Что им люди? Они вдвоем, а это так много, что ни для кого другого уже не остается места.
... Еще один день – яркий и солнечный. Они катаются в лесу на лыжах. Андрей ходит на лыжах плохо, и она смеется над ним, поддразнивает, бьет палками по веткам деревьев. Снег осыпается, сверкает на солнце миллиардами тончайших осколков, оседает на плечах Андрея, и он, седой, словно новогодний дед-мороз, пытается догнать ее. Но она легко убегает вперед, потом возвращается, на ходу обдает его снежной пылью и отъезжает назад. Оттуда она зовет Андрея, и ее голос далеко разносится в звонкой тишине зимнего дня. Андрей не отзывается, и она едет к нему. И вдруг недоброе предчувствие сжимает ей сердце. Она видит Андрея – он стоит, тяжело опираясь на палки, наклонив голову, и словно что-то надломилось в нем и какая-то тяжесть давит на плечи, не дает разогнуться. Она быстро подъехала к нему. Андрей выпрямился, и она встретила его взгляд – спокойный и ласковый. Но она увидела и другое – что лицо его бледно и на нем еще остались следы боли. Она сделала вид, что ничего не заметила, и уже не обгоняла его, а все время шла рядом. Потом, осторожно стряхивая снег с его плеч, сказала негромко:
– Устала, Андрюша...
И они медленно пошли из леса.
Прощаясь, Андрей серьезно посмотрел на нее:
– Маша, мне надо сказать тебе...
Она прижала ладонь к его губам и быстро – слишком быстро – заговорила:
– Тебе ничего не нужно говорить, потому что я просто не хочу тебя слушать. Ни о твоем прошлом, ни о твоем будущем. Ты со мной, а все остальное не имеет значения. Ты слышишь? Я все знаю, но это не имеет никакого значения!
Она еще что-то говорила ему, пыталась шутить, а когда, наконец, они расстались, почувствовала, как дрожат колени... Боже мой, почему именно он? Она уже знала от Олега, что Андрей болен, но все это казалось таким далеким и нереальным. И вот первое напоминание... Она растерялась, но больше этого не будет. «Он должен знать, что я всегда буду с ним, – сказала она себе. – Он никогда не должен сомневаться во мне...»
22
В комнате было жарко, и Маша расстегнула верхние пуговицы блузки, и когда я наклонялся к ней, видел продолговатую ложбинку на груди.
– Посмотрела на тебя и забыла, о чем собиралась рассказать.
– О том, как ты расправилась с задачей о коэффициенте поверхностного натяжения.
– Ага... Только подожди, я приоткрою окно – уж очень жарко.
На самом деле было не жарко – просто у нее всегда горячее тело, и только руки прохладные и ласковые.
Она пошла открывать окно, и я снова увидел, какая она красивая, – я все еще не мог привыкнуть к этому и иногда разглядывал ее с каким-то удивлением и тревогой. Она знала, почему я так смотрю на нее, и начинала посмеиваться надо мной.
– О боже, что у меня на голове творится. – Она стояла у зеркала и пыталась как-нибудь наладить растрепавшуюся прическу. – А все это твоя работа.
Я засмеялся – волосы у нее густые и пышные, и ее попытки навести порядок выглядели довольно жалко.
– Ну вот, смеется... Набезобразничал – и рад. – Она горестно вздохнула и, собрав волосы в узел, стала закалывать их шпильками.
– Не надо, – попросил я.
– Ну как же, не надо, – проворчала она и продолжала закалывать волосы.
Я подошел к ней сзади и стал осторожно вынимать шпильки из волос. Она строго нахмурилась:
– Что это значит? В конце концов мои это волосы или твои?
– Мои...
– Ответ по существу... Они ведь действительно твои.
Лицо ее дрогнуло, она повернулась ко мне и обняла меня. Я подхватил ее на руки, и опять повторилось то, что было уже бесчисленное множество раз, и каждый раз это было по-новому. Но всегда меня переполняло непостижимое чувство, когда мир, только что казавшийся таким огромным, вдруг уменьшается до ничтожных размеров и из него исчезает все, кроме драгоценной тяжести на руках, знакомого аромата волос, любимых губ, любимого голоса и отчетливого сознания, что время исчезло...
– Сегодня большой праздник, – сказала она. – Уже две недели, как ты приехал ко мне. Как сильно бьется у тебя сердце! Знаешь, я думаю о том, как много еще таких недель будет у нас впереди и ты всегда будешь со мной... О чем ты думаешь? Обо мне, но как?
Я действительно думал о ней и еще о том, что не смогу больше выдержать этого – каждый день быть рядом с ней, делать вот такое спокойное лицо, подавлять напряжение во всем теле, иногда переходящее в боль, и чувствовать себя так, словно стоишь на шатающемся камне на краю обрыва, и этот камень в любую минуту может вырваться из-под ног, и тогда уже не будет ничего, кроме пропасти. Я видел, что она тоже знает об этой пропасти, и боялся, что она не выдержит, и не хотел этого – я очень любил ее, чтобы хотеть этого сейчас.
Я сказал ей, что должен уехать.
– Уехать? – не поняла она. – Куда?
– В Москву.
– Почему?
– Там меня ждет работа.
Она приподнялась, внимательно посмотрела на меня.
– Но ведь не только поэтому ты хочешь уехать... – Она не сводила с меня глаз. – Есть еще какая-то причина?
– Да.
– Какая?
– Ты.
Она ждала, что я скажу еще, но я молчал.
– Не понимаю...
– Для нас обоих будет лучше, если мы ненадолго расстанемся. А я не хочу, чтобы ты сейчас решала свою судьбу.
– Но она уже решена, милый. Моя судьба – это ты, и я не понимаю, что может грозить нам. Как странно ты смотришь...
– Выслушай меня, Маша, и попытайся понять правильно. Месяц назад ты совсем не знала меня. Ты и сейчас меня не знаешь. Потому что сейчас мы счастливы, есть только я и ты, а все остальное не имеет значения. Но так не будет всегда. Не может быть всегда так. Будут другие радости, другие люди, другие дела. Будет жизнь, Машенька. Только тогда мы увидим друг друга такими, какие мы есть. Поверь мне – я знаю, что говорю. И уверяю тебя, что на самом деле я не такой, каким кажусь тебе сейчас. То есть не всегда такой. То, что ты видишь сейчас, это только часть меня. Может быть, когда мы по-настоящему узнаем друг друга, окажется, что мы ошиблись...
– Ошиблись? – Она вся подалась ко мне, и я почувствовал, как дрожит ее рука, лежащая на моем плече. – Но как же это может быть ошибкой? Нет, ты просто не думаешь, что говоришь. – Она коротко засмеялась. – Это невозможно!
Я встал и прислонился спиной к стене.
– Возможно.
– С тобой уже было такое?
– Да... Было то, что я называл любовью, и кончилось...
Она тихо спросила:
– Когда ты расстался с ней?
Я опустил голову и ничего не ответил. Она повторила:
– Когда ты расстался с ней?
– Два месяца назад.
Она зажмурилась, словно ее ударили, и, когда открыла глаза, я увидел в них слезы.
– И ты говоришь мне это?
– Да...
– Зачем? Зачем? – повторила она.
У меня закружилась голова, и я подумал, что могу упасть, как тогда, в лаборатории, и крепко оперся спиной о стену.
Она растерянно спросила:
– Что же мне теперь делать?
– Наверно, просто поверить мне.
– Поверить? Но я и так верю каждому твоему слову, каждому взгляду. Тебе просто невозможно не верить, и я верю. И тому, что ты сказал сейчас, – тоже...
Я сел рядом с ней, она нерешительно обняла меня и улыбнулась, вытирая слезы.
– А я вдруг вспомнила, что так и не рассказала тебе о той задаче... История очень простая: у меня не получались графики, и когда стали разбираться почему, оказалось, что прибор неправильно смонтирован. Ошибка в окончательном ответе достигает ста пятидесяти процентов... Ошибка – сто пятьдесят процентов! – дрогнувшим голосом повторила она и вдруг опять расплакалась. – Я боюсь, Андрей... Боюсь, что это действительно ошибка. Но ошибаюсь не я, а ты. Наверное, тебе нужна совсем не такая... Ведь я просто не очень умная девчонка. Но если можно не ехать – не уезжай. Я так боюсь потерять тебя...
23
Наступил день отъезда.
Поезд уходил рано утром. Они договорились, что Андрей заедет за ней в пять и она проводит его на вокзал.
День перед отъездом был трудным. С утра она еще храбрилась, пробовала шутить, смеялась, а к вечеру стало плохо. Видно, что-то странное творилось с ее лицом, потому что Андрей смотрел на нее внимательно и с такой нежностью, что ей хотелось плакать. О том, что будет после отъезда Андрея, она не хотела думать.
Вечером они долго бродили по улицам, мимо деревянных домов, защищенных снежными валами; в этом году было очень много снегу, и в некоторых местах проходы напоминали туннели.
Ночь была теплая, воздух чистый и чуть влажный – чувствовалось, что скоро наступит весна.
В два часа она вернулась домой и, не раздеваясь, легла. Все-таки она не выдержала. Глядела в темноту, видела перед собой лицо Андрея, а по ее щекам катились слезы. Слушала, как тикает будильник, и ждала, когда будет пять часов.
Без четверти пять она вышла во двор и там встретила Андрея.
Ехали молча – все было сказано накануне. Через три месяца он приедет опять, и все станет на место. И пока Андрей был рядом, эти месяцы казались не такими уж страшными.
На вокзале ее ожидала нечаянная радость – поезд опаздывал почти на час. Ей не хотелось сидеть в зале, и они вышли. Андрей распахнул пальто, обнял ее, она прижалась к нему, и все замерло... Поезд стоял всего пять минут. Они обнялись на площадке вагона, ей уже надо было уходить, а она не могла двинуться с места. Потом она сошла на перрон, а Андрей, держась за поручни, наклонился к ней, и она знала, что если сейчас скажет ему, чтобы он остался, он спрыгнет на перрон, и поезд уйдет, и они останутся вдвоем...
Но она ничего не сказала ему. Она знала, что не должна удерживать его.
Потом она шла пешком через весь город и пыталась вспомнить, видела ли она Андрея еще в те годы, когда он жил здесь.
Вспомнилась только одна встреча. Было много снегу – наверно, только чуть меньше, чем сейчас. Она возвращалась из школы и на перекрестке увидела машины – их борта, обтянутые черной материей, резко выделялись на фоне ослепительно белого снега и от этого казались повисшими в воздухе.
А к вечеру, в синих сумерках, она опять проходила через тот же перекресток, и как раз в это время появилась похоронная процессия. Провожающих было немного. Они шли по двое, растянувшись узкой цепочкой, все в черной одежде, с одинаковыми скорбными лицами. Шли медленно, тихо покачиваясь, словно связанные чем-то невидимым и прочным. Андрей шел сразу же за гробом, с непокрытой головой; небрежно повязанный шарф выбился из-под пальто, он поправлял его, но шарф выбивался снова, и Андрей опять поправлял его, глядя себе под ноги.
Маша отошла в сторону, пропуская процессию, и близко увидела лицо Андрея – бледное, но спокойное. Равнодушные музыканты громко играли траурный марш. Она пошла дальше и через несколько шагов оглянулась и увидела, как стали поднимать на машину гроб, а Андрей стоял в стороне, ни во что не вмешиваясь. Музыка смолкла, и люди начали рассаживаться по машинам – как-то суетливо и слишком поспешно, а Андрей все стоял в стороне и смотрел прямо перед собой, в землю. Кто-то подошел к нему и хотел взять под руку, но Андрей отстранил его.
24
В Москву я приехал рано утром. В университете было пусто и безлюдно, и мои шаги отдавались по всему зданию.
Я поднялся в лабораторию. Там еще никого не было. Включив свою установку, я стал ждать, когда она прогреется. В запасе у меня было десять свободных минут.
Итак, снова работа. В моем распоряжении три месяца, девяносто дней. За это время я должен убедиться, что иду по верному пути. И это не так уж мало. Или убедиться в обратном. А это, может быть, еще больше. Потому что придется забыть о старом пути и о том, чего это стоило, и искать новое решение. Найти его будет легче – в том, конечно, случае, если оно вообще существует... Но все равно одной дорогой станет меньше. И время у меня есть. В моем распоряжении девяносто суток.
Тихо гудела установка. Десятки желтых неоновых глаз смотрели на меня внимательно и настороженно. Я подмигнул им и стал набирать коэффициенты уравнений, вполголоса напевая.
Никогда еще мне не работалось так хорошо. С утра я шел в лабораторию и пропадал там до позднего вечера. Сразу же после приезда я нашел несколько ошибок в своих расчетах и даже удивился, как не мог не заметить их раньше. Новая схема сразу же дала обнадеживающие результаты. Мне довольно быстро удалось добиться устойчивой и надежной работы усилителя в большом диапазоне частот. Правда, сделано было совсем немного по сравнению с тем, что предстояло, но даже это радовало – я был уверен, что иду по верному пути.
Мне не удалось найти ни одного ученика, и первое время я три-четыре раза в неделю по вечерам ездил на Северянку, на овощные склады, но платили там мало и слишком далеко было добираться. Да и жаль было терять драгоценные часы. Я решил занять пока у Валентина, а летом где-нибудь основательно подработать и тогда рассчитаться с ним.
И я с головой погрузился в работу.
25
Дела надолго задержали Валентина Малинина в Ленинграде. Ему хотелось скорее вернуться к своей работе, а он ходил по всяким учреждениям, кого-то убеждал, кого-то выслушивал, с кем-то спорил. И вся эта «деловая жизнь» подавляла своей бессмысленностью. По понятиям Малинина, никак нельзя было называть «делом» мелочные хозяйственные споры, долгие бдения в приемных важных должностных лиц и хитрые манипуляции по добыванию какого-нибудь сверхчувствительного осциллографа.
И как-то сама собой приходила мысль, что должность начальника неудобная и даже вредная, потому что он, физик, наполовину перестает быть физиком. А так как физик, что давно доказано, никогда не сможет стать администратором, то из половины физика не получится и четверти администратора. Но должность начальника существовала, и ее занимал он, Валентин Малинин, и оставалось только удивляться, как другие не видят его административной бездарности. Валентин с удовольствием сложил бы с себя звание начальника, но что-то не находилось таких умников, которые согласились бы сменить его, а на дураков вышестоящее начальство не соглашалось.
Только в апреле Малинин вырвался из этой суеты. Приехал он поздно и сразу же направился в лабораторию. Он подумал, что Андрей наверняка сейчас там, и действительно так и было.
Андрей рассеянно поздоровался, попросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26