Да, он был бы недоволен этим и многим другим в жизни изменившейся Хлои, которой скоро исполнится двадцать два года, как самому Эдди. Только Эдди ушел. Оставил ее одну с папой-психиатром и мамой-пофигисткой… Ушел и лишь иногда возвращается, чтобы дать свою руку и улететь вместе с Хлоей через окно. Только эти ночные прогулки – не более чем сны, зачем себя обманывать? Нетинебудет не существует. Это сказка для маленьких и глупеньких детишек. Правда состоит в том, что Эдди умер семь лет назад и мир продолжает существовать без него.
Но в таком случае что делает портрет брата на ночном столике? Хлоя Триас уверена, что не доставала его из красного футляра, она никогда не делает этого. И тем не менее вот он, Эдди, смотрит на нее с улыбкой, которую она столько раз репетировала перед зеркалом, чтобы быть похожей на брата. Молчаливый Эдди, облаченный до пояса в кожаный отцовский комбинезон с завязанными спереди рукавами, улыбающийся и не ведающий, что через несколько минут будет мертв.
– Расскажи что-нибудь, Эдди, не уходи, останься со мной. – Вот о чем ей следовало попросить его в тот день, но она не сказала ничего, и Эдди сел на «Сузуки-1100», чтобы отправиться на поиски сюжета для новой повести, потому что ему было только двадцать два года и в его жизни не случилось ничего, заслуживающего внимания публики.
– А если пройдет много времени, ты станешь старым и все же не найдешь ничего такого, о чем можно было бы написать в книге, – что тогда, Эдди?
– Тогда, Хлохля, мне придется убить кого-нибудь или украсть его историю. – Сказал и не вернулся.
На лестнице снова слышатся голоса и шумная возня. Хлоя решает встать с постели и посмотреть, что происходит, но делает это очень медленно. «Вообще, зачем спешить, – думает она, – ведь никогда ничего не происходит». И это чистая правда. С того дня, 19 февраля, до настоящего момента ничего не происходило. Абсолютно ничего, мать вашу…
Эрнесто Тельди, хозяин дома
Говорят, ко всему привыкаешь. Даже к кошмарам, если они достаточно продолжительные и повторяются в течение лет этак двадцати. А с ним это происходит, пожалуй, и того дольше, потому что с 1976 по 1998-й прошло двадцать два года, целая жизнь.
Поэтому донесшийся с кухни крик Карела Плига не разбудил Эрнесто Тельди, но совершенно естественно слился с другими криками, которые озвучивали его сны, и даже не был более душераздирающим.
Научившись сосуществовать со своими кошмарами, Эрнесто Тельди хорошо знал: они прекращаются в момент пробуждения. Вообще-то во всем этом имелось определенное преимущество: лучше беспокойный сон, чем безмятежная бессонница. И так было всегда и везде: и в Аргентине, куда он приехал молодым, и в Европе, куда возвратился много лет назад. Ни разу за это время его не потревожили ни дурные мысли, ни страхи, хотя ему частенько приходилось посещать Буэнос-Айрес по делам. Там, в командировках, он узнал, что многие из тех, кто страдает подобными кошмарами, не выдерживают и начинают говорить. Одни пишут книги, другие предпочитают исповедаться публично, как тот лысый и потный военный по имени, кажется, Серенгетти – Тельди, случайно увидел его вечером по телевизору в номере отеля «Плаза». Эрнесто тогда еще подумалось, что этот тип похож на огромного пса из породы шарпей, у которого коричневые складки на коже напоминают двойные подбородки. Серенгетти низко опускал большую голову, рассказывая ведущему, что ужаснее всего чувствует себя, когда идет по улице:
– …понимаете, ведь невозможно не смотреть на лица молодых людей.
Произнеся это, он провел жирными трясущимися пальцами по своим собачьим челюстям, словно не хотел отпускать на волю то, о чем говорил.
– Вот послушайте, я вам объясню, – продолжал он с видимым усилием. – Идет кто-нибудь, скажем, по улице Коррьентес, идет себе спокойно и вдруг ловит себя на том, что каждый раз, когда ему попадается навстречу парень или девушка, которым нет и двадцати пяти, он думает: а не может ли этот мальчишка (или эта симпатичная блондиночка) быть одним из тех? Ведь по возрасту подходит, правда? – Серенгетти сделал паузу и повернулся к ведущему передачи, тот смотрел на него с отвращением, как и подобает по сценарию. Тогда Серенгетти обратился к ведущему на ты, словно попытался склонить к сообщничеству. – Так вот, начинаешь вспоминать то, что сделал с их родителями, когда им было столько же лет. В ушах начинают реветь моторы «Геркулеса», шум заглушает крики, но не полностью, не совсем заглушает… А еще не можешь забыть их ужасные глаза, они, кажется, до сих пор глядят на тебя со всех сторон с лиц этих мальчиков и девочек, гуляющих по улице Коррьентес, или Посадас, или 25 Мая, – отовсюду. Ты представляешь? Они на тебя смотрят, а ты пробуешь успокоиться, говоришь себе: эти глаза не могли ничего видеть. Эти молодые ничего не могут знать, они были совсем крошечными, когда мы их здесь распределяли по семьям, и я считаю, что это была гуманная идея, понимаешь? Бедные дети по крайней мере получили любящих родителей, которые их вырастили и отправили в школу, которые носы им вытирали, когда в первые месяцы они плакали по настоящим мамам. А их настоящие мамы, – шарпей Серенгетти астматически захрипел, – в это время лежали на глубине нескольких метров, на дне грязной реки, и до сих пор лежат на самом дне, совершенно неживые, а ты идешь по улице Коррьентес, и тебе кажутся знакомыми глаза всех идущих навстречу молодых людей.
Голос Серенгетти зазвучал так, словно ему тоже надо было вытереть нос после всего, что он рассказал в этой очень популярной телевизионной программе. Наступила тишина. Кто-то кашлянул. Ведущий воспользовался кульминацией, чтобы завершить передачу словами сожаления и негодования в стиле impact show, а этот тип, очевидно, отправился домой с мыслью, что благодаря публичной исповеди может теперь жить со спокойной совестью. Конечно, многие станут презирать этого человека после его откровения, но они и до этого его презирали, даже не зная всей правды. Только ведь теперь найдутся и такие, кто посочувствует ему, почему бы нет! В душе каждого человека есть свое темное пятнышко, и для некоторых было бы утешением знать, что в мире совершаются подлости, затмевающие их собственные.
Однако Эрнесто Тельди так не думал, нет. И в его планы не входило исповедоваться. Да и в чем ему, в конце концов, признаваться? Не в чем! У него все было по-другому, всего лишь маленькая коммерческая операция, которая началась и закончилась в одну ночь. Никто не может обвинить его том, что он сотрудничал с военными, у него не было ничего общего с грязной солдатней. Единственный грех, если можно так сказать, состоял в поддержании откровенных и ровных отношений с лейтенантом из местного гарнизона неподалеку от деревеньки Дон-Торкуато. Они были знакомы с давнего времени, почти со дня приезда Тельди в Аргентину. Минелли называл его «гальего» Тельди, и не без уважения. С другой стороны, Эрнесто тоже не испытывал антипатии к лейтенанту. Лишь однажды вечером, только однажды, в году, кажется, семьдесят шестом, в самом начале периода грязной солдатни, этот тип попросил разрешения воспользоваться легким самолетом, принадлежавшим Тельди.
– Слушайте, Тельди, – сказал Минелли, – лучше, если вы не будете ни о чем спрашивать. Вы ведь контрабандист, не так ли? Вы завозите табак из колонии и складируете его здесь, на вашей маленькой базе. Что ж, очень хорошо, такое многообещающее предприятие не должно терпеть фиаско, нас ни черта не интересует, чем вы занимаетесь. Давайте договоримся: я закрываю глаза на ваш бизнес, а вы не задаете вопросов, лады?
И гальего Тельди не задавал вопросов, в то время их вообще никто не задавал.
А если кто-то что-то спрашивал, то исключительно шепотом, да и то два-три года спустя, когда по деревням, расположенным вдоль реки, стали расползаться слухи о самолетах, которые к Рио-Плата отправлялись тяжело груженными, а возвращались всегда пустыми. И еще говорили о криках в ночи и о многом другом, хотя лучше все это забыть, спрятать глубоко в подсознании, чтобы не тревожиться понапрасну, ведь Минелли, что ни говори, – хороший парень, сдержал слово, не мешал контрабанде сигарет, Эрнесто тоже честно выполнял обязательство: не задавал вопросов.
И теперь Эрнесто Тельди мог прогуливаться по улице Коррьенте, или Посадас, или 25 Мая без всякого страха, потому что не задавал лишних вопросов ни в то время, ни потом, когда все закончилось, и он, бросив сигаретный бизнес (весьма разбогатев на нем), остался в Буэнос-Айресе еще на десять лет, чтобы торговать произведениями искусства. И все было очень хорошо.
Только вот, через два года после того случая с Минелли, когда Эрнесто еще занимался контрабандой, однажды ночью произошло нечто. Нет, интересно, на самом деле чепуха, конечно, скорее всего игра воображения, но все же. Перелетая в очередной раз на собственном самолете через реку, он услышал крик, потом еще и еще. Он не поверил себе: из-за рева моторов вообще ничего нельзя было разобрать, плюс расстояние до воды. Посмотрел вниз. Черная река, без малейших признаков присутствия человека. «Невозможно», – подумал он, закурил сигарету, чтобы прочистить мозги, и выкинул случившееся из головы. Однако с того дня Эрнесто начал слышать крики во сне, хорошо – не наяву, он, можно сказать, легко отделался. А человек, к счастью, ко всему привыкает, даже к кошмарам.
Вот почему крик Карела в то утро стал для Тельди лишь одним из многих, населявших его сны. Эрнесто не проснулся, Адела пришла из соседней спальни и разбудила. Жена трясла его так долго, что пришлось в конце концов открыть глаза, тогда Эрнесто увидел письмо на туалетном столике. Толстый конверт, на котором зелеными чернилами выведено имя получателя: «Гальего Тельди». Обратного адреса нет. Письмо пришло по почте накануне вечером. Прежде чем перевести взгляд на Аделу, Эрнесто долго смотрел на послание из мира кошмаров. «Дьявол, и в самом деле письмо, – подумал он. – А ведь я почти поверил, что это просто еще один проклятый сон…»
Адела Тельди, гостеприимная хозяйка
Когда сеньора Тельди услышала крик Карела Плига, то немедленно решила, что случилось непоправимое. А если нельзя поправить, то зачем спешить? Адела не выскочила из постели и не выбежала с причитаниями в коридор. Она всегда удивлялась тому, как люди бегут, словно подталкиваемые невидимой пружиной, при сообщении о каком-либо фатальном событии: например, если энцефалограмма больного выпрямилась, или если на морских волнах закачалось детское тельце. И вот суетятся, будто способны победить смерть, будто повернуть время вспять так же просто, как перемотать видеокассету на несколько минут назад! А вдруг энцефалограмма изогнется, а вдруг ребенок только нахлебался воды и лежит на высоком донном выступе и мать успеет навсегда запретить ему заплывать слишком далеко! И вот женщина мечется по побережью, ищет, на чем бы добраться до маленького мертвого человека…
Еще с вечера Адела чувствовала приближение непоправимого. При этом она не располагала никакой информацией, кроме странного покалывания в больших пальцах на руках. «By the pricking of my thumbs something wicked this way comes…» Адела не слишком увлекалась трагедиями Шекспира, зато долгое время оставалась верной почитательницей таланта Агаты Кристи: «В пальцах чуть колоть начнет, знай – беда уже идет». Ей нравилась повесть, в которой приводится эта цитата, и она была совершенно согласна, что большие пальцы на руках могут чувствовать приближение неприятных событий. Во всяком случае, покалывание в пальцах всегда предвещало ей несчастье. Конечно, Шекспир, а за ним и Агата Кристи наделяли даром предвидения только злых волшебниц, однако это не имеет значения. Жизнь отличается от литературного произведения, где роли персонажей неизменны до скончания веков. В реальности приходится рано или поздно переиграть все роли. Ты то жертва, то главная героиня, то злодейка, то всего лишь статистка. И так до конца спектакля.
– Теперь, Адела, твоя очередь быть ведьмой, – сказала она, глядя в зеркало.
И была безусловно права. Попробуйте в течение пятидесяти двух лет кокетливо прищуривать глазки. Или более полувека демонстрировать в широкой улыбке коллекцию прекрасных зубов. Добавьте солнце тысячи пляжей. Немного виски. Постоянное недосыпание (исключая те случаи, разумеется, когда она мучилась по собственной инициативе, увлекшись философией безразличия Камю). Всего этого будет достаточно, чтобы понять, почему отражение в зеркале ванной комнаты напоминало достойную сожаления внешность шекспировской Гекаты. Адела медленно провела ладонью по лицу, словно стирая разрушительные следы времени, далее вниз по шее, пока не остановилась на груди. Тут ее осенила мысль облачиться в пеньюар, самый тонкий и мягкий из имеющихся. Идея заключалась не в том, чтобы одеться, а в том, чтобы соответствовать ситуации. Пусть каждый, кто увидит ее, спешащую на крик Карела, поймет: перед ним зрелая, но все еще очень красивая дама, она явно напугана, поэтому одета наспех, однако очень мило. Адела махнула расческой по волосам, отложила ее, приблизила к зеркалу голубые близорукие глаза и кончиками пальцев провела сначала по подбородку, затем по ключицам, словно стараясь отыскать что-то на ощупь… Но ожидаемого эффекта от легкого массажа достигнуть не удалось, тело нуждалось в более изощренных и длительных ласках, простое касание не смогло воскресить ощущение юношеских поцелуев, которые последние две недели сотрясали ее внутренний мир.
Тем не менее тело Аделы помнило ласки Карлоса Гарсии; они сохранились в кожных порах, на висках, даже в мало украшающих морщинках возле уголков губ (и это вопреки искусству пластической хирургии!). Как ураган оставляет след на самой твердой скале, торнадо меняет очертание песчаного пляжа, так лицо Аделы подверглось воздействию порыва страсти: оно было прежним и одновременно новым.
– Силы небесные, Аделита, – сказала она, поскольку благодаря старой песне в исполнении Нэт Кинг Коула давно научилась с иронией относиться к себе и своему библейскому имени, которое так мало соответствовало ее натуре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29