я нашарил на столе блюдо с горячим мясом в соусе и швырнул ему в морду. Я обжег себе пальцы, он закрыл лицо руками, и я даже не услышал, как он взвыл от боли. Остальные схватили меня за руки и так свирепо вывернули их за спиной, что мои локти врезались друг в друга. Я выгнулся дугой и понял, что сейчас у меня лопнут кости.
Внезапно все окружающее застыло, силуэты людей растаяли, музыка распалась на отдельные звуки, и я увидел стул, который врезался в чей-то затылок на уровне моего лица. Этот удар высвободил мою левую руку.
Бертран, озверевший от ярости. Бертран, друг мой… ты видишь, до чего они осатанели?.. И все потому, что, увидев свет и услышав музыку, мы с тобой захотели отведать птифуров, которые приготовили не для нас. Парень, скрутивший мне руки, ткнулся подбородком в мою щеку. А вот и другие блейзеры на подмогу. Я видел, как Бертран упал и какая-то тень подхватила его у самого пола. И только когда его поволокли к выходу, я перестал сопротивляться и обмяк в железных тисках своих мучителей, немало удивленных этой покорностью. Меня повели за Бертраном, вернее за телом Бертрана, которое тащили к дверям. А позади нас пляшущие фигурки колебались, точно язычки пламени в затухающем костре из сплетенных тел.
2
Там, по другую сторону зеркала, человеческое пожарище напоминало старый черно-белый фильм; вспышки стробоскопа рассекали сцену на шестнадцать кадров в секунду, и все ее персонажи, даже не подозревавшие о том, что за ними наблюдают, двигались и жестикулировали только для одного зрителя — для меня. Вот надвинулось женское лицо, искаженное лихорадочным тиком; рука подправила тушь на ресницах и провела помадой по губам, скривившимся в удивленной гримасе животного, впервые увидевшего свое отражение. Бертран, распростертый на полу, застонал, приходя в себя. Вместо того чтобы приводить в чувство его бездвижное тело, как бывало в утра тяжкого похмелья, я оставил его без внимания, поглощенный тем, что происходило в бальном зале, по другую сторону зеркала без амальгамы. Это был великолепный стеклянный экран, метр на два, абсолютно фантастический — окно с видом на сцену поклонения золотому тельцу, пока еще не свергнутому; панорама действа с налетом непристойности, отравляющей, в конечном счете, все людские души. Это выглядело так, словно Господь бог одолжил мне специальные очки, позволяющие разделить с Ним его обеспокоенность моральной деградацией своих созданий. Я прямо-таки слышал, как Он говорит: «Ну ладно, о'кей, я придумал танец, а они сделали из него эту бешеную языческую пляску. Я придумал музыку, а они превратили ее в рок-н-ролл. Я придумал анчоусы, а они изготовили из них масло, которое мажут на хлеб, едят зачем-то по ночам да еще половину роняют при этом на пол». А я, жалкий паяц со стеклянными глазами, стремлюсь объяснить Ему, что каждый борется со скукой, как может, ибо чем заняться человеку с руками, скрученными за спиной?
Да, жизнь стала сурова к нашему брату-халявщику. Против нас принимаются поистине драконовские меры. А в чем мы, собственно говоря, провинились? Мы всего-то мелкие паразиты, прихлебатели, никому не приносящие вреда. Крысы, которые шныряют повсюду, но умеют исчезать, едва почуют опасность. Мне хочется заорать во все горло, что я — жертва юридической ошибки, что еще не поздно дать задний ход. О'кей, господа, простите нас, мы больше не будем, с завтрашнего дня мы возьмемся за работу, мы будем мыть вам посуду, таскать ящики с шампанским, не притрагиваясь к содержимому, стирать ваши скатерти и ложиться спать засветло, без шума и скандалов. Этот урок пойдет нам впрок, хватит корчить из себя богачей, пировать на чужих праздниках, прикидываясь хозяевами жизни. Но нас тоже можно понять…
Эх, видели бы вы Бертрана и меня на бирже труда в районе Порт де Клиши, куда мы пришли вставать на учет! Настоящая комедия, в которой участвовали помимо нас десятки других безработных, уволенных, выставленных за дверь; люди всех возрастов тихохонько сидели на стульях и слушали речь представителя биржи, разъяснявшего нам, что, по большому счету, мы должны полагаться только на самих себя, чтобы выйти из бедственного положения. Потом мы заполнили анкеты. Образование: никакого. Пожелания: никаких. Хотя нет, у Бертрана одно было — стать послом. Или культурным атташе в какой-нибудь теплой стране. Однако служащий вряд ли оценил его чувство юмора. Все препятствовало этому — мерзкая осенняя морось, гул машин на кольцевом бульваре, убогое панельное здание биржи, диафильмы с улыбающимися конторскими служащими и сварщиками в железных забралах в фонтане разноцветных искр. Нам обоим пожелали удачи, ибо, с учетом нашего возраста, мы еще могли на нее рассчитывать, хотя и ни хрена не умели делать. После чего выставили на улицу, вручив каждому розовую бумажонку, дающую право на пособие по безработице. Мистер Лоуренс торжественно объявил: «Ну-с, вот мы и перешли Рубикон! » Тогда я не сразу понял его, хотя оценил точность формулировки. Это и в самом деле было утро подведения итогов, утро, ставшее началом другой жизни. Другой. Странное это ощущение — когда что-то закончилось, еще не успев всерьез начаться. В тот день я понял, что достаточно пережить такое вот утро понедельника, чтобы вспомнить сразу все вопросы, накопившиеся за твою невинную молодость. Лишь в одном мы были твердо уверены: нас двое, а это минимальное число, дающее право говорить «мы» и необходимое для разработки альтернативного образа жизни. Перебрав несколько дурацких вариантов работы и тут же, на улице, рассчитав размер причитающегося нам пособия, мы обнаружили, что эта наша другая жизнь дальше развиваться не спешила.
Мы посидели на скамейке в саду Пале-Рояль, сыром и безлюдном. А потом, в семь часов вечера, бредя по улице Мазарини, вдруг увидели в запотевшей витрине какой-то галереи чокающихся людей. Именно в этот миг мы и осознали, что живем-то, черт возьми, в Париже. И вместо того чтобы медленно, но верно превращаться в бродяг и хлестать дешевое красное вино, можно вложить деньги в другой, невероятный, но заманчивый проект — покупку смокинга.
— Наслаждаетесь зрелищем?
Я и не слышал, как они вошли. Два типа в блейзерах; третий, с узенькой бородкой от уха до уха, стоял подбоченившись. В полумраке я едва смог разглядеть его лицо — совершенно мне незнакомое, властное, с усталыми глазами. Возраст — лет шестьдесят с гаком. Уверенная осанка. С минуту он глядел в волшебное стекло, наблюдая за агонизирующим празднеством. Это был тот черный, ненавистный час — время самых стойких тусовщиков, когда плавятся мозги, а первые сполохи зари становятся худшим приговором. Я предпочел перевести взгляд на Бертрана, который, лежа на ковре, вопросительно взирал на меня. Но что я мог ему сказать, кроме того, что из одного кошмара мы угодили в другой. Бывали у нас неприятные пробуждения, но такого мы не забудем никогда.
— Развяжите их, — бросил, не оборачиваясь, старик.
Я начал массировать онемевшие запястья, Бертран попытался встать на ноги. Я чувствовал, что должен заговорить, хотя понятия не имел, что можно сказать в подобном случае. Однако бородач не дал мне и рта раскрыть.
— Я снял помещение только ради этого зеркала без амальгамы. Вы находитесь в старинном борделе — борделе для богачей. Зеркало служило для подсматривания как любителям эротики, так и хозяевам.
И он включил свет, радостно захихикав над собственными словами и повторив несколько раз: «Зеркало без амальгамы… зеркало без амальгамы… » Я протер глаза. Письменный стол эпохи Людовика XV, лепнина на потолке, всюду, куда ни глянь, позолота.
— Мы с приятелем очень сожалеем, что вторглись в ваш дом, на ваш праздник. Мы просто хотели немного развлечься, вот и все, и совсем не собирались скандалить. Мы приносим вам свои извинения и попытаемся возместить ущерб. Хотя мы не очень-то богаты.
— Да вы просто банда кретинов и дегенератов, вы и ваши шавки в блейзерах. Я и не подумаю извиняться!
Вот и Бертран подал голос. Бертран, который еще не очухался и сейчас все испортит. Я свирепо оттолкнул его в сторону.
— Не слушайте его, мсье… Он просто не в себе… Он, конечно, извинится.
Старик резко повернулся.
— Значит, вы живете ночью?
Я мгновенно ответил «да», раздираемый страхом и удивлением.
— Почему?
Мы с Бертраном переглянулись, не зная, что сказать.
— Наверняка должны быть какие-то причины, люди не живут ночной жизнью просто так. Что толкает вас на улицу с приходом темноты? Вот они, например, там, за стеклом: почему они бодрствуют в такое время? — спросил он, тыча пальцем в зеркало.
— Ну… потому что… тогда-то все и происходит.
— Что именно? Что вы разумеете под словом «все»? Закуски и шампанское?
— Ну… и это тоже…
Старик шепнул несколько слов одному из охранников, и тот вышел из комнаты, вероятно, чтобы не мешать нашему дальнейшему разговору.
— Я просто интересуюсь, понимаете? Профессиональное любопытство. Значит, вы проводите таким образом каждую ночь?
— Ну… бывают вечера, когда мы прекрасно обошлись бы и без этого. Иногда, знаете ли, хочется развалиться на диване перед телевизором, попивая теплый травяной отвар, вот только нам это почему-то не светит.
— Нет, здесь кроется что-то еще… Поразмыслите как следует… Вам самим-то не бывает тошно? Не возникает ощущение, что вы что-то воруете?
— А может, вам еще и паспорт предъявить? Мы требуем разъяснений: почему нас держат здесь после того, как ваши гориллы первыми напали на нас? Мы будем разговаривать с вами только в полиции; кроме того, я требую врача, у меня, вполне возможно, черепно-мозговая травма. Я попал в ваш дом не как взломщик, я нахожусь под защитой закона! — орал Бертран.
— Но только не ночью, в это время никакой закон вас не защитит. По ночам вы выходите из укрытий, вы беззащитны. Видимо, поэтому вы и избрали для себя ночь — она двойственна, она дарит вам одновременно и убежище, и простор для действий.
Я бросил взгляд на часы. 5.30 утра. Старик и меня уже начал раздражать всерьез.
— Когда встречаешь людей вашего сорта, ночь, пожалуй, опасна. Но обычно дело так далеко не заходит. Самое большее, нас может вышвырнуть на улицу хозяин кафе, которому не глянулись наши физиономии.
— А как вы встретились, вы двое?
Вопрос был настолько неожиданным, что я подробно на него ответил. Я, вероятно, подумал, что он не выпустит нас, если мы откажемся потакать его капризам. Это заняло долгое время, нам пришлось собрать воедино все наши воспоминания, старикан слушал нас с невероятным интересом. При этом он то и дело просил повторить некоторые фразы и выяснял подробности, казавшиеся нам совершенно неважными. Затем он обратился к Бертрану:
— Что вы почувствовали в тот миг, когда на вашего друга напали? Я наблюдал за этой сценой, но мне хотелось бы знать, о чем вы тогда думали.
Бертран растерянно молчал. Старик явно не собирался помогать ему, напротив. Казалось, это обескураженное молчание и было ответом, которого он ждал.
— Вы сказали на входе, что пришли по приглашению Джордана. И еще сказали, что он тоже должен быть здесь. Я ждал, но…
— Да все, что мы сказали, правда до последнего слова! А если он предпочел закончить ночь где-то в другом месте, это еще не повод, чтобы бить нам морду и удерживать здесь!
— Опишите мне его.
— Ну говорю же я, что мы с ним знакомы, Господи боже! Он довольно странный тип, этот Джордан. Мы уже давно тусуемся вместе. Поначалу нам казалось, что он чокнутый, но теперь мы к нему привыкли. Вчера вечером мы видели его в Швейцарском культурном центре, он там вливал в себя литрами «Кровавую Мэри».
— И, насколько я его знаю, он вполне способен завалиться сюда даже сейчас, в пять утра; он обожает приходить под конец вечеринок, большой оригинал! Сколько раз мы с ним встречали рассвет на улице… — добавил я, стараясь говорить как можно убедительнее.
В комнату вошла молоденькая красотка в блейзере с сервировочной тележкой и улыбкой во весь рот; оставив тележку, она тотчас исчезла. Старик вынул из ведерка со льдом бутылку шампанского и налил нам по бокалу. Кроме этого нам предлагались бутербродики с соленостями, нарезанный торт, кофе и венские булочки.
— Угощайтесь, господа, вы ведь обожаете деликатесы.
С этими словами он опять вернулся к стеклу.
— Зеркало без амальгамы… Как подумаю, что занимался этим ремеслом целых тридцать лет!.. Вы нравитесь мне, мальчики. Чувствую, что знакомство с вами добавит интересную главу к моим мемуарам.
Бертран искоса глянул на меня, сделав жест, означающий, что мы вляпались по-серьезному. Нас занесло не к обиженному хозяину вечеринки. Отнюдь. Мы попали в лапы к сумасшедшему. К настоящему психу. И притом к психу со средствами и надежной охраной. Я спросил себя, в каком состоянии мы отсюда выйдем. Старик тем временем медленно заговорил:
— Ну, что ж, все прекрасно. Если бы вы знали, до какой степени меня порадовал ваш рассказ!.. Дело в том, что сам я никогда не видел этого вашего Джордана.
Меня охватило какое-то странное ощущение — смутный, глубоко угнездившийся страх вперемешку с любопытством. Бертран удивленно захлопал глазами. Старик продолжал:
— Ваш Джордан хочет меня прикончить. Я знаю, что он уже много месяцев охотится за мной.
Он повертел в руках бокал с шампанским, которое даже не пригубил. И закончил так
— Я его еще не нашел. А вот вы — найдете.
Я начал массировать себе виски, надеясь, что это поможет мне восстановить мыслительный процесс. Про себя я повторил сказанные им слова, но не услышал ничего кроме потрескивания, какое бывает в испорченных радиоприемниках. Несколько секунд я стоял, закрыв глаза. А открыв их, увидел робкую улыбку на губах Бертрана.
— Погодите… Погодите… Давайте выясним все сразу. А то получается какая-то идиотская ситуация. Я хочу объяснить вам все по порядку. На самом деле мы вам тут много чего наплели, но это просто часть нашей методики. А правда заключается в том, что с этим самым Джорданом мы едва знакомы — ну, встретились с ним разок вчера вечером в Швейцарском культурном центре, только и всего… По-настоящему никто его не знает — так, ночной прохожий… Мелькнул, и нет его… Мы просто использовали его имя, чтобы войти сюда, это один из наших приемов… Однажды мы так же проникли на Салон эротики, выдав себя за внучатых племянников Мишеля Симонаnote 8, можете себе представить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26