Их куда больше, чем неотзывчивых.
Он каждым ответом клал меня на лопатки. Кажется, мне следовало извиниться перед ним:
— Похоже, за свой жалкий хлеб-соль я бесцеремонно выматываю вам душу. Простите, постараюсь ни о чем больше не спрашивать..
— Спрашивайте, не стесняйтесь, вы нисколько не обижаете меня.
— Мне кажется, вы достаточно образованный, человек. Вы что окончили?
— Не окончил экономический институт, бросил его на четвертом курсе.
— Почему?
— Да потому, что понял — меня готовят к тому, чтобы я кому-то подчинялся и кого-то подчинял. Ни того, ни другого я делать не хочу. Решил жить свободным от всех и от всего, обязанным лишь доброте встречных людей.
— И вас не тяготит, простите, роль постоянного просителя?
— Ничуть. Я прошу иногда, по никогда но выпрашиваю. Вы бы могли отказать мне сейчас, ни умолять, ни повторять своей просьбы я бы не стал.
— Нисколько не сомневаюсь.
— А я не сомневаюсь в другом — если я вдруг откажусь теперь, от. вашего обеда, вам будет очень неприятно.
— Вы правы.
— Вот вам пример: людям очень хочется, чтоб кто-то принял от них то доброе, на что они способны. И представьте, если все перестанут из ложной стеснительности обращаться за помощью друг К Другу, не будет и возможности проявлять доброту. Это качество усохнет за ненадобностью,
— Странно... И возразить тут ничего но могу.
— Почему-то всем это кажется странным. Странно обратиться к ближнему — помоги; не отравно вырвать у него ловким маневром кусок изо рта. А как часто такое делают люди, считающие себя глубоко порядочными...
Я не успел ничего ответить — над нашим столом стояла официантка в кокошнике, с вопрошающим взором и огрызком карандаша, нацеленным в развернутый блокнотик.
Я стал заказывать обед незнакомцу.
Его звали: Гоша Чугунов. После обеда я поинтересовался: — Где же вы будете ночевать?
— На вокзале,— ответил он.— Если, разумеется, нельзя будет переночевать у вас.
И я, не колеблясь, согласился:
— Именно у меня-то и можно. Я один как перст... Так Гоша Чугунов впервые вошел в мой дом. И случилось это года за полтора до лунного затмения, соединившего меня с Майей.
После лунного затмения прошло полмесяца, заполненного сближением с Майипыми родителями и переоборудованием моей холостяцкой однокомнатной квартирки под семейное гнездо.
Впрочем, переоборудование было не суетным, не утомительным и даже не особо дорогостоящим. Железную, взятую в свое время напрокат у коменданта институтского общежития койку вынесли вон, на ее место встала тахта, просторная и зеленая, как кусок весеннего поля. Над пей в изголовье я привинтил к стене матовое бра. Сменили шторы на единственном окне (оно же и дверь на балкон). В кухне повесили белые шкафчики, а кухонное окно тоже украсили занавесочкой в пестрых цветочках,
И однажды вечером Майя привезла из дому маленький коврик, положила его на пол возле тахты, отошла к двери, постояла, склонив голову, уронив на чистый лоб прядь волос, произнесла удовлетворенно:
— Кажется, все.
Я вгляделся и поразился: вещи в комнате вдруг незримо стали связаны друг с другом. Матовое бра в изголовье — с зеленым простором тахты, полки с книгами, внушительно серьезные, с письменным столиком; он, старый, несолидный, один из тех казенных столов, что украшают второразрядные учреждения, обрел неожиданно свою физиономию, и кресло, придвинутое к нему, выглядело столь значительным, что казалось, внушало: стою не просто для удобств, сиденье, рождающее глубокие мысли. Робость берет. И центром, связывающим все и вся — бра, тахту, полки, стол с глубокомысленным креслом,— был коврик, только что разостланный на полу Майей. Без него не существовала бы незримая гармония, заполняющая наше жилье.
А на стене — хохочущая осенняя рябинка Грабаря...
И я стоял, пораженный этим разлитым по знакомым вещам непривычным мне покоем. Стоял и наслаждался. Вот через это пойдет моя жизнь. Она будет, конечно, обременена заботами,
суетой, часто дерганая и нервная. И ты станешь временами уставать от нее, но каждый вечер приходить сюда, в эту нехитрую гармонию бра, тахты, стола с креслом и коврика на полу и обретать силы. И здесь тебя будет всегда ждать она, созида-тельница гармонии, творец покоя. Что еще надо? Можно ли желать большего?
Вот оно, оказывается, как выглядит человеческое счастье!
И, должно быть, Майя переживала то же самое. Она попросила:
— Задерни шторы.
Верно! Через окно к нам рвется внешний мир — наш город, столь же шумный, как и остальные города на свете, в нем разные люди переживают разное. Потом мы вернемся к ним, станем жить среди них, вместе с ними радоваться, вместе с ними сострадать. Потом... Сейчас у нас свое, и мы им ни с кем не желаем делиться.
Мы сидели на новой тахте и пили кофе. Впервые по-семейному. А я думал о том, как много у нас — бесконечно много! — впереди таких вот вечеров, отгороженных от всего и от всех, глаза в глаза. Думал и обмирал: вероятно ли такое? Рядом с ней...
У Майи лучились глаза и вздрагивали губы. Она бережно взяла мою руку.
— Павел... Плохо, когда с детства веришь, что ты чем-то лучше других, необыкновеннее. А я, кажется, родилась с этой мыслью.
— Каждый мальчишка и девчонка, Майка, думают, что они пуп земли... пока пе вырастут.
— У меня это затянулось... до девятого класса. И ведь училась так себе, и никаких талантов не было: стихи писала — бросила, рисовать бралась — не получалось,, в кружке самодеятельности играла — как связанная на сцене и голосишко слабый. Ну ни проблеска, а так верила — лучше других, необыкновеннее! — что и все кругом тоже начали верить. Подружки завидовали, не зная чему, ребята относились с почтением. Почему?..
— Ты красива, Майка. Красота — дар божий, вроде таланта.
— Ах пет, у нас в классе Ниночка Румянцева — глазищи во, коса через всю спину. Я Дурнушка рядом с ней. А ей не завидовали, только два самых тихоньких парня, Кусенков и Фунтиков, в нее влюблены были... Нy a в девятом классе я задумалась: школа-то кончается, куда дальше идти, кем быть?.. Кем, Павел? Математику и физику пе любила — в технический вуз мне и соваться нечего. Куда —в театральное, в консерваторию, в художественный институт? Лучше других, особенная! Тут-то вот и очнулась — с высокой горки да в лужу!..
Лучистые глаза Майи потухли, взгляд ушел внутрь, на изогнутых губах блуждала улыбка, страдальческая и растерянная.
— Педагогический институт под боком, пошла в него... И распаляла себя — стану, мол, преподавателем литературы, не таким, как все, свой подход найду, свой метод открою. Рисовала себе, как я детишкам о Пушкине рассказываю: притихший класс, круглые глаза... Дохожу до того, как раненый Пушкин умирает в своей квартире на Мойке, прощается с женой и с друзьями, все плачут, и я вместе со всем классом... Умиление, да и только. Опять возомнила, что уж стану не иначе, как великим педагогом. Ян Комепский в юбке! Опять, Павел, опять! Тебе не смешно? Ну улыбнись, скажи, что я дура наивная. Стою того.
— Я и сам, Майка, о памятнике мечтал.
— Ты — о памятнике? Каком памятнике?
— Бронзовом, во весь рост, вроде первопечатника Ивана Федорова, только без бороды. И ставил его в мыслях посреди нашей деревни — куры порхаются, козы травку щиплют, бабы с ведрами к колодцу идут, а я стою... на пьедестале.
— А за что тебе памятник, ты знал?
— Смутно, Майка. За какие-то потрясающие научные открытия, конечно... от благодарного человечества.
Она сидела передо мной, неулыбчиво серьезная, немного озадаченная, что-то соображала про себя, наконец тряхнула волосами:
— Но ты и сейчас веришь, что сделаешь открытие?
— Пожалуй... Только памятника себе, право, уже не хочу.
— А у меня от веры в себя ничего... ну, совсем ничего не осталось — пусто. Года не проучилась, как поняла — какое там, буду учительницей-словесницей в школе. «В окончаниях существительных после шипящих и «ц» под ударением пишется «о» и без ударения— «е»... Изо дня в день, из года в год вдалбливать в ребячьи головы такие кот правила, и горы тетрадок с орфографическими ошибками, и скучные, казенные программы, из которых пе смей выскочить, и хошь не хошь, а гопяйся за процентом успеваемости, отчеты, педсоветы, методические совещания... В себя заглянешь — пусто, вперед заглянешь — не светит. И никто, никто не виноват в том, сама такая нелепая — как ни верти, а ни к чему себя не приладишь. Павел!..— Ресницы ее взметнулись, глаза огромные, пугающе темные.— Я презирать себя стала, презирать! Со стороны посмотреть, живу, как все, встречаюсь с людьми, болтаю о пустяках, смеюсь, а внутри эдакий сверчок сидит и пилит, пилит: «Пустое!.. Пустое!.. Пустое место!..» Иной раз не выдержишь, сорвешься на мать, на подруг... Главным образом матери доставалось... И по ночам в подушку плакала от тоски, от жалости к себе, такой недотепе...
Я пошевелился, хотел негодующе возразить, но она подалась на меня — распахнутыми глазами, всем телом.
— Молчи! Я бы до сих пор так и барахталась в себе, если б не :ты. А ты несколькими словами... Там, над Настиным омутом, под Его улыбкой... Ты сказал мне, помнишь: «Заглохнет нива жизни»... Так я поверила, Паша, поверила! В невероятное, в то, что я женщина, жизнь воскрешающая и жизнь украшающая, младшая сестра тех, кто вдохновлял Гомеров. Нет, я не брошу институт, наверно, стану учительницей. Может, и не совсем плохой. Будет у меня, как у всех, профессия, но призвание..: Мое призвание, Паша, быть запалом, взрывающим силы. Да, да! Силы, которые будни сделают сказкой, из глины сотворят прекрасное! Вер-рю-ю! Вер-рю-ю! Мне выпало счастье поджигать тебя, тебе — взрываться!..
Глаза ее горели, щеки пылали — задохнись и зажмурься. Я. сидел оглушенный.
Рядом с ней — вечность! Вероятно ли такое?
Вероятно. Не пугайся, ты не один счастливец на свете.
Да благословенны будут все, кто нашел друг друга!
Да неиссякаемо будет до конца дней раз и навсегда обретенное счастье!
Да повторится оно в наших детях, в детях наших детей и дальше, дальше, пока род людской жив на планете! А может, еще дальше — повторится в запланетных и засолнечных далях, куда устремится беспокойное человечество и свое человеческое унесет с собой.
Всем, всем, всем, живущим сейчас, и тем, кто будет жить,— таких вот минут с глазу на глаз!
Раньше это событие именовалось торжественно — «венчание». Сейчас в лучшем случае называют сухо, по-деловому, без особых сантиментов—«бракосочетание». Но и столь деловое слово кажется уже нам излишне возвышенным, мы предпочитаем пользоваться канцелярским лексиконом — «зарегистрироваться», «расписаться». Богатый и красочный русский язык тут оскорбительно оскудел и выцвел.
Столь обидное пренебрежение к знаменательному моменту, отмечающему Создание новой семьи, было замечено даже нашими городскими властями. Нет, они, власти, не собирались вводить в разговорный обиход высокий стиль, зато предприняли ряд решительных мероприятий. Для начала были выделены соответствующие сметы, и к скучному зданию бывшего, не очень респектабельного ресторана шашлычной «Казбек» пристроили некое архитектурное излишество — портик с высоким крыльцом и колоннами в псевдоионическом стиле, придав тем самым респектабельность, превратив бывшую шашлычную во Дворец бракосочетания. Магазин готового платья рядом обрел новую вывеску, а вместе с ней и новую специфику, стал «Магазином
для новобрачных». И хотя в нем ничего особого не продавалось, но уже входить в него можно было только по особым билетам.
Казалось бы, городские власти вполне преуспели в своем усердии, однако и этого им показалось мало. Они обязали один из комбинатов бытового обслуживания — изготовлявший алюминиевые кастрюли — чеканить памятные медали, коими администрация Дворца бракосочетания награждала молодоженов. Похоже, не каждый-то город достиг такого.
Колонны ли в стиле древних греков, памятная ли медаль тому причина, но так или иначе, а во Дворец бракосочетания надо было записываться в длинную очередь и набираться терпения на долгие месяцы, если не на годы.
Для тех, кто этим терпением не обладал, колоннами и медалью не соблазнялся, существовали районные загсы. Они не столь торжественно, но тем не менее успешно перерабатывали холостых в молодоженов. Здесь уже не «бракосочетали», а «регистрировали» и «расписывали».
Мы с Майей предпочли районный загс.
К загсу на Конармейской улице подкатили в точно назначенное время и увидели — кучки празднично одетых людей, в каждой, как пчелиная матка среди роящихся пчел, невеста в белом одеянии.
Нас встретили перекатные разговоры ожидающих.
— Бракосочетательный затор получается.
— Теперь везде очереди, хоть газету купить, хоть жениться.
— Население выросло, то ли еще будет.
— Да не в населении дело, политика ныне другая. Раньше-то, в наши времена, весь загс — одна комнатенка, а в ней девица с завязанной щекой — зубы болят. Пять минут — все обстряпает и «до свидания» не скажет. Теперь речь произнеси, и обязательно с чувством, и кольца вручи, и шампанского дай выпить, снова без речей нельзя. Культура выросла.
— Тоже работенка — зашиваются.
Боря Цветик, приятель Майиной подруги, владелец «пожарного» «Москвича», как наиболее молодой и энергичный из нашего окружения, стал решительно выяснять обстановку:
— Граждане обручающиеся, кто на какое время? Мы вот определены на три часа тридцать минут, а вы на .сколько, невеста?
— За нами будете, мы на три десять.
Невеста — из белого крена выпирают телеса, лицо плоское, широкое, прозрачная фата с жидких завитых волос падает на дюжие плечи. Она одна среди невест держится независимо, говорит громко, озирается величаво. Остальные юны и пугливы, таращат глаза, жмутся к родителям. Окружение решительной невесты неприметное и подавленное, рядом с ней долговязый
парень в новом костюме — пиджак коробом и галстук душит шею. У него правильное деревянное лицо. Жених.
— Но вы сейчас идете? — допытывается Боря Цветик.
— Перед нами оне! —указывает невеста всей дланью.
И те, на кого направлена ее длань, сильно конфузятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29