Так что следовало все проверить…Третью, последнюю, бутылку коньяку доставать из пакета не пришлось.Охранник во второй раз вызвал знакомую санитарку без взятки — видимо, надеялся, что теперь я стану посещать сие заведение регулярно. Она «приплыла» злая, как золотая рыбка в финале сказки, и недружелюбно осведомилась:— Чего еще надо?Я поспешно протянула ей пакет с икрой и конфетами, подтверждая свою платежеспособность:— Не могли бы вы узнать насчет Терентьевой Ольги? Она должна была лечиться здесь три года назад или чуть раньше.Санитарка взъярилась:— Это надо же, сколько у тебя психов знакомых! Может, ты сразу список составишь, а то чего мне туда-сюда, как дуре, бегать?Однако все-таки встала, уперев руки в могучие колени, ничуть не стесняясь, одернула смятый халат пониже спины и неспешно поковыляла по пустынной аллее, унося с собой пакет с продуктовым набором, предназначенным специально для приятного времяпрепровождения.Отсутствовала она довольно долго, а возвратилась уже без пакета, но зато с сухонькой старушонкой, зябко прячущей руки в карманах и по-птичьи поводящей худой, дряблой шеей. На голове у бабуси тоже была повязана белая медицинская косынка с черным, расплывчатым штампиком на уголке.— Вот! — Санитарка скосила на старушонку выпуклые карие глаза. — Свидетеля тебе привела. Допрашивай!— Спрашивайте, спрашивайте! — Бабуся доброжелательно осклабилась.— Да я, собственно, хотела узнать по поводу Терентьевой Ольги…Лечилась у вас такая?— А как же не лечилась? Я очень хорошо Олюшку помню: дай Бог ей никогда к нам больше не попадать.Сердце мое заколотилось с сумасшедшей, пугающей скоростью. Желудок снова сжало таким резким спазмом, что глаза чуть не выскочили из орбит.— Помните?! А что-нибудь рассказать о ней можете?— Могу. Отчего же не могу? Лечилась она здесь, по-моему, полтора месяца.После аборта. Неудачно ей все сделали, чуть ли не все женские органы покромсали… Ну так шутка ли — почти четыре месяца!— А почему она вдруг решила делать аборт, вы не знаете? — Голос мой задрожал и сделался хриплым, как у больной, ослабевшей вороны.— Так кобель этот ее и заставил! От энтого у нее с головой все несчастье и произошло… Она-то хотела ребеночка оставить, поэтому и не говорила ему ничего долго, чтоб уж поздно было. А этот гад чего-то ей в еду подмешал. Или просто соврал, что подмешал? Не помню… В общем, сказал: «Иди делай аборт, иначе урода родишь». А что ей оставалось? Она пошла и сделала…Бабушка закончила, чинно сложила руки на коленях и сглотнула, отчего шея ее сморщилась, как у старой ящерки. Она явно ждала. А у меня уже не было ничего: ни коньяку, ни икры, ни даже конфет. Пришлось, сгорая от стыда, залезть в карман и вытащить оттуда свернутую вчетверо пятидесятку — последний мой сколько-нибудь значительный капитал — практически НЗ. Однако старушонка приняла деньги с печальным достоинством. Взяла купюру дрожащими пальцами, бережно расправила и опустила в карман. А прежде чем подняться с лавочки, проговорила:— Вы Олюшке-то привет от Марии Николавны передайте. Она вспомнит…Пусть не болеет, здоровья ей…На том и попрощались… Я перешла через дорогу, купила в ближайшем киоске пачку «Честерфилда» и, наплевав на дико ноющий желудок, выкурила целых три сигареты — одну за другой.Вот теперь все действительно складывалось. Складывалось в жуткую, но вполне реалистичную картину. У нее был более чем веский мотив. У нее была возможность это сделать. Все указывало на то, что это сделала именно она, но у меня не было никаких доказательств…К театру я подъехала приблизительно в половине двенадцатого. Утренняя субботняя репетиция должна была быть в разгаре. Из-за прикрытых дверей зала доносились звуки музыки, в щель жутко тянуло пылью и табаком. Завидев меня в проходе между креслами, Костик Черепанов ринулся со сцены со скоростью небольшой морской торпеды. Я даже испугалась, что он сломает себе ноги или шею, а то еще, чего доброго, стукнется головой так, что глаза сбегутся к носу окончательно и бесповоротно.— Евгения Игоревна! Евгения Игоревна! — завопил он, радостно потирая ладони. — Вот вы и появились!.. «Гамлета» будем доделывать? Нет?— Нет, Костя. Вы уж извините меня, пожалуйста, но стажировка моя закончилась, так что.., — Да ну ее — стажировку! Вы еще просто наших новостей не знаете! Вадим Петрович телеграмму из Улан-Удэ прислал: просит уволить его по собственному желанию и выслать документы. Новый режиссер пока только сказочку детскую доделывает. Вы представляете, какой это для вас шанс?! Режиссеру мы быстро рот заткнем, скажем, что вы «Гамлета» с нами уже целый месяц работали. Евгения Игоревна, а? Ну давайте попробуем! Задумка-то какая хорошая была!Я еще раз извинилась и отстранила его рукой. В первом ряду, опустив голову и с преувеличенным вниманием изучая маникюр на собственных ногтях, сидела Каюмова. Она просто не могла не заметить моего прихода.— Привет. — Я прошла по проходу и села рядом, но не в соседнее кресло, а через одно.— Привет. — Наталья по-прежнему избегала смотреть мне в глаза.— У меня к тебе один вопрос: в тот день именно ты настояла, чтобы с Бирюковым поговорили незамедлительно. Почему ты это сделала? Какая тебе была разница: сегодня, завтра? Ты не боялась Бородина разозлить и вообще безо всякого финансирования остаться?— Не знаю. Сделала и сделала! Просто сделала, и все. А-а, нет! Ольга, бухгалтерша бородинская, сказала, что с него с живого слезать нельзя: надо требовать, чтобы все, что пообещал, подписал и приказом оформил в тот же день, — иначе забудет, начнет откладывать. Да и на прием к нему просто так не запишешься. В общем, все — пиши пропало!— Ясно. — Я кивнула и поднялась.— И все? Ты за этим, что ли, приходила?— А зачем еще? — Мне по-прежнему было неприятно и больно смотреть в ее серые, опушенные белесыми ресницами глаза.— Женя, ну ты пойми: мы люди подневольные, лично я к тебе никакой антипатии не питала. Ты мне даже нравилась. Водку ты пьешь классно!— Зато ты — плохо! — Я с остервенением застегнула «молнию» на куртке. — Знаешь, мы с тобой — не разведчики и не шпионы. И не было никакой необходимости лезть в задушевные подруги к человеку, к которому просто «не питаешь антипатии». Могла бы просто и дежурно отыграть свою роль. Ничего бы от этого не изменилось. Я ведь плакала, когда ты «утонула». И потом, когда выяснилось, что ты жива.— Евгения Игоревна… — снова заканючил где-то за спиной Костик Черепанов, изнемогающий от желания сыграть Гамлета.Я встала и вышла из зала, ни разу не обернувшись…С серого-серого неба падал белый-белый снег. Укутывал мерзлый асфальт и крыши домов, оседал смешными горками на козырьках светофоров и воротниках прохожих. Я брела в толпе, вяло текущей от метро, и думала о том, что все кончилось. Все. Абсолютно все. И «Гамлет». И мой оригинальный бизнес. И похоже, мои отношения с Сережей Пашковым. Я добилась того, чего хотела: вычислила убийцу и теперь имела прекрасную возможность утереть Бородину нос. Но почему-то уже не хотела этого делать. Вадим Петрович Бирюков был мертв вот уже несколько дней, и воспоминанием о нем не осталось даже траурной урны с прахом. Никто не сожалел, никто не тосковал о нем. И убийца ходил по земле, совершенно не опасаясь того, что в один прекрасный день за ним захлопнутся стальные тюремные двери.Его кончина, тайна похорон, Где меч и герб костей не осеняли, Без пышности, без должного обряда, Взывают громко от небес к земле, Да будет суд… О том, кто убил Бирюкова, знала я одна, а значит, мне и предстояло вершить этот суд. Но я не чувствовала в себе для этого ни силы, ни уверенности…Я знала, что она будет дома — все-таки суббота и плюс к тому утро — время, когда нормальные трудящиеся граждане еще нежатся в постели. Так и оказалось. Правда, Ольга, похоже, проснулась уже давно и теперь пила в комнате кофе с традиционной дамской сигаретой.— Проходите, — просто сказала она, отступая в сторону и скрещивая руки на груди. На ней была длинная, в пол, черная юбка и темно-серая шерстяная водолазка.— Вам от Марии Николаевны привет, — тихо проговорила я. — Она желает вам здоровья. Ну и, в общем, всего хорошего…— Вы все знаете? — В глазах ее всего на секунду вспыхнул золотистый, странный огонек.— Боюсь, что да…— Тем лучше. Но кофе-то выпьете?Я прошла в комнату и опустилась в то самое кресло, сидя в котором когда-то рассматривала альбом с Ольгиными фотографиями. Она вернулась с кухни через пару минут, неся на подносе кофейную чашечку и плитку шоколада.— Оля, а почему вы оставили среди фотографий тот снимок с Алтая? Это, конечно, случайность, что я когда-то отдыхала там же. Но ведь все равно — риск?— Глупая женская сентиментальность… Все-таки это были самые счастливые в моей жизни дни. И последние счастливые…— И у него из альбома эти же фотографии забрали?Она кивнула, взяла сигарету, не донесла ее до рта и снова отложила на край пепельницы.— Я устала от этого, Женя. Очень устала. Думала, что будет проще, а вот ведь как все получается! У каждого есть свои персональные тени и призраки, и никого по большому счету нельзя покарать, кроме самой себя… Хотя я ни о чем не жалею!— Но ведь кровь остановить пытались тоже вы? Не было никакого другого человека?— Да. — Уголки Ольгиных четко очерченных губ слабо дрогнули. — Слабая женщина! Что с меня взять? Сначала ударила, а потом, когда он захрипел…Она уронила лицо в ладони и помотала головой. Черные ее волосы всколыхнулись крупной волной.— Он ведь, наивный, верил, что я все простила и забыла, что мы с ним теперь хорошие друзья. Так радовался, когда я для него работу эту нашла! Так благодарил…— Вы до сих пор его любите?— Нет! — Ольга выпрямилась и проговорила это так четко и жестко, что у меня сразу отпала охота спрашивать что-нибудь в этом духе. — Я разлюбила этого человека в тот день, когда мне сказали, что препарат действительно провоцирует страшные уродства… Вы были когда-нибудь беременны. Женя?— Не была. — Я неуверенно и криво улыбнулась, словно ощущая свою вину за то, что, дожив до двадцати восьми лет, умудрилась не сделать ни одного аборта.— Значит, не поймете… Когда ему шестнадцать недель, он уже начинает тихонько шевелиться. А в десять у него уже есть маленькие пальчики на ручках и ножках. Он уже видит свет и слышит… И говорят, даже прячется от ножа, когда его выскребают. А потом от него остается только кровавое месиво. И в этом месиве — ушки, пальчики, глаза… Я бы родила его для себя, обязательно родила!Но он сказал: «Три часа назад ты съела творожную массу, в которую были искрошены восемнадцать таблеток. Два пальца в рот совать уже поздно: все переварилось… Хочешь урода — рожай!» И главное, в творожную массу! В то, что полезно для ребенка. Я ведь сама ее терпеть не могу.Кофе, естественно, не лез мне в горло, губы пересохли от волнения, но облизнуть их я не решалась.— Его Дениской должны были бы звать. Я почему-то точно знала, что у меня родится мальчишечка. Костюмчик даже ему купила велюровый, хотя говорили, что нельзя заранее ничего покупать. И ничего от него не осталось. Говорят, то, что после аборта, на какие-то кремы и лекарства с добавлением плаценты отправляют.Страшно… Моего мальчика!..— А почему Бирюков так не хотел, чтобы вы родили?От моего вопроса Ольгины плечи нервно передернулись.— Не хотел жениться или что-то еще?— Не было никакого разговора о женитьбе. Я, конечно, была бы счастлива, если бы он сделал мне предложение, но знала, что не сделает… Просто у Вадима был «гуманистический» принцип: «Нельзя заводить детей от женщин, которых не любишь!» Вот так!Мы еще некоторое время помолчали. Потом Ольга все-таки взяла сигарету, глубоко затянулась и сказала:— Простите. Простите за то, что я вас использовала, как, впрочем, и Олега Ивановича. Просто ваш конфликт подходил для всего этого как нельзя лучше.Это был шанс, которого я ждала.— «Убийство Гонзаго»? — спросила я. — «Убийство Гонзаго» и «Мышеловка»?— Что? — Ольга рассеянно повела бровями. — А, ну да… Конечно… Просто как-то уже стало забываться…И я вдруг поняла, что она помнит до сих пор и что будет помнить всю оставшуюся жизнь. Медицинскую эмалированную ванночку с кровавым месивом и некогда любимого, а теперь мертвого мужчину, распростертого на полу возле музыкального центра…Больше мне в этой квартире делать было нечего. Я отодвинула свою чашечку от края стола, поправила батник под ремнем джинсов и молча вышла в прихожую.Ольга поднялась следом, тоже вышла в коридор, но ни о чем не спросила —,ни о том, куда я иду, ни о том, что собираюсь со всем этим делать. Похоже, ей действительно было уже все равно. И никто не мог наказать ее больше, чем собственная мертвая любовь, падающая с неба холодным, обжигающим снегом. Этого снега с каждым днем будет становиться все больше и больше, а сладкое опьянение вендетты окончательно пройдет. И тогда мертвые, слежавшиеся снежинки придавят грудь тяжелым сугробом и не позволят дышать…Никто в целом мире не мог наказать ее больше. Да наверное, никто и не имел права наказывать. А я уж тем более не рвалась ни в судьи, ни в палачи. До Люберец доехала в такси на совсем уж последние деньги (просто не могла сейчас видеть улыбающиеся человеческие лица), вышла из машины перед самым подъездом, нашарила в кармане ключи и тут заметила его. Заснеженный, точно какой-нибудь бронзовый памятник, Леха подпирал бетонную стену и молча курил. Я подошла и прижалась щекой к его груди. Теплая рука легла на мой затылок.— Ну как? Во всем разобралась? — спросил он.И я честно ответила:— Не знаю…

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46