говорит Сестра, это ошибочное представление, а вода совсем не опасна, вода — это два атома водорода и один атом кислорода, вот и все, и здесь нет никакого скрытого смысла, они просто существуют, они не означают опасности, скорее уж они означают жизнь, то есть, если они что-то и значат, это может быть только жизнь, потому что нам не известна ни одна форма жизни, которая так или иначе не была бы связана с водой; а тебе пора перестать думать о воде, говорит Сестра. Есть столько других вещей, о которых можно думать. Да ведь не от пас зависит, о чем мы думаем, говорю я, это получается само собой, без моего ведома, за меня решает мой мозг, он тут начальник или, вернее, замначальника; главный начальник — вода, а мозг — замначальника, а я тут вообще, можно сказать, никто, я же не мозг, мозг сам по себе; вполне вероятно, что у меня в мозгу что-то не так, очень похоже, что какие-то связи с подкоркой заблокированы или совсем отрезаны, так что эмоции нормальным образом не регистрируются, но для этого существуют ведь и другие способы; ты не думай, я не страдаю эмоциональной тупостью, у меня сигналы проходят через обходные пути, только для этого требуется больше времени; вот сейчас, например, я воспринял, что ты проявляешь заботу, именно здесь и сейчас ты активно интересуешься моей дурацкой башкой и моими дурацкими мыслями, а это уже забота, и я ее воспринимаю, хотя, возможно, этот сигнал доходит до меня не через обычные нейронные связи; но мой случай ведь не самый худший, бывает и гораздо хуже; например, я читал про синдром Фреголи, при котором больные воспринимают совершенно чужих людей как своих лучших друзей, и чувство узнавания они переживают с такой убедительностью, что им легче принять чужого человека за переодетого друга, чем поверить в свою ошибку; должно быть, это очень плохо для них, думаю я, но я-то, слава Богу, этим не страдаю; зато у меня действительно есть проблемы с водой, это я и не думаю оспаривать, и, честно говоря, я не знаю, что мне с этим делать, потому что вода может застать меня врасплох в любой момент, вот как тогда, когда ты заговорила про обточенные водой прибрежные скалы; в ту минуту я сразу представил себе, как вода поднимается в центре города, как она медленно заливает площадь Ратуши, и все магазины и уличные кафе на Акер-Брюгге начали быстро, словно в кошмарном сне, погружаться в воду, вода заполнила Макдональдс, на что, кстати, было одно удовольствие посмотреть, потому что мне, например, не жалко «Макдональдса» — пускай бы он провалился ко всем чертям, но вот с остальным дело было похуже, потому что куда же денутся люди, если их рабочие места и дома окажутся под водой, как в Китае, который ставит рекорды по затоплению, в Китае просто обожают затоплять долины, и дороги, и города, теперь вон они, прости господи, строят самую большую в мире плотину, и миллионы людей должны будут переселяться, если не хотят потонуть, им придется рассылать извещения о перемене места жительства или о том, что они терпят стихийное бедствие — одно из двух, так что не вздумайте говорить, что вода не несет изменений, она меняет ландшафты и людей, ничто не приносит столько изменений, как вода, и для тех, кто любит изменения, вода — самое лучшее, что может быть на свете, но для многих других, скажем для меня (за примером тут далеко ходить не надо), вода — это сущий ад.Довольно о воде, говорит Сестра. Сейчас мы спустимся вниз и вернемся в город, мы преспокойно пойдем назад к машине и будем жить дальше как взрослые люди. Что же это делается? — подумал я. Другой человек входит в мою жизнь и берет инициативу на себя; мне говорят, что надо и чего не надо делать; я ведь только что решил никогда больше не возвращаться в город, который заливает вода, он медленно погружается в воду, как Венеция, к чертям Венецию, а безголовые итальянцы сами заслужили, чтобы их заливало водой, надо было раньше думать, а не строить город где попало, вот теперь он и погружается в воду, точно так же как Осло, в этот самый миг Осло тоже заполняется водой, и я не желаю больше спускаться туда, но Сестра тянет меня за собой; я не могу с тобой идти, говорю я, там же наводнение, это верная смерть. Наводнение только вот тут, говорит она, указывая на мою голову. Это не совсем так, говорю я. Я не исключаю, что в голове не все в порядке, но не только в моей голове творится неладное, и я не могу спускаться в город, потому что это значило бы погружаться в воду, а при погружении тела в воду вытесняется количество воды, равное объему этого тела, но мне совершенно не требуется погружать свое тело в воду и не требуется выяснять объем. Послушай, помолчи и побереги дыхание, говорит Сестра. Не будем суетиться, побережем дыхание. Это так логично, чертовски логично, у женщин — железная логика, думаю я, трусцой направляясь вместе с нею к машине, я набрал воздуха и задержал дыхание. Я терплю долго. Я способен очень долго задерживать дыхание. Я наберу воздуха и не буду дышать, пока не приеду домой и не встану под душ; я не буду дышать, пока не узнаю наверняка, что моя квартира и мои вещи не затоплены и что дом по-прежнему окружен великолепным твердым асфальтом, и травой, и воздухом; и тут я переведу дыхание на радостях, что на сей раз мне опять удалось спастись от потопа, я убежал от него, и он меня не настиг, потому что я бегом пробежал, не дыша, через лес, не дыша вел машину, в которой мы ехали с Сестрой, мы — друзья, мы сплетены, словно два гороховых стебля, подумал я, мы с нею всегда вместе — где один, там и другой, мы неразлучны, мы — два голубка, мы вместе бегаем по лесу, убегаем от воды и потопа; тут я отмечаю, что говорю мысленно мы, а не я, и это очень здорово, когда ты думаешь не я, а мы, а то я очень давно думал я, но мы гораздо лучше, чем л, ведь если идешь одиноким путем, он уводит тебя от тебя — это я где-то читал, читать ведь очень важно, а это, помнится, было что-то шведское или, может быть, автор был финский, но шведскоязычный, ведь в Финляндии есть шведскоязычное население, делаю я мысленную заметку на будущее, шесть процентов населения говорит па шведском языке, это в Финляндии; сто процентов в Швеции да шесть процентов в Финляндии, если сложить, то всего получается сто шесть процентов, — иначе говоря, отмечаю я, шведского много; вот как я здорово умею одновременно управляться с несколькими мыслями, подумал я, одновременно с мыслями о Финляндии, потому что Финляндия всегда со мной, Финляндия всегда присутствует рядом, есть у меня дверь в Финляндию, дверь эта всегда раскрыта, и надо только хорошо задерживать дыхание — если наберешь в легкие воздуха, вода тебе ничего не сделает, тогда она отступит, а если миллиард китайцев одновременно подпрыгнет, то Земля сдвинется со своей орбиты, как я где-то вычитал; ну а что будет, если этот миллиард задержит дыхание? Интересно, кто-нибудь уже задумывался о том, что тогда получится? Ведь что-нибудь должно получиться; возможно, что-то замечательное, так что стоило бы попробовать; а еще я читал, что все население Земли может уместиться на льду озера Мьёса, если станет поплотнее. Чего только не вычитаешь! Я принимаю душ, я люблю принимать душ, хотя из него льется вода, но в душе я могу ее контролировать, я могу ее включить и выключить, я решаю, течь ей или не течь и какой будет напор, вода в душе полностью у меня под контролем, у нес подрезаны крылышки, и она рабски подчиняется мне, как тигр в наморднике или как чесночина, которая битый час варилась в кипятке! Поганое сравнение, забудем его. Однако эта вода — укрощенный зверь, поэтому люблю душ, а вот вода при вольной дрессуре, вода на природе, вода сама по себе — безобразна и опасна, и я не хочу иметь с ней никакого дела, и вот, принимая душ, я вдруг вспоминаю свою финскую бабушку, лжебабушку — ту, что готовит студень. Я соскучился по ней, я замечаю, что скучаю по смиренному настроению, которым пронизано ее скромное хозяйство, я тоскую по той нетребовательности, которую она выказывает ко мне, ей ничего от меня не надо, ты, мол, только не волнуйся, дай себе немного покоя, ты слишком заработался, говорит она, забудь ты про эту дурацкую брошюру, ляг лучше и полежи в гамаке, говорит она из-за финского кухонного стола, хлопоча над студнем, и я чувствую, как я соскучился по ее кушаньям, чувствую, как бы мне хотелось сейчас увидеть ее, вечно вяжущую что-то крючком; как же я стосковался по всему, что связано с нею, моей лжебабушкой, которой нигде нет, которую я выдумал, чтобы задобрить посольских финнов; мне пришлось придумать ее, потому что финнам нужна была такая бабушка, так что все это сказки и выдумки, а между тем я по ней тоскую.Как ни гордятся финны своей столицей, пишу я в брошюре, однако сердцем они привязаны к деревне. В городе они не чувствуют себя комфортно, в городе нет уюта домашнего очага, не то что в деревнях и па хуторах среди березовых и сосновых рощ. И рядом с водой, добавляю я с неохотой. На мой взгляд, пишу я, Хельсинки — великолепный город, он поражает дерзким смешением разностильных зданий, сочетанием искусства и культуры с чистейшим воздухом. Как мне показалось, это рассудительный, честный во всем и благоустроенный город; пожалуй, немного чопорный и сдержанный по сравнению с некоторыми другими европейскими столицами, его население имеет гомогенный (тут меня по моей ребячливости — ведь я действительно страшно ребячлив и радуюсь ребяческим шуткам — так и подмывает написать вместо «гомогенный» другое слово, но я преодолеваю соблазн и пишу «гомогенный») — имеет гомогенный состав; из страха потерять работу и свою причастность к той власти, которой обладают СМИ, я, как правило, подавляю свои ребяческие порывы, держась за власть, и так как правильное слово здесь «гомогенный», именно так написано в августовском номере «National geographic» за 1981 год, а я ни на йоту не позволяю себе отклоняться от «National geographic», то я тоже пишу это слово — «гомогенный»; население имеет гомогенный состав, пишу я, здесь нет трущоб, как нет и кварталов, где царила бы коррупция, где торговали бы секс-услугами; да разве же это возможно, подумал я, наверняка есть там такие кварталы, и наверняка они были уже в 1981 году, а с тех пор прошло ведь двадцать лет, я уверен, что у них там в Хельсинки сплошь и рядом можно встретить торговлю секс-услугами, однако об этом неуместно упоминать в брошюре, а кроме того, надо же дать людям возможность самим открывать что-то новое. Мой друг Оке Йокинен, пишу я, проживающий в Хельсинки вот уже тридцать два года, но это было в 1981 году, так что теперь надо прибавить двадцать один год, получается пятьдесят три; предложение приходится начинать заново; я пишу: мой хороший друг Оке Йокинен, можно сказать даже мой закадычный друг, проживающий в Хельсинки вот уже пятьдесят три года, говорит, что здесь каждый в душе мечтает, выйдя на пенсию, вернуться в родные места, поселиться в сельском домике в лесу, у воды — последнее я, хотя и с неохотой, добавляю уже от себя, потому что я не полагаюсь на своих читателей так, как «National geographic» полагается на своих; у «National geographic» читатели — люди с высшим образованием, с широким кругом интересов, мои же не обязаны обладать этими качествами, поэтому я должен не столько углубляться в тему, сколько развивать ее вширь; я, конечно же, основательно прорабатываю материал, но мне надо подавать его более пространно. Жители Хельсинки отличаются некоторой нелюдимостью, что является результатом более стесненных условий, в которые они попали, выбрав городскую жизнь, пишу я далее, иногда это ошибочно истолковывается как скептическое негостеприимное отношение к приезжим. Однако финны живут в суровом климате и знают по горькому опыту, что тепло нужно расходовать экономно, поэтому не ожидайте от них теплоты, пишу я, за теплотой надо ехать в средиземноморские страны, там люди непосредственны, не так критичны и более жизнерадостны, за то они простоваты и неинтересны, их душу можно узнать за несколько минут, а вот для того, чтобы понять финскую душу, потребуется весь отпуск, а иной раз даже и целая жизнь, зато в финнах есть то, что стоит этих усилий, это такая душевная глубина, точнее сказать — бездонная глубина, у финнов есть внутренняя сила, которую сами они называют sisu, тут я открываю словарь, там написано: стойкость, упорство, воинственность как в душевном, так и в физическом смысле слова; должно быть, это хорошие качества, думаю я, нам нравится в людях упорство и сила, нам нравится, когда человек не сдается, а стоит на своем, так ведь. Обычные звуки Хельсинки, пишу я, — это скрип лебедок, басовитое рокотание больших подъемных кранов и крики чаек, переписываю я из «National geographic»; переводить с английского оказывается не так-то просто, хотя я хорошо знаю язык, но думаю, что скрип лебедок, басовитое рокотание подъемных кранов и крики чаек — это вполне удовлетворительно, никто же не станет придираться к каждому слову; пускай будет «рокотание». А какое еще слово есть для этого в норвежском языке? Норвежский язык так беден, приходится обходиться тем, что есть, думаю я; Норвегия ведь бедная страна, у нее бедная история, бедный язык, бедные культура и искусство, она почти во всем бедная, одно только и есть богатство — нефть, по нефть — это временный источник богатства, скоро мы опять обеднеем, и тогда уже никто не поедет отдыхать за границу, так что надо поскорее дописывать брошюру, пока не кончились деньги и отпуска;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31