..
Син-Бин-У был один.
Плоская изумрудноглазая, как у кобры, голова пощупала шпалы, оторва-
лась от них и, качаясь, поднялась над рельсами... Оглянулась.
Подняли кусты молчаливые мужицкие головы со ждущими голодными глаза-
ми.
Син-Бин-У опять лег.
И еще потянулась изумрудноглазая кобра - вверх, и еще несколько сот
голов зашевелили кустами и взглянули на него.
Китаец лег опять.
Корявый палевобородый мужичонко крикнул ему:
- Ковш тот брось суды, манза!.. Да и ливорвер-то бы оставил. Куды те-
бе ево?.. Ей!.. А мне сгодится!..
Син-Бин-У вынул револьвер, не поднимая головы, махнул рукой, будто
желая кинуть в кусты, и вдруг выстрелил себе в затылок.
Тело китайца тесно прижалось к рельсам.
Сосны выкинули бронепоезд. Был он серый, квадратный, и злобно багрово
блестели зрачки паровоза. Серой плесенью подернулось небо, как голубое
сукно были деревья...
И труп китайца Син-Бин-У, плотно прижавшийся к земле, слушал гулкий
перезвон рельс...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ.

I.

Прапорщик Обаб остался лежать у насыпи, в травах.
Капитан Незеласов был в купэ, в паровозе, по вагонам. И всем каза-
лось, что он не торопится, хоть и говорил, проглатывая слова:
- Пошел!.. пошел!..
На смену прибежал помощник машиниста. Мешаясь в рычагах, обтирая о
замасленную куртку руки, сказал:
- Сичас... нельзя так... смотреть!..
Закипели водопроводные краны.
Разыскивая в паровозном инструменте зубило, узкогорлый зашиб голову и
вдруг не от боли закричал.
Незеласов, пригибаясь, побежал прочь:
- Ну, вас к чорту... к чорту!!.
Поезд торопился к мосту, но там на рельсах за три версты лежали брев-
на, огромная лиственница. И мост почему-то казался взорванным.
Бронепоезд, лязгая буферами, отпрыгнул обратно и с визгом понесся к
станции. Но на повороте в лес, где убили Обаба, были разобраны шпалы...
И на прямом пути стремительно взад и вперед - от моста до будки стре-
лочника было шесть верст - как огромный маятник метался взад и вперед
капитан Незеласов.
Били пулеметы, били вагоны пулеметами, пулеметы были горячие как
кровь... Как кровь...
Видно было, как из кустарников подпрыгивали кверху тяжело раненые
партизаны. Они теперь не боялись показаться лицом.
Но тех, что были живы, не было видно, так же гнулся золотисто-серый
кустарник и глубоко темнел кедр. Временами казалось, что бьет только
один бронепоезд.
Незеласов не мог отличить лиц солдат в поезде. Темнели лампы и лица
казались светлее желтых фителей.
Тело Незеласова покорно слушалось, звонко, немного резко кричала
глотка и левая рука тискала что-то в воздухе. Он хотел прокричать солда-
там какие-то утешения, но подумал:
- Сами знают!
И тут опять почувствовал злость на прапорщика Обаба.
Ночью партизаны зажгли костры. Они горели огромным молочно-желтым
пламенем и так как подходить и подбрасывать дров в костер было опасно,
то кидали издали и будто костры были широкие, величиной с крестьянские
избы.
Бронепоезд бежал среди этих костров и на пламя усиливал огонь пулеме-
тов и орудий.
Так по обеим сторонам дороги горели костры и не видно было людей, а
выстрелы из тайги походили на треск горевших сырых поленьев.
Капитану казалось, что его тело, тяжелое, перетягивает один конец по-
езда, и он бежал на середину и думал, что машинист уйдет к партизанам, а
в будке машиниста, что позади, отцепляют солдаты вагоны на ходу.
Капитан, стараясь казаться строгим, говорил:
- Патронов... того... не жалеть!..
И, утешая самого себя, кричал машинисту:
- Я говорю... не слышите, вам говорят!.. не жалеть патронов!
И, отвернувшись, тихо смеялся за дверями и тряс левой рукой.
- Главное, капитан... стереотипные фразы... "патронов не жалеть"!..
Капитан схватил винтовку и попробовал сам стрелять в темноту, но
вспомнил, что начальник нужен как распорядитель, а не как боевая едини-
ца. Пощупал бритый подбородок и подумал торопливо: "А на что я нужен"?
Но тут:
"Хорошо бы капитану влюбиться... бороду в поларшина!.. Генеральская
дочь... карьера... Не смей!.."
Капитан побежал на середину поезда.
- Не смей без приказания!
Бронепоезд без приказаний капитана метался от моста - маленького де-
ревянного мостика через речонку, которого почему-то не могли взорвать
партизаны - и за будку стрелочника, но уже все ближе, навстречу - как
плоскости двух винтов ползли бревна по рельсам, а за бревнами мужики.
В бревна били пули, навстречу им стреляли мужики.
Бронепоезд, слепой, боясь оступиться, шел грудью на пули, а за стен-
ками из стали уже перебегали из вагона в вагон солдаты, менялись места-
ми, работая не у своих аппаратов, вытирая потные груди и говорили:
- Прости ты, Господи!
Незеласову было страшно показаться к машинисту. И как за стальными
стенками перебегали с места на место мысли и, когда нужно было говорить
что-нибудь нужное, капитан кричал:
- Сволочи!..
И долго билось нужное слово в ногах, в локтях рук, покрытых гусиной
кожей.
Капитан прибежал в свое купэ. Коричневый щенок спал клубком на крова-
ти.
Капитан замахал рукой:
- Говорил... ни снарядов!.. ни жалости!.. А тут сволочи... сволочи!..
Он потоптался на одном месте, хлопнул ладонью по подушке, щенок отс-
кочил, раскрыл рот и запищал тихо. Капитан наклонился к нему и послушал.
- И-и-и!.. - пикал щенок.
Капитан схватил его и сунул под мышку и с ним побежал по вагонам.
Солдаты не оглядывались на капитана. Его знакомая, широкая, но плос-
кая фигура, бывшая сейчас какой-то прозрачной, как плохая курительная
бумага, пробегала с тихим визгом. И солдатам казалось, что визжит не ще-
нок, а капитан. И не удивляло то, что визжит капитан.
Но визжал щенок, слабо царапая мягкими лапами френч капитана.
Так же не утихая, седьмой час под-ряд били пулеметы в траву, в де-
ревья, в темноту, в отражавшиеся у костров камни и непонятно было, поче-
му партизаны стреляют в стальную броню вагонов, зная, что не пробьет ее
пулей.
Капитан чувствовал усталость, когда дотрагивался до головы. Тесно жа-
ли ноги сухие и жесткие, точно из дерева, сапоги.
Крутился потолок, гнулись стены, пахло горелым мясом - откуда почему?
И гудел не переставая паровоз:
- А-у о-е-е-е-и.

II.

Мужики прибывали и прибывали. Они оставляли в лесу телеги с женами и
по тропам выходили с ружьями на плечах на опушку. Отсюда ползли к насыпи
и окапывались.
Бабы, причитая, встречали раненых и увозили их домой. Раненые, кото-
рые посильнее, ругали баб матерной бранью, а тяжело раненые, подпрыгивая
на корнях, раскрывали воздуху и опадающему желтому листу свои полые кус-
ки мяса. Листы присыхали к крови выпачканных телег.
Рябая, маленькая старуха с ковшом святой воды ходила по опушке и с
уголька обрызгивала идущих. Они ползли, сворачивали к ней и проползали
тихо, похожие на стадо сытых возвращающихся с поля овец.
Вершинин на телеге за будкой стрелочника слушал донесения, которые
читал ему толстый секретарь.
Васька Окорок шепнул боязливо:
- Страшно, Никита Егорыч?
- Чего? - хрипло спросил Вершинин.
- Народу-то темень!
- Тебе что, - ты не конокрад. Известно - мир!..
Васька после смерти китайца ходил съежившись и глядел всем в лицо с
вялой виноватой улыбочкой.
- Тихо идут-то, Никита Егорыч; у меня внутри не ладно.
- А ты молчи и пройдет!
Знобов сказал:
- Кою ночь не спим, а ты, Васька, рыжий, а рыжая-то, парень, с
перьями.
Васька тихо вздохнул:
- В какой-то стране, бают, рыжих в солдаты не берут. А я у царю-то,
почесть, семь лет служил - четыре года на действительной, да три войны
германской.
- Хорошо мост-то не подняли... - сказал Знобов.
- Чего? - спросил Васька.
- Как бы повели на город бронепоезд-то? Даже шпал не хотели разби-
рать, а тут тебе мост. Омраченье!..
Васька уткнул курчавую голову в плечи и поднял воротник.
- Жалко мне, Знобов, китайца-то! А, думаю, в рай он удет - за
крестьянску веру пострадал.
- А дурак ты, Васька.
- Чего?
- В бога веруешь.
- А ты нет?
- Никаких!..
- Стерва ты, Знобов. А, впрочем, дела твои, братан. Ноне свобода, ко-
го хошь, того и лижи. Только мне без веры нельзя - у меня вся семья из
веку кержацкая, раскольной веры.
- Вери-ители!..
Знобов рассмеялся. Васька тоскливо вздохнул:
- Пусти ты меня, Никита Егорыч, - постреляю хоть!
- Нельзя. Раз ты штаб, значит и сиди в штабной квартире.
- Телеги-то!
Задребезжало и с мягким звоном упало стекло в стрелочной. Снаряд упал
рядом.
Вершинин вдруг озлился и столкнул секретаря:
- Сиди тут. А ночь, как придет - пушшай костер палят. А не то слезут
с поезда-то и в лес удерут, либо чорт их знат, што им в голову придет.
Вершинин погнал лошадь вдоль линии железной дороги вслед убегающему
бронепоезду:
- Не уйдешь, курва!
Лохматая, как собака, лошаденка трясла большим, как бочка, животом.
Телега подпрыгивала. Вершинин встал на ноги, натянул вожжи:
- Ну-у!..
Лошаденка натянула ноги, закрутила хвостом и понесла. Знобов, подска-
кивая грузным телом, крепко держался за грядку телеги, уговаривая Верши-
нина.
- А ты не гони, не догонишь! А убить-то тебя за дешеву монету убьют.
- Никуда он не убежит. Но-о, пошел!
Он хлестнул лошадь кнутом по потной спине.
Васька закричал:
- Гони! Весь штаб делат смотр войскам! А на капитана етова с поездом
его плевать. Гони, Егорыч!.. Пошел!
Телеги бежали мимо окопавшихся мужиков. Мужики подымались на колени и
молча провожали глазами стоящего на телеге, потом клали винтовки на руки
и ждали проносящийся мимо поезд, чтобы стрелять.
Бронепоезд с грохотом, выстрелами несся навстречу.
Васька зажмурился.
- Высоко берет, - сказал Знобов, - вишь не хватат. Они там, должно,
очумели, ни черта не видят!
- Ни лешева! - яростно заорал Васька и, схватив прут, начал стегать
лошадь.
Вершинин был огромный, брови рвались по мокрому лицу.
- Не выдавай, товарищи!
- Крой! - орал Васька.
Телега дребезжала, об колеса билась лагушка, из-под сиденья валилось
на землю выбрасываемое толчками сено. Мужики в кустарниках не по-сол-
датски отвечали:
- Ничего!..
И это казалось крепким и своим, и даже Знобов вскочил на колени и,
махая винтовкой, закричал:
- А дуй, паря, пропадать, так пропадать!
Опять навстречу мчался уже не страшный бронепоезд и Васька грозил ку-
лаком:
- Доберемся!
Среди огней молчаливых костров стремительно в темноте серые коробки
вагонов с грохотом носились взад и вперед.
А волосатый человек на телеге приказывал. Мужики подтаскивали бревна
на насыпи и, медленно подталкивая их впереди себя, ползли. Бронепоезд
подходил и бил в упор.
Бревна были, как трупы, и трупы, как бревна - хрустели ветки и руки,
и молодое и здоровое тело было у деревьев и людей.
Небо было темное и тяжелое, выкованное из чугуна, и ревело сверху
гулким паровозным ревом.
Мужики крестились, заряжали винтовки и подталкивали бревна. Пахло от
бревен смолой, а от мужиков потом.
Пихты были как пики и хрупко ломались о броню подходившего поезда.
Васька, изгибаясь по телеге, хохотал:
- Не пьешь, стерва. Мы, брат, до тебя доберемся. Не ускочишь. Задарма
мы тебе китайца отдали.
Знобов высчитывал:
- Завтра у них вода выдет. Возьмем. Это обязательно.
Вершинин сказал:
- Надо в город-то на подмогу итти.
Как спелые плоды от ветра - падали люди и целовали смертельным пос-
ледним поцелуем землю.
Руки уже не упирались, а мягко падало все тело и не ушибалось больше
- земля жалела. Сначала их были десятки. Тихо плакали за опушкою, на
просеке бабы. Потом сотни - и выше и выше подымался вой. Носить их стало
некому и трупы мешали подтаскивать бревна.
Мужики все лезли и лезли.
Броневик продолжал жевать, не уставая и точно теряя путь от дыма пус-
тующих костров, все меньше и меньше делал свои шаги от будки стрелочника
до деревянного мостика через речонку.
Потом остановился.
Тогда то далеко еще до крика Вершинина:
- Пашел!.. Та-ва-ри-щи!..
Мужики повели наступление.
Падали, отрываясь от стальных стенок, кусочки свинца и меди в тела,
рвали груди, пробивая насквозь, застегивая навсегда со смертью в одну
петлю.
Мужики ревели:
- О-а-а-а-о!!.
Травы ползли по груди, животу. О сучья кустарников цеплялись лица,
путались и рвались бороды и из потного мокрого волоса лезли наружу губы:
- О-а-а-а-о-о!!!
Костры остались за спиной, а тут недалеко стояли темные, похожие на
амбары вагоны, и не было пути к людям, боязливо спрятавшимся за стальны-
ми стенками.
Партизан бросил бомбу к колесам. Она разорвалась, стукнувшись у каж-
дого в груди.
Мужики отступили.
Светало.
Когда при свете увидели трупы, заорали, точно им сразу сцарапнули со
спины кожу, и опять полезли на вагоны.
Вершинин снял сапоги и шел босиком. Знобов, часто приседая, почти на
четвереньках осторожно и, почему-то, обходя кусты, полз. Васька Окорок
восторженно глядел на Вершинина и кричал:
- А ты, Никита Егорыч, Еруслан!
Лицо у Васьки было веселое и только на глазах блестели слезы.
Броневик гудел.
- Заткни ему глотку-то, - закричал пронзительно Окорок и вдруг под-
нялся с колен и, схватившись за грудь, проговорил тоненьким голоском,
каким говорят обиженные дети:
- Господи... и меня!..
Упал.
Партизаны, не глядя на Ваську, лезли к насыпи, высокой, желтой, похо-
жей на огромную могилу.
Васька судорожно дрыгал всем телом, торопясь куда-то, умер.
Партизаны опять отступили.
III.

Мокрые от пота солдаты, громыхая битонами, охлаждали у бойниц пулеме-
ты. Были у них робко торопливые и словно стыдливые движения исцарапанных
рук.
Поезд трясся мелкой сыпучей дрожью и был весь горячий, как больной в
тифозном бреду.
Темно-багровый мрак трепещущими сгустками заполнял голову капитана
Незеласова. От висков колючим треугольником - тупым концом вниз шла и
оседала у сердца коробящая тело жаркая, зябкая дрожь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9