Однако Карлос, который совершенно не употреблял алкоголя, только что почувствовал удивительное свойство вишневых ягод, настоянных на коньяке: они развязывают язык много лучше, чем манипуляции повара над кастрюлями.
Поэтому Карлос ударился в объяснение своего нового видения мира.
– Из-за подноса с бокалами люди теряют лица. Ей-богу, Нестор, я не вру! Ты не видишь, кто заказывает тебе виски с содовой, а кто – грейпфрутовый сок. Ты их различаешь по приметам. Потому что, бегая туда-сюда в шуме и гаме, едва успевая удовлетворить и тех и других, можешь запомнить только особые признаки: деталь костюма, часть тела, понимаешь?
Нестор ответил, что ни черта не понимает, и Карлос предпринял новую попытку объяснить непосвященному, каково это – обслуживать массу людей.
– Пожалуйста, не смотри на меня как на придурка, постарайся сосредоточиться. Я хочу сказать, что какой бы важной шишкой ни был клиент, пусть даже кинозвездой или министром, ты не в состоянии запомнить его лицо или имя. В памяти остается только указательный знак. Например, золотой зуб, или шрам, плохо затянувшийся после пластической операции, знаешь, в косметических целях, сейчас некоторые этим увлекаются, или драгоценность, скажем, старинная камея. Короче, вещь, на которой невольно задерживается взгляд. При встрече на улице ни за что не узнаешь клиента, зато с уверенностью скажешь: эти изуродованные артритом пальцы и ногти кровавого цвета пьют водку с лимоном. А эта бородавка на шее? Ну конечно, она еще мокрыми губами попросила у меня спички, чтобы закурить сигару. Теперь понимаешь, о чем я, Нестор? Я воспринимаю посетителей… сегментарно. На этой работе к подобному зрению привыкаешь, как ни на какой другой. В результате, естественно, и ко всем знакомым подходишь с той же меркой. Наверное, потому я все время думаю о ней…
Последняя фраза заинтересовала Нестора, он даже бросил помешивать в кастрюле:
– О ней?
И Карлос продолжил. Фактически он не исповедовался другу, а говорил сам с собой:
– Я и раньше думал о ней каждый день, понимаешь, но с тех пор, как я работаю здесь, мне постоянно мерещатся ее руки, когда я смотрю на руки других женщин; вырез на платье какой-нибудь незнакомки выглядит точь-в-точь как у нее. Я никогда не рассказывал тебе о девушке с портрета? Нет, наверное. Ни тебе и никому. И не собираюсь рассказывать. Я никогда ни с кем не говорю о ней, потому что это бессмысленно.
Нестор ничего не ответил, лишь начал снова помешивать в кастрюле. А Карлосу понадобилась еще одна пропитанная коньяком вишня, чтобы перейти к сути и поведать повару тайну, которую хранил с детства.
5
ПОРТРЕТ ДЕВУШКИ
– Ты можешь поверить, что кто-то всю жизнь ищет улыбку, которую никогда не видел? – поинтересовался Карлос для затравки. – А что скажешь, если я признаюсь, что на работе и в свободное время постоянно разглядываю женщин, особенно шеи или уши? Глупость, правда? Конечно, только одержимые ведут себя подобным образом. И я.
– Не вешай нос, Карлетто, – отозвался Нестор, нимало не смутившись от странного заявления, – давай выкладывай все, что наболело! В жизни иной раз происходит такое – ерунда, думаешь, собачья, а на самом деле это судьба, за иголкой почти всегда тянется ниточка, понимаешь, Карлетто?
Но Карлос ничего не понял из-за итальянского акцента Нестора, который то усиливался, то ослабевал, в зависимости от умонастроения или благорасположения повара. Как бы там ни было, в сей знаменательный вечер, пребывая на кухне фирмы «Ла-Морера-и-эль-Му-эрдаго», где, кроме него и Нестора, никого не было, Карлос решил исповедаться. После столь эпохального решения ему было абсолютно все равно, почему меняется акцент собеседника и что тот говорит. Он помолчал, собираясь с мыслями, и приступил к рассказу.
С детства его преследует образ одной девушки, а в последние месяцы так просто не выходит из головы. Карлосу постоянно мерещатся нежные, почти детские губы, вернее, даже не губы, а необыкновенная улыбка, играющая на них. Эта улыбка – сущее наказание для Карлоса. Зато голубые глаза его мало трогают, они невыразительны, взгляд не то чтобы холодный, а скорее отсутствующий. Волосы светлые, с металлическим отливом, они подняты на затылок и открывают крошечные уши без всяких украшений и потому почти незаметные. Плечи можно созерцать вечно, однако внимание отвлекают руки, они сильно разнятся: правая рука – расслаблена, пальцы слегка раздвинуты, словно каждый приготовился хорошенько вздремнуть; левая рука согнута в локте возле груди, на ладони – что-то вроде камеи, сферическое, ярко-зеленого цвета.
Естественно, речь шла о портрете. Карлос не знал ни имени, ни истории нарисованной девушки. Картина висела у бабушки Терезы в Мадриде. До того как дом перешел к Карлосу по наследству три или четыре месяца назад, он был там не более двух раз. Он переселился в дом незадолго до начала работы у Нестора. И вот детское впечатление нахлынуло с новой силой.
Никого не осталось в живых из тех, кто мог бы раскрыть Карлосу семейные тайны. Только стены дома, заговори они, способны были поведать, например, о том, что бабушка и отец Карлоса почти не общались друг с другом. Отец и сын жили в маленьком поселке на границе с Португалией. Бабушка Тереза была не матерью, а тещей Рикардо Гарсии, который всю жизнь проработал неприметным семейным врачом, если так позволительно аттестовать хорошо сложенного мужчину в белом халате. Мать мальчика, Соледад, умерла много лет назад. Карлосу тогда не исполнилось и четырех лет. Не слишком веселое позвякивание браслетов на запястье – единственное, что сохранилось у него в памяти от матери. К позвякиванию примешивался голос. Карлос не знал, действительно ли слышал этот голос или придумал: детские воспоминания трудно разделить на истинные и ложные, сформированные в результате чужих рассказов. Как бы то ни было, теперь в памяти Карлоса позвякивание браслетов неразрывно сочеталось с голосом, прозвучавшим над ухом:
– Карлитос, поцелуй маму, она уедет и долго тебя не увидит, еще разочек, сокровище мое.
Соледад не имела лица, его не сумели восстановить для Карлоса даже фотографии в гостиной, хотя на каждой рамке, сделанной либо из дерева, либо из похожего на серебро металла, стояли имя, дата и место: «Соледад в Сан-Себастьяне, 1976», «Соледад в Галисии, 1977» и так далее вплоть до последней: «Соледад в доме родителей, 1978». С каждой фотографии, спокойно улыбаясь, смотрело одно и то же лицо, незнакомое Карлосу и совсем непохожее на его собственное. У матери были очень темные волосы и черные, прямые, но красивые брови. На всех снимках при ней находился Рикардо Гарсия, почему-то не упоминаемый в надписях на рамках. Муж всегда был рядом с женой. Например, для фотографии «Соледад в Сан-Себастьяне, 1976» оба позировали в легкой летней одежде, наслаждаясь холодным пивом на бульваре Ла-Конча. А на фото «Соледад в Галисии, 1977» они держались за руки, причем слева от них маячила женщина, случайно, надо полагать, попавшая в кадр, потому что супруги не обращали на нее никакого внимания.
Помимо святилища с фотографиями, родительский дом обладал всеми достоинствами и недостатками мужского логова. Вдовец с трехлетним сыном обычно находит способ, как заполнить пустоту в жизни. Либо он снова женится, либо рано или поздно перекладывает повседневные заботы на родственницу – не сестру, так двоюродную тетку, которая, кроме всего прочего, время от времени ворошит тлеющие угли воспоминаний ребенка (хороших, плохих ли) о покойной матери, руководствуясь при этом побуждениями добрыми или наоборот. Так благодаря усилиям женщин их умершие родственницы продолжают греться возле оставленных семейных очагов. Однако в случае с Соледад ничего подобного не произошло.
Рикардо Гарсия выбрал третий путь. Его не интересовала повторная женитьба (если не считать бракосочетанием глубоко интимный союз сначала с водкой, потом с анисовой настойкой). И он сразу отклонил предложения двух дальних родственниц, которые выразили готовность оказать ему помощь. Таким образом, его скорбь по умершей жене, если не считать благоговейного почитания коллекции фотографий в портретных рамках, оказалась скрытой для сторонних наблюдателей.
Домашние проблемы решила наемная рабочая сила. Карлос, достигнув определенного возраста, поступил в колледж на полный пансион. Что касается дома, им от случая к случаю занималась приходящая прислуга из соседских девчонок, они не были знакомы с Соледад и ограничивались тем, что готовили пищу, заправляли постель да кое-как сметали пыль в гостиной и спальнях. В итоге из жизни Карлоса и из родительского дома исчезли все признаки женского присутствия. Только любовь или ненависть сохраняют умерших у нас в памяти, в противном случае покойники быстро становятся незнакомцами на фотографиях, чернеющих на каминной полке в гостиной.
Зато иная судьба ожидала нарисованную девушку (длинные пальцы, светлые волосы) в доме у бабушки Терезы. Эта девушка имела лицо. Карлос хорошо помнил свою первую встречу с ней, и не только помнил, но много раз заново переживал в мельчайших подробностях – настолько сильное впечатление произвела незнакомка на маленького человека. Вдобавок Карлос был уверен, что действительно видел портрет, а не выдумал по чужому рассказу. Есть вещи, которые не интересуют никого, кроме детей.
Мальчик сидел на полу в гостиной и водил пальцем по узору ковра. Вдруг появились чьи-то ноги, затем чьи-то руки прислонили к стене неподалеку от Карлоса писанный масляными красками портрет молодой светловолосой женщины. Через секунду те же руки поставили рядом с портретом картину, гораздо менее интересную, про дерево, а может, про деревья. Вскоре картину подняли и повесили очень высоко, туда, где раньше был портрет, поэтому Карлос и не заметил светловолосую Даму.
Зато сейчас она была так близко, что Карлос коснулся ее руки, удивительно белой. На ладони лежал какой-то предмет. Голубые глаза равнодушно улыбались. Вдруг раздались громкие голоса. Долгий спор заставил его посмотреть вверх. Одни голоса принадлежали мужчинам, другие – женщинам. Определив, откуда шум, Карлос вновь обратился к портрету, странному призраку на ковре, на территории детей, не предназначенной для девушки с длинными пальцами и улыбающимися голубыми глазами, – здесь располагались самые скучные части царства взрослых: ножки мебели, подставки и подстилки, паутина, недоступная даже старательной горничной, человеческие ноги. Вот, например, сейчас мужской ботинок недовольно указывает на портрет, а женская туфля с заостренным мыском притопывает, будто пытается поставить точку в важном разговоре. А девушка между тем с безразличным видом излучает удивительную улыбку, ей, похоже, наплевать на то, что она стоит на полу и из-за нее спорят сердитые большие ноги.
Через несколько минут две пары неизвестных рук, сильных, не то что у Карлоса, подхватили портрет и отправили в мир взрослых, и мальчик больше не видел светловолосую девушку.
Впоследствии Карлос сумел выяснить более или менее точно дату своего первого свидания с незнакомкой – февраль 1982 года. Это стало возможным потому, что описанное выше случилось через несколько дней после одного важного события, с которым связано бесчисленное множество ненастоящих, фальшивых воспоминаний. Речь идет о том, как он узнал о смерти матери. Впрочем, в памяти Карлоса не сохранилось ничего, никаких образов, непосредственно относящихся к самому факту кончины Соледад. Она умерла неожиданно и очень далеко, в Южной Америке, Так что мальчику не дано было почувствовать и запомнить на всю жизнь боль переживаний по поводу продолжительной болезни или горечь последнего поцелуя при прощании с телом. Не присутствовал он и на погребении, поскольку, очевидно, кто-то решил, что ему по возрасту лучше не ходить на кладбище. Из-за чьей-то чувствительной души мальчик не приобрел воспоминаний о матери, утопающей в белых цветах. О звуке земли, падающей на крышку гроба. О заупокойных молитвах. Вообще никаких воспоминаний. Зато многое запомнилось о последовавших за похоронами днях. За короткое время, показавшееся Карлосу вечностью, детскую память заполнили эпизоды реальные и выдуманные, но все как один очень тягостные. Мокрые поцелуи незнакомых людей, непрестанно и уныло повторяющих «бедный ребенок»; слезы, причитания и вздохи и наконец возвращение в поселок – с отцом, без матери. Все это означало для мальчика неполных четырех лет завершение целой эпохи, чуть ли не конец детства. Он чувствовал себя старше двоюродных сестер и братьев, с которыми познакомился в доме бабушки Терезы в дни траура, старше друзей, ведь им не пришлось пережить взрослое испытание смертью.
Карлос, как ни старался, не мог вспомнить точную дату второй встречи с девушкой на портрете. Ясно лишь, что прошли годы и случилось это, видимо, во время пасхальных каникул. Ему стукнуло то ли семь, то ли десять лет, когда его вновь привезли в Мадрид. Однако он хорошо помнил, что отец уезжал за границу и ему пришлось погостить у бабушки несколько недель, Это произошло после невозвращения Соледад из Южной Америки. Отец избегал говорить с маленьким Карлосом о той продолжительной поездке по Уругваю, Аргентине и Чили. Но со дня прибытия в Мадрид его будто прорвало. Он начал подробно рассказывать о поездке, особенно если выпивал анисовой водки больше обычного. В таких случаях (Карлосу особенно запомнился долгий разговор в поезде по пути к бабушке) Рикардо настойчиво перебирал, чем он и Соледад занимались в Буэнос-Айресе, какие достопримечательности посетили, как счастлива была покойная жена… Много лет спустя, когда Карлос повзрослел и отцовские откровения стали ненужными воспоминаниями, он понял: Рикардо нарочно ворошил прошлое, втайне надеясь, что боль обветшает, как старая одежда, которую жалко выбросить. Если носить тряпье день и ночь, то оно когда-нибудь само рассыпется в прах.
Попроси Карлос отца назвать точную дату своего второго приезда в гости к бабушке (что он не сделал раньше, а сейчас уже поздно), в ответ услышал бы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29