Все до тонкостей продумал Корнилов, когда отправился к главковерху и, в этом был он совершенно уверен, завтрашнему верховному правителю.
Городские власти все еще не сподобились назначить Бондарину квартиру, и он жил в салон-вагоне на вокзале. Как и все вокзалы Сибирской магистрали, это было приземистое здание, покрашенное в зеленую краску, с подобием башенки посередине, над входом.
Омский вокзал отличался своим расположением — не в городе находился, а верстах в четырех, в поселке Атаманский хутор. От вокзала до города ходил пассажирский состав, назывался «Ветка», минуя полпути, состав останавливался на пустыре, который почему-то именовался «Станция Карлушка».
Таким путем на вокзал прибыл и Корнилов.
Двое часовых в добротных шинелях (опять английское сукно!) потребовали пропуск и оружие, оружия у Корнилова не было. Проверять по карманам часовые не стали, но дважды повернуться, приподняв руки, заставили, и вот он ступил на подножку вагона.
В коридоре его встретил с породистой физиономией офицер в новенькой форме, но без знаков различия, наверное, адъютант.
— Придется обождать! — сказал он с той официальностью, которая свойственна всем на свете адъютантам. Потом добавил как бы уже доверительно: — Пять минут!
А хотя бы и десять...
Не так уж часто Корнилову приходилось беседовать с людьми, столь крупно участвующими в событиях мира, не так часто — в первый раз в жизни, вот он и думал: «Ну, а что от Бондарина нынче зависит? Что нынче он может?» И, конечно, еще не нашел ответа на свой вопрос, когда был приглашен.
Бондарин подписал одну за другой две бумаги, положил их в папку, папку сдвинул в правый угол просторного стола. Стол был теперь свободен.
На лицах крупных военных, которых Корнилову приходилось видеть, он всегда замечал озабоченность тоже военную, то есть сосредоточенную на одной-единственной задаче и на одном-единственном состоянии духа.
Бондарин был много лет воевавшим генералом, но ведь он же был и профессором, и эти два начала все еще жили в нем, два, а не одно. И, значит, так: достаточно умное, достаточно уверенное в себе, достаточно холеное лицо... С прямым лбом, с бородкой клинышком, но императорского, того, что было заметно издали, на параде, нет и нет. «Это, наверное, конь создал тогда впечатление,— решил Корнилов.— Верхом-то на красивом коне да при умелой посадке каждый человек немножко император! Недаром же столько конных памятников поставлено на земле императорам и полководцам!» Главковерх поднял на Корнилова глаза.
— Капитан Корнилов по поручению командования Иржинской группировки войск прибыл!
— Командир? Командующий группировкой? — спросил Бондарин, и Корнилов почувствовал, что вопросов будет много.
— Капитан Юрьев.
— Более старших по званию в вашей армии нет?
— Полковник Власов. Командует ротой.
— Чем объясняется такое положение? Полковник — на роте, капитан — на армии?
— К восставшим постоянно прибывают офицеры-добровольцы. Менять командование с каждым прибытием невозможно.
— Юрьев — местный?
— Так точно, местный. На позициях его прекрасно знают. Население знает.
— Численность группировки?
— Двадцать или двадцать пять тысяч. Назвать цифру точно не могу. Это местное население, люди вступают в строй и уходят.
— Сколько дней, как вы отбыли с места службы в Омск?
— Ровно десять.
— За десять дней, как вы думаете, капитан, армия Юрьева пополнилась? Или убыла?
— Думаю, что убыла.
— По причинам?
— Оставляем территорию, а вместе с этим и людей. Бои становятся тяжелее, больше потери, меньше приток рядового состава.
— На какую площадь распространяется восстание? Сколько на этой площади населения?
— Двенадцать — тринадцать тысяч квадратных верст Семьсот — восемьсот тысяч населения.
— Положение с боеприпасами?
— Необычайно тяжелое.
— Иржинские оружейные заводы могут наладить производство боевых припасов?
— Винтовок — да. Но не патронов — нет пороха, нет капсул. Пули делаем из красной проволочной меди.
— Помощь извне?
— Никакой. Попытка получить помощь из Казани, когда она еще была в руках белой армии, кончилась безрезультатно. Вторая была предпринята штабс-капитаном Куракиным, который пробился в Самару, когда вы, генерал, были там, и ваш штаб дал нам десять тысяч трехдюймовых снарядов, шестьдесят пудов взрывчатки, деньги и другое снабжение. Но на обратном пути, под Бирском, отряд Куракина был разбит, часть боеприпасов попала в руки противника, остальное уничтожено. Куракин доставил только деньги и телефонные аппараты. Третья попытка была со стороны волжской флотилии адмирала Старка и капитана второго ранга Федосьева — они дали нам трехдюймовую пушку и сорок тысяч рублей. В это же время иржинцы сами отдали крестьянам шестьдесят тысяч винтовок.
— С какими армиями белого движения соприкасаетесь?
— Караплинская армия. Командующий — князь Ухтомский. Не знаю, можно ли назвать это армией. Скорее всего, это стихийное и кратковременное выступление. Как вам, наверное, известно, генерал, Караплин только что пал.
Бондарин не показал, известно или неизвестно ему о падении Караплина, но сделал перед следующим вопросом небольшую паузу.
— Есть ли связь с армией чехословаков? С генералом Гайдой? «Генерал Гайда», показалось Корнилову, было произнесено
Бондариным торопливо, с оттенком пренебрежения, что ли, и, если это было так, то было по душе Корнилову — Гайду, который из фельдшеров стал генералом и вел себя высокомерно, не любили в белой армии, а его имя стало нарицательным, оно говорило о подчинении русского офицерства чехам. Многие отказывались служить «чешскому санитару». Генерал Сыровой — это другое дело, того уважали в среде русского офицерства и эсеровского, и даже монархического толка.
Корнилов Гайду тоже не любил и позволил себе сказать:
— Связи с Гайдой нет. И не может быть, он этой связи не искал. Гайда теснит 3-ю армию красных, но мечется туда и сюда. Туда, где чуть проще и чуть легче. У него, нет плана. Вообще нет стратегии.
Немного помолчав, Бондарин спросил:
— Это лично ваше мнение? Или мнение вашей армии?
— И то, и другое, генерал. Если бы Гайда пошел на Пермь через Иржинск, он отрезал бы 3-ю армию от ее тыла и, по крайней мере, удвоил бы свои силы за счет иржинцев. Но он решил все сделать сам.
— Есть ли смысл об этом говорить? — спросил Бондарин и сам же ответил: — Теперь уже нет! Ни Перми, ни Казани у нас нет. Надо удерживать Екатеринбург.
Потом Бондарин дал Корнилову время подумать и спросил:
— Какие вы нанесли поражения противнику? Какие части действуют против вас... теперь?
— Мы полностью разбили 2-ю армию. В настоящее время особенно активно против нас действуют четвертый латышский полк,
мадьяры, отдельные роты китайцев и чекистов. Основная сила — 3-я армия движется на нас с севера. От Казани. Кто командует этими частями?
— Антонов. Азии, Блюхер.
Вошел адъютант, доложил, что сейчас вагон будет передвигаться с одного пути на другой и это займет не менее двадцати минут.
— Разрешите? — спросил адъютант.
Бондарин кивнул.
— Можно! — Тем самым было сказано, что разговор с Корниловым не закончен и будет продолжаться еще не менее двадцати минут.
И Бондарин сказал Корнилову «садитесь!», и, когда тот поблагодарил и опустился в кресло с высокой спинкой, обитое красным бархатом, и когда вагон вздрогнул, скрипнул, легонько стукнул колесами и покатился, то, сидя в этом кресле, ощутив это движение, Корнилов вдруг ощутил и присутствие чего-то обычного в необычном этом вагоне... Хотя вагон был просторен, хотя в левом углу стоял большой стол, хотя за столом сидел главковерх, все равно, когда вагон покатился, это произошло самым обычным образом, и кресло тут же пахнуло из красного своего бархата обыкновенным паровозным и тоже обыкновенным табачным дымком. И неволько Корнилов посмотрел на перрон. Уж это всегда принято — посмотреть на перрон, когда поезд трогается, и вокруг себя он тоже оглянулся, и на собеседника посмотрел — кого-то бог послал в дорожные спутники? «Ах, да это же генерал Бондарин, вот кто!» Корнилов продолжал свой не то доклад, не то рассказ об Иржинской группировке войск и, когда говорил об Иржинске, видел огромный заводской пруд, а на берегу желто-белый особняк бывшего начальника завода. Вставали перед ним корпуса оружейного завода, пригорок, почему-то называемый Иорданом, дальше сталеделательный завод, совсем вдали — высокая остроконечная глава и окружающие ее купола Андреевского собора. Вспомнил он и тот огромный цех, в котором выступал, урезонивал иржинцев Михаил Иванович Калинин, вспомнил гудки — мощные, их на сорок верст было слышно, они призывали к восстанию, вспомнил первые стычки с отрядами латышей восьмого-девятого и уже настоящие, многотысячные сражения в средних числах августа.
Бондарин прервал эти воспоминания:
— Вы, капитан, не коренной ведь иржинец? По случаю там оказались?
— По случаю! — ответил Корнилов и случай разъяснил: — Служил в полку уральского формирования, после Брест-Литовского мира эвакуировался с однополчанами к ним на родину.
— К ним? А не к себе? Не к себе в Петроград?
— Совершенно верно, я петербуржец. Заметно?
— Отчасти. Какая у вас в Иржинске гражданская власть? Или ее совсем нет? Только военная?
— Когда началось восстание и сделало первые успехи, у нас появился Комитет членов Учредительного собрания.
— Во главе с Евсеевым?
— Так точно. Во главе с Евсеевым.
— Из Уфы мы командировали к нему двух эсеров — Шмелева и Шеломенцева. Собственно, не мы, а эсеровская часть самарского Комуча командировала. Для укрепления гражданской власти. Но, по моим сведениям, этот комитет самораспустился? — спросил Бондарин.
— Саморазбежался.
— При обстоятельствах?
— Наш тогдашний военачальник полковник Федечкин предложил эвакуировать гражданское население за Каму, а эсеры назвали его трусом и предателем. Потом испугались своего обвинения, решили, что Федечкин им отомстит, и скрылись, сейчас уже не помню, в каком заводе. Их там и нашли, привезли обратно в Иржинск. Так соблюли проформу существования гражданской власти.
— Проформа существования...— повторил Бондарин.— Вот большевики, они умеют без проформы, у них власть, и все тут! Комиссар, и все тут...— Потом Бондарин и друг сказал: — Федечкин, Федечкин... Ну, как же, он тоже был в Уфе! Прекрасный офицер! Между прочим, из рядовых, стрелок тринадцатого туркестанского полка, отличился в японскую, получил офицерское звание, а там уже и пошли повышения.
— А Федечкин и не думал мстить Евсееву,— сказал Корнилов.— И всему местному комитету не думал. До мозга костей военный человек, он после оскорбления, нанесенного ему Евсеевым, сложил с себя полномочия командующего армией в Иржинске и уехал в Уфу; от вас, генерал, он хотел получить новое назначение на фронт.
— Отличный офицер! — снова подтвердил Бондарин.— Солдаты таких любят, за такими они в огонь и в воду! А вот в вожди не годится, чего-то не хватает. Собственного убеждения в том, что он готовенький вождь, вот чего! — заключил он и вынул из ящика стола крупномасштабную карту.— Потрудитесь, капитан, обозначить границы района восстания. До вас еще в Уфе это сделал Федечкин, теперь потрудитесь вы!
Корнилов пересел из кресла на стул не вагонного, а учрежденческого уже вида с потертым сиденьем, подвинул к себе карту и рассмотрел на ней пометки... Рука Федечкина! Старательная, с красивым почерком, который сказывался даже в печатных буквах.
Большие изменения произошли с тех пор, когда положение на фронтах восстания было изображено Федечкиным! Позиции иржинцев были указаны им вблизи станции Шепцы, теперь эту жирную черту Корнилову пришлось перенести значительно южнее, к селению Бадьинскому, на речку Талинку, от пункта Полянка он отступал на восток, к узловой станции Обрывная. Всюду, всюду отступления.
И это не все, уже одиннадцатый день прошел с тех пор, когда Корнилов оставил Иржинск, какие там произошли перемены? Перемены, конечно, те же — новые отступления.
Вагон тем временем катился, катился, и удивительно было, как осторожно мог обращаться паровоз с вагонами. Наконец остановка, главковерх приоткрыл штору слева от стола, повернувшись в кресле, смотрел в окно.
С высокой насыпи вид открывался на Иртыш и на Омск, неказистый, унылый вид, потому что Омск, как, впрочем, и все сибирские города, выходил к реке задами — огородами, пустырями и свалками, о набережных помина нет. Но Иртыш оставался самим собою — рекой быстрой, сильной, диковатой и независимой от людей. Белые пароходы в устье Оми, несколько барж и буксиров чуть пониже устья никак не меняли этого впечатления.
— Сильная река! — вздохнул Бондарин.
Впрочем, город в одном каком-то месте подступал к Иртышу мрачно-торжественной постройкой — белокаменная крепость, три-четыре двухэтажных, одно трехэтажное здание заметил Корнилов, и все обнесены приземистой, очень, наверное, толстой стеной. Без входов-выходов, без проемов была стена, ворота, должно быть, с противоположной стороны.
И крепость эта была Мертвым домом Достоевского, отсюда Федор Михайлович четыре года и смотрел на Иртыш, по осени видел такой же, как нынче, стальной его цвет, такой же рыжевато-зеленый противоположный берег, и вполне может быть, что и небольшой киргизский аул Каржас с несколькими юртами и с ветлами седой листвы он тоже видел.
Ну, конечно, собеседники невольно подумали в тот миг о Федоре Михайловиче, оба, и сами будто оказались под его взглядом. Он во-он там где-то рядом со стеной все еще сидел на берегу и оттуда бросил на них взгляд, спросил: как же русские развоевались с русскими же? Он ведь одно-единственное дите пальцем не велел трогать, а тут — на тебе. Он, Федор Михайлович, недоумевает...
Ну так ведь от великого-то проще всего отмахнуться, это от житейской какой-нибудь мелкой заботы никуда не уйдешь. Они и отмахнулись.
Тем не менее, даже и отмахнувшись, пришлось с Федором Михайловичем хоть и кратко, но объясниться:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52