По-видимому, у крепостников не хватало силы дожать крутарей, а потому приходилось их терпеть. И даже демонстративно, в упор, не замечать, когда те проносились на обтекаемых двуколесниках или роскошных могучих джипах через городской центр, пока и сами крутари не нарушали неписаного договора, пытаясь вторгнуться во внутренние дела Крепости. Странное это равновесие затянулось на годы, и существование крутарей, сперва принимавшееся как неизбежный компромисс, постепенно сделалось привычным. Кто поумней, даже углядели в этом общественное благо, сдерживающее правительский беспредел,– ибо и теперь, после официального закрытия границ, у рядовых граждан сохранялись пути отступления. Стоило чуть пережать, и крутари с охотой примут под свои крыши новых овечек. Так же и для мирных частников нашлось бы куда деваться, если в избытке алчности главари моторизованных банд попробовали бы слишком их придавить. Такой вот необычный симбиоз.
А в Крепости продолжалась “эпоха перемен”. Всех крепостных, поделив на дюжину категорий, перевели на ежевечернее снабжение пайками, образовав для этого разветвленную сеть кормушек. То, что тамошние раздатчики потихоньку таскали, было как раз нормальным и “по-человечески” понятным, даже простительным. И хамство их не удивляло, и сытое лакейское чванство, свойственное любым прихлебателям. Странным было другое: при всем том они исправно исполняли свои обязанности, а система распределения работала без сбоев, столь часто сотрясавших прежнюю экономику. То ли контролировали раздатчиков как-то иначе, то ли уменьшение масштаба повлияло, то ли у общей кормушки появились немалые резервы – а может, все три причины вместе. Примерно так же поступили и с неупорядоченной индустрией развлечений. Некоторые, особо хлопотные, отрасли упразднили вовсе – например, прекратили выпускать книги. Вдобавок позакрывали театры, музеи, концертные залы, а высвободившийся контингент объединили в одной гигантской Студии, с которой отныне и стало распределяться по кабелям “разумное, доброе, вечное”,– тем более забугорные передачи скоро перестали пробиваться через атмосферные помехи, непонятно отчего крепчавшие с каждым месяцем. За ненадобностью приемники сдавались раздатчикам в обмен на дефицит, и лишь немногие умельцы еще ухитрялись вылавливать потусторонние голоса. Впрочем, ни короткие, ни длинные волны не доставали сюда вообще, будто на границе губернии воздвигли завесу, непроницаемую для сигналов (еще одна загадка). Так что доступными оставались немногие спутниковые трансляции, а принимать их могли только высококлассные спецы.
Но самое странное началось затем, когда весьма мягкий в этих широтах климат постепенно стал превращаться в континентальный, а затем и вовсе в несусветный. Суточные перепады температуры сперва доползли до тридцати градусов, потом до сорока, а иногда достигали пятидесяти. В полдень парило точно в пустыне, зато с наступлением ночи небо затягивали сплошные свинцовые тучи, из которых принимался сыпать холодный дождь. В иные ночи даже выпадал снег, удивительный после дневной жары. Раскаленные за день стены к утру остывали настолько, что и в закупоренных наглухо комнатках изо рта валил пар. Каждые сутки губернцы словно проживали целый год, со всеми положенными сменами сезонов,– зато прежние времена года сгинули невесть куда. А грозы теперь сотрясали воздух едва ли не каждую полночь, за несколько лет спалив в городе почти все деревянные постройки, копившиеся веками, и потоками едких ливней превратив большинство окрестных дорог в сплошную полосу препятствий, пригодную разве для вездеходов крутарей. То ли, по примеру людей, природа окончательно сбрендила, то ли и вправду, как считали многие, виноваты были происки федералов, решивших хотя бы таким способом задавить “вольную” губернию, торчавшую посреди их владений, точно ржавый гвоздь в полированной доске.
С ухудшением климата боролись, растягивая между крышами специальную пленку, произведенную в загадочном, настрого засекреченном Институте. Правда, пока ею обезопасили лишь перестраиваемый наново Центр, уже заселяемый Управителями с семьями и обслугой,– да и то не целиком.
Для утепления горожанам выдавались одеяла, но отнюдь не тулупы с валенками, так что шляться по непроглядно темным улицам, даже и без запрета, мало кому приходило в голову. А когда к ночным морозам добавились непонятные и бессмысленные убийства, после которых от жертв оставались кровавые ошметки,– у самых отважных пропала охота к неурочным прогулкам. Стали поговаривать о необходимости решеток на окнах, вплоть до самых высотных,– тем более что временами убийцы забирались в дома. Во избежание кривотолков власти оставили это на усмотрение жильцов, одаривая желающих симпатичными наборчиками из десятка стальных прутьев и пакетика с цементом (дрелью можно было разжиться у домового) – на манер старой игры: “Сделай сам”. Хочешь остаток дней провести за решеткой, подсуетись в свободное время, но уж потом не пеняй на злокозненных правителей. Правда, на дверях трудяжных клетушек ночные запоры встраивали централизованно, ограничившись сбором подписей под петицией (подписались с обычным единодушием). А вот спецов запирать пока не стали – видимо, рассудив, что среди них довольно умельцев, способных обойти любые запоры. И законопослушие еще не впиталось в кровь спецов, как у трудяг,– их еще не “дисциплинировали” как следует.
Что до самого Вадима, то эти годы он жил словно бы по инерции, оглушенный тем недолгим приливом чувств, больше напоминавшим цунами. Душу его раз бередили до таких глубин, которых Вадим в себе не подозревал. Собственно, тогда он и “вышел из себя”, расплывшись в мысле-облако,– причем, видимо, навсегда. И долго ему было ни до чего, хотя событий вокруг хватало, в том числе довольно страшненьких.
Надо признать, со стихийной преступностью в Крепости блюстители расправились лихо, по примеру первых чекистов не утруждая себя поисками виновных, а просто хватая всех подозрительных. Правда, затем блюстители не приканчивали их с большевистской (или же инквизиторской) принципиальностью, расстреливая по подвалам, а пропускали через некий таинственный “анализатор”, после которого у редкого из испытуемых не ехала крыша. Зато и самых отпетых преступников не приходилось лишать жизни, ибо склонность к авантюрам у них улетучивалась напрочь. (Вообще, как известно, лучший способ покончить с преступностью – рассадить всех по тюремным камерам.)
Наверное, таким же способом крепостники не отказались бы разобраться и с крутарями, но здесь еще неизвестно, чья возьмет. Во всяком случае, затевать крупную свару было себе дороже.
Однако в последние месяцы на город свалилась новая напасть: из закупоренных ночами домов стали исчезать люди – причем, как на грех, почти все были спецами, не позаботившимися зарешетить окна. А это было чревато многим, в том числе принудительным встраиванием решеток. То есть сначала, разумеется, по общагам понесут опросные листы, чтобы все выглядело тип-топ. И перепуганное большинство, конечно, их подмахнет, а несогласное меньшинство, как всегда, утрется: куда там, “воля народных масс”! А затем, чтоб окончательно излечить от иллюзий, и на места служб станут возить в зарешеченных транспортах, в сопровождении надсмотрщиков…
Краем глаза Вадим засек, как его нагоняет расхлябанный двуколесник с блюстительскими эмблемами на потертых боках, и обреченно вздохнул: еще и этих не хватало!.. Двуколесник с достоинством приближался, дребезжа плохо пригнанными деталями, фыркая вонючим дымом. В условиях ухудшения климата и топливного дефицита сей транспорт сделался в губернии основным – исключая, конечно, общественные. Он немногим отличался от мотоцикла, послужившего ему прототипом, однако был существенно длинней и значительно массивней, поскольку предназначался для двоих. Но главное: обзавелся крохотной кабинкой, вплотную обтекающей ездоков,– с крышей и дверцами, как положено.
Обогнав Вадима, двуколесник затормозил и дал легкий крен на опору, выдвинувшуюся сбоку днища. Затем распахнулась узкая дверца и наружу протиснулась грузная фигура, затянутая в кожу и пластик, вооруженная увесистой дубинкой. А самой занятной деталью снаряжения являлся широкий шипастый ошейник – теперь, после загадочных ночных мясорубок, вовсе не казавшийся нелепым.
– Гуляем? – сипло осведомилась фигура, поигрывая дубинкой.– И чего тебе в транспортах не катается, а, дурик?
Вадим покосился вбок: второй блюститель следил за ним, словно натасканный пес, готовый броситься при первом неосторожном движении. Или слове.
– Гуляю,– коротко подтвердил он.– Нельзя?
– Можно,– разрешил толстяк.– Сейчас. А застукаем после отбоя – смотри!..
– Хорошо,– согласился Вадим непонятно с чем: то ли он не станет разгуливать после отбоя, то ли постарается, чтоб его не “застукали”. И оба блюстителя взирали на него с сомнением. Угрюмая эта парочка привязывалась к Вадиму не впервые, будто подозревая в чем-то. Или просто он ей “не глянулся”. Конечно, логика в таких подозрениях присутствовала: если человек нарастил приличные мослы, но при этом не крутарь и не гардеец, ему прямая дорога в грабители – иначе зачем?
– Выпендриваешься много,– наконец объявил блюститель, словно именно это не давало ему покоя.– Кто ты вообще есть? Грязь!
Вадим промолчал: не спрашивают – значит, и отвечать ни к чему. А сие словечко: “грязь”,– мы положим в копилку. “Новояз” как-никак.
– Понял меня?
– Понял,– ответил он на сей раз, даже повторил: – Понял, брат патрульный!
Опять же, про что понял: про выпендреж или про “грязь”? Сами пусть разбираются. Каков вопрос, таков ответ. А мысленно Вадим даже прибавил: “блюст”,– не ругательство, нет. Обычное сокращение названия.
Кажется, блюстители что-то заподозрили, но сформулировать не могли (словно тот пес, что говорить не обучен), а посему пребывали в раздумье. И придраться вроде не к чему, и отпускать жаль. Где-нибудь, в не столь людном месте, они бы не стали церемониться, обошлись бы и без повода,– но здесь это чревато. Конечно, можно было вывернуть Вадиму карманы – на предмет обнаружения запретных вещей. Только какой же остолоп станет носить их на службу, где шмонают еще чаще?
– Ладно, дурик, топай,– велел толстый, как в прежние разы. И посулил зловеще: – Попадешься ты нам!..
Тоже не ново. Пожав плечами, Вадим зашагал дальше, прикидывая, чем он так не понравился стражам порядка. Впрочем, в нюхе им не откажешь: Вадим и вправду совсем не чтил тот “порядок”, который они с таким усердием насаждали. Вообще, что это такое: порядок? Он ведь разный: в казарме – один, на кладбище – другой, в лагере – третий. И лагеря, кстати, бывают всякие: от Артека до Соловков.
Скученные довоенные кварталы наконец раздвинулись, сменившись разрозненными высотными зданиями поздних застроек, между которыми было где разгуляться – ветру, машинам, людям. И даже упомянутым ночным проказникам, ибо как раз в здешних рощицах чаще случались убийства, прозванные в народе мясорубками. Может, дело в том, что в таких “спальных” районах проживала большая часть горожан. И еще, пожалуй, в Центре, но там бы садюг живо взяли в оборот. Ибо блюстителей за возводимой вокруг Центра стеной наверняка набралось бы не меньше, чем жильцов,– не считая гардейцев. “Золотая тысяча” как-никак, слуги народные!.. А по совместительству – “отцы” да “старшие братья”. Ну, разве не забавно?
Наконец отвернув от шоссе, Вадим переключился на бег, с удовольствием разминая застоявшиеся суставы, разгоняя кровь. Маршрут был выработан давно: подальше от домов и тротуаров, отравленных людскими страстями, поглубже в чащи, пусть и такие. От воспрянувших мускулов на душе становилось легче, а духота словно бы отпускала. Надолго ли? И все же, кабы не вечерние пробежки, жить стало б и вовсе невмоготу. Жаль только, вволю тут не побегаешь: у нас и прежде не жаловали чудаков (странников?), а уж теперь!..
Будто проверяя себя на прочность, Вадим к обычному маршруту добавил сегодня изрядный крюк, чтобы наведаться в одно тоскливое место, в подробностях расписанное очевидцем… если так можно назвать того, кто застал от преступления только следы. Конечно, и тех сейчас уцелело немного: что не прибрали блюстители, затоптали зеваки,– но Вадим давно разуверился в умелости крепостных сыскарей, не говоря об их проницательности, а потому хотел взглянуть на все сам.
Разумеется, никого тут уже не было: слишком укромное местечко, в самой глубине запущенного сада. (И кой черт занес сюда девицу?) Даже блюстители не сидели в засаде, поджидая идиота-злодея, решившего невесть с чего полюбоваться содеянным,– прошли времена таких романтиков, канули в лету вместе с аналитиками-детективами вроде Холмса. И в дело приходится вступать дилетантам – вроде Вадима.
Для начала он тщательно оглядел поляну, не обращая лишнего внимания на отпечатки, оставленные здесь в таком множестве, что грунт казался перепаханным, но подмечая сторонние предметы. Блюстители не удосужились собрать от жертвы все части, так что несколько находок заставили Вадима содрогнуться. Однако взгляда он не отводил, даже присаживался на корточки, чтобы рассмотреть их в подробностях. Озадачила кость, довольно толстая и словно бы перекушенная мощными челюстями,– но с тем же успехом ее могли раздавить большие кусачки (Вадим видел такой фокус в одном старом фильме). Всякой ерунды отыскалось во множестве, но почти все наверняка разбросала благодарная публика, а доблестные блюстители добавили. “Идеальные условия для мокрушников!” – в раздражении думал Вадим. Не успеешь замочить кого, как над местом проносится стадо восторженных баранов, а затем и овчарки пошныряют туда-сюда, имитируя деятельность… Они что, специально?
Вадим осмотрел ветви, подмечая куда больше других.
1 2 3 4 5 6 7 8