Он попытался усмехнуться. Я тоже. Рок безжалостно долбил по мозгам.
Нужно срочно придумать что-нибудь… такое, что пробудило бы в нем волю к жизни. Но я не решался бросить его и бежать за помощью в отель. Боялся, что не успею. Что он устанет ждать моего возвращения.
И я засмеялся, хмелея от горя и уже ничего не соображая. Истерическим смехом, который перешел в рыдания. У меня перехватило горло. Подступила тошнота. Я приоткрыл дверцу, чтобы проблеваться.
— Слушай, Антуан… Доставь мне удовольствие… Вытерев лицо, я подсобрался и стал слушать. А что мне еще оставалось…
— Сядь за руль… Поедем… Надо убраться отсюда… Покажи мне город…
Да. Конечно. Взять и отвезти его в больницу, самому. Если хватит сил. Должно хватить.
— Куда ты хочешь ехать?
— Не знаю… придумай сам… местечко покрасивее… где людно…
— Сегодня же воскресенье.
— Где людно…
— Ну ты и даешь, где я тебе возьму людное место — в воскресенье-то! У церкви после службы? В супермаркете? Возле пирамиды Лувра? Или, может, в барах с тотализатором… с пастисом на террасе и кучами рваных квитанций на полу?.. Подскажи, Этьен!
И я схватился за живот — в точности, как он. Мне стало так же больно, я судорожно стиснул руки.
— Ты смеешься надо мной! Ну же, напрягись немножко, я не знаю, куда ты хочешь… Где у нас тут людные места…
Если уж на то пошло, сейчас для него самое подходящее — это больница, там-то уж жизнь кипит круглые сутки.
Я помог ему перебраться на пассажирское сиденье, а сам сел за руль, не слишком представляя, куда ехать. И не слишком понимая, кого из нас двоих слушать.
* * *
Этьен покинул меня спустя три улицы — довольно-таки безобразные, безликие, обычные парижские улицы. По чистой случайности мы ехали несколько секунд мимо рынка Ришара Ленуара; надеюсь, он еще успел увидеть битком набитые продуктовые сумки, людей в теплой одежде, продавцов овощей, во весь голос нахваливающих свои помидоры. Этого ему должно было хватить. Я-то планировал провезти его по Большим бульварам, попросту, без затей; у меня вообще плоховато с воображением. Когда он уронил голову и обмяк, в машине тут же запахло смертью, ее жуткий запах нежданно заполонил все пространство, и мне пришлось поскорее убраться оттуда. Мои штаны пропитались кровью, залившей сиденье. Затормозив возле закрытого железными жалюзями писчебумажного магазина, я вышел и хлопнул дверцей, не взглянув на поникший труп. Мне пришлось внушить себе, что это уже не Этьен, что мне не обязательно уважать его кончину, закрывать ему глаза, прощаться и все такое. Я только оставил включенной музыку. И нечего требовать от меня большего.
В конце концов он сам настоял на том, чтобы ехать со мной. И всю последнюю неделю он здорово развлекался. Еще бы, такое увлекательное занятие — охота на вампиров. Взбодрит любого. Я его не заставлял, он сам…
Блевать уже нечем. И плакать — тоже, все слезы кончились. Я просто бродил по улицам. Долго, очень долго.
С девяти часов до полудня.
Воскресный день — скверное время для халявщиков. А что я делал в прошлое воскресенье? Ах да, у нас были ключи от квартиры приятеля, уехавшего на уикэнд; мы накормили его кота, отсмотрели на видаке чуть ли не все серии «Рокки» — почти восемь часов кряду! — затем Бертран приготовил «тортеллини», после чего мы вышли в сквер напротив и поиграли в фрисби. Вечером нам было куда пойти: в «Бушоне», около Центрального рынка, давали небольшой фортепьянный концерт плюс сангрию; Гро-Жако снабдил нас входными билетами. Но мы поленились переться туда и остались дома, перед видаком. Этьен умер.
* * *
Старик нетерпеливо поджидал меня, он был крайне возбужден. Я дал знак двум его гориллам очистить машину, и они мгновенно подчинились, не ожидая даже приказа шефа. Я спросил, где Бертран — из принципа. Исключительно из принципа. Потому что в данный момент Бертран представлял собой наименее интересную тему для разговора. Так, некое смутное понятие, и все. Просто имя, не более того.
— Он не захотел приехать.
Я пожал плечами и велел ему отъезжать, не заботясь о парочке кретинов, которые приглядывали за нами, сидя на парапете фонтана площади Шатле. Они было кинулись следом, но старик жестом успокоил их, и скоро машина влилась в плотный поток автомобилей на бульваре Себастополь.
— Два раза по сорок восемь часов на ваших двоих детишек — я считаю, что еще хорошо уложился. Сегодня утром с ними еще все было в порядке, они спали. Они ненавидят вас; я пытался сказать вашему сыну, что с виду вы вовсе не злодей, но он убежден, что Вьолен снова впадет в безумие, если увидит своего папочку после стольких лет разлуки, и тут уж я пас: во-первых, не желаю копаться в вашем грязном семейном белье, а во-вторых, все эти сложности — психические травмы, эдиповы комплексы, образы отца, члена, и прочее, и прочее — мне не по зубам, это ваша работа, а не моя.
Я получил затрещину в тот миг, когда из любопытства нагнулся к бардачку; моя голова стукнулась о лобовое стекло. Затрещина, даром что от старческой руки, была весьма ощутимой. Дождавшись, когда он сбавит скорость, я набрал в легкие побольше воздуха и осыпал его сморщенную физиономию градом ударов; к концу этой кулачной расправы я почувствовал огромное удовольствие, у меня даже стало легче на душе. Сзади яростно сигналили машины, потом они стали нас объезжать; водители, изрыгавшие проклятия, замолкали при виде его лица с окровавленным носом и подбитыми глазами.
— Это несерьезно, Робер; неужели ты думаешь, что детишки признают тебя — с такой-то рожей? Сегодня вечером тебе надо бы выглядеть поприличнее.
— Я не бросал их! — сказал он, утираясь рукавом. Кровь стекала по его бороде, ему не удавалось остановить ее. А я готов был повторить все сначала.
— Езжайте по улице Риволи и остановитесь возле «Макдональдса».
Увидев вывеску, он затормозил.
— Давайте деньги.
— … Сколько?
— Все что есть.
В конечном счете сумма набралась весьма приличная. Я вышел из фаст-фуда с картонным стаканчиком кофе. Мерзким на вкус, но мне безумно хотелось глотнуть чего-нибудь горяченького, притом не откладывая. Он завел машину, и мы поехали в сторону площади Согласия.
— Вам наверняка известно, что за вами охотятся с самых Штатов, — просто потрясающая история!.. И стоит вам приехать на очередной континент, как там начинаются трагедии. Недаром говорят, что все психиатры слегка того… но вы… вы побили все рекорды.
— Что вы имеете в виду?
— Спокойно, не торопитесь, до десяти вечера у нас еще вагон времени. Вас ищут американцы, но это вы уже знаете. Они хитры, прекрасно информированы, вооружены, терпеливы и вообще большие забавники — они поимели и меня, и моих дружков. Настоящие артисты, просто асы!
— Как же они вас нашли?
— Видимо, они уже несколько недель ищут случая прижать вас к стенке. Они знали, что вы устраивали прием на улице Круа-Нивер. Видели, как ваши люди пропустили нас с Бертраном. Подождали, когда мы выйдем, дождались только меня одного и проследили до моей штаб-квартиры — ночного заведения около Пигаль. А потом устроили там настоящий спектакль — разыграли клиентов-пьянчуг, вошли в курс дела, освоились как следует и стали меня пасти — что бы я ни делал, ходили за мной по пятам и даже в один прекрасный вечер завалили охранника, который зазнался не по чину, угрожая мне. Так вот, сегодня утром они сбросили маски: вышибли информацию из моего приятеля-сумиста и взяли в заложники ваших детишек. В общем, они спецы, эти ребята; не знаю, чем уж вы им так насолили, не знаю, легавые они или гангстеры, но работают они грамотно. На сегодняшний вечер забита стрелка — стандартный обмен, старый на малых, детишки на отца. Кажется, они твердо настроились вас убрать. На вашем месте я бы туда не ходил. Свидание грозит быть коротким.
Пауза. Он молчит, обдумывая мои слова. Все, что я говорю, правда, и к тому же я ничего не утаил. Выложил ему все. Как хочешь, так и понимай. В данную минуту Этьен уже не слышит свой рок, его лишили любимой музыки, вот что его убило, и вскрытие ничего не даст, они установят смерть от пули, дураки безмозглые.
— Я знаю, кто их послал. Я был слишком надежно защищен, они не могли меня достать. Чтобы добраться до меня, им понадобились Джордан и Вьолен.
— Ах да, чуть не забыл, им нужна вдобавок еще одна штука, они называют это «The book». Но вы можете не говорить мне, что это такое, я уж как-нибудь переживу.
— Это мои мемуары.
— Мемуары?.. Ага, мемуары… — Я с минуту помолчал, давая уложиться этому словцу у себя в голове.
— Они и их получат… Я был к этому готов. Меня предупредили, еще там.
— Ну, мне плевать, поступайте, как хотите. Мое дело передать.
Я чувствовал, что сейчас он опять расхнычется; я был готов избить его, лишь бы он перестал думать о своих проблемах, о своей жизни, о своих детях, о своем смертном приговоре, лишь бы уразумел наконец главное: что этот старый дурень Этьен лишился своей музыки. И что мне понадобится еще куча бабок, чтобы оплатить билет Жан-Марку. Я ждал, когда он перестанет всхлипывать и задышит нормально.
Хотя и делал вид, что его мемуары мне до лампочки, но все же не смог удержаться и спросил, намеренно небрежно:
— Что же в них такого замечательного, в ваших мемуарах?
И только задав свой вопрос, я понял, чего ожидал.
Эффект был потрясающий: у него просветлело лицо, он с идиотски счастливым видом схватил и потряс мою руку.
— Вы быстро читаете? Я не посмел вам предложить…
— Успокойтесь. И лучше сами вкратце изложите мне содержание.
— Это невозможно. Они не укладываются в резюме, и отдельные фрагменты тоже никто не сможет отобрать, особенно я. Но мне совершенно необходимо, чтобы вы это прочитали. Очень нужно, вы понимаете?..
— Нет.
— Я писал их специально для моих детей. Даже не зная, существуют ли они, как выглядят и чем живут. Не подозревая даже, что их двое. Они должны, должны услышать от вас, что там написано. Неужели вы мне откажете?
— Ну так суньте им копию сегодня вечером, украдкой между двумя выстрелами.
— Антуан, вы должны прочесть это, ведь никто не знает, что может случиться… Вы не откажете, Антуан?
Нет. Я сказал «нет». Он улыбнулся мне, счастливый донельзя. И повез меня туда, где хранились его знаменитые мемуары. Я не протестовал.
Знал бы он, до чего мне безразлично все, что может случиться с ним самим и с его драгоценными отпрысками. Если я и согласился, то лишь из-за какого-то смутного предчувствия, что в этой рукописи заключено все. Все. И начало, и конец. Там, в этих мемуарах, были страдание и боль, Париж и Нью-Йорк, безумие и цинизм, пистолетные выстрелы и укусы, темница Бертрана и смерть Этьена. Все.
* * *
Но я обнаружил и нечто большее. Страница 6:
«.. и эти истекшие тридцать шесть лет не имеют никакого значения, если взглянуть на них с высоты сегодняшнего дня; я даже не очень уверен, что они сыграли какую-то роль в моем становлении, у них была лишь одна заслуга: они помогли мне найти дорогу к ней. И вряд ли у меня была альтернатива; боюсь даже думать о том, что мы могли встретиться иначе — она и я. С первого же дня — я знаю, я помню это! — мне захотелось, чтобы она рассказала о себе, но только не здесь — у меня в кабинете, а в любом другом месте — в кафе внизу, на ярмарочном гулянье, в сквере, где угодно, только не в этом кресле, еще не остывшем от предыдущего пациента. Мой кабинет на улице Реомюра вдруг предстал передомной в своем истинном обличье — старомодным, чопорным, безнадежно унылым, я всегда мечтал о таком. Но было слишком поздно что-либо менять; я принял ее здесь, и мне пришлось усадить ее в этой тишине. И в это кресло. Вот она — моя первая ошибка».
Ничего общего с бесстрастным слогом преуспевающего практика-врача. Напротив — одни эмоции, бурные, неудержимые. Ни единого слова, относящегося к его теории, одно лишь желание отринуть свою профессию, обвинить ее в случившемся. Человек говорит о себе предельно искренне, иногда сожалея о заблуждениях, но не о поисках истины. О своих исследованиях он рассказывает ниже, всего в нескольких словах.
«..Признаюсь, идея показалась мне забавной, скорее провокационной, нежели перспективной; я веселился как сумасшедший. Я абсолютно ничего или почти ничего не знал о вампиризме, но мне вполне хватило традиционных представлений о нем, отраженных в фильмах серии Б. Приятель-хирург, с которым мы делили ординаторскую (как же его звали — Мишель? или Матьё?), одолжил мне свою пишущую машинку и читал мои опусы, умирая со смеху. Кроме того, он изощрялся во всевозможных выдумках, создавая „подходящую атмосферу“: совал мне под подушку челюсти из анатомички, ставил в холодильник бутылки с плазмой, прибивал распятие на дверь, таскал из морга трупы с израненными шеями и укладывал в мою постель; я уж не говорю о том, что он являлся ко мне по ночам в виде призрака, вымазав себе физиономию белилами, а глаза и рот кроваво-красной помадой. В общем, обстановочка в ординаторской была веселее некуда; я еще долго вспоминал о ней с ностальгией».
Мемуары состояли из двух частей; первая занимала меньше ста страниц и завершалась его бегством в Соединенные Штаты. Она была почти целиком посвящена его встрече с мадемуазель Р. Каждая строчка буквально дышала ею, его любовью к ней. Страница за страницей — признания, сомнения. А потом вдруг предательство, внезапный разрыв. Ее жгучая ненависть к нему. Он описывает, как она сломлена и разбита, как становится узницей в родительском доме. Он страдает, но кольцо уже сжимается вокруг него. Он отвержен, опозорен. Бегство из страны. И последние строки:
«Если бы я мог начать все сначала?.. Меня неотступно мучит этот вопрос. Вот для чего нужны мемуары — чтобы задавать себе вопросы. Нет, я знаю, что ничего уже не исправишь, что все бесполезно: я загубил чужую жизнь, а быть может, и две, и остатка моей собственной жизни не хватит, чтобы искупить этот грех. Я знаю только одно: я любил эту женщину. Я ее действительно любил».
Странное оправдание — чересчур лаконичное, а главное, запоздалое. Угрызения совести задним числом — такие недорого стоят. Вряд ли эти строчки смягчат враждебность Джордана и убедят его в том, что он — дитя любви.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26