.. Мы сделали крутой вираж во времени и покинули напористый двадцатый век — застойный закат и дремотные купола, вот-вот поплывет по гладкому озеру малиновый звон. Стой! Хватит! Здесь хорошо и покойно. Так можно укатить в первобытность, в глухое и неказистое младенчество человечества! Но расхлябанный грузовик тащит нас, не желает останавливаться — мимо заката, мимо обмерших куполов. И прижатая к борту бочка с тяжкой живицей вырывается. Не-
когда любоваться былиностью, надо воевать. Я охочусь за бочкой, бочка — за мной...
Утомительная одиссея окончилась ночью в громадной мрачной избе некой тети Паши, заспанной и встретившей нас без особого воодушевления:
— Недельку поживите, а там ищите другую фатеру. У меня, ребятушки, постоянные квартиранты, кажное лето из Москвы наезжают. Вот-вот прикатят.
— Нам бы лодку достать, на озере жить будем.
— Лодку можно...
На следующее утро мы разглядывали Нелюшку.
Лениво, но упрямо подымающиеся вверх поля вместе с разбитой дорогой (по которой мы и добрались сюда) неожиданно заканчиваются могучим, безбожно измятым холмом. За его крутым горбом вольно расселись избы с просевшими крышами. Маленькими оконцами они глядят в темную воду вытянутого, но неширокого озера. Оно так и называется Нелюшкинским, уходит недалеко за пределы деревни и упирается... в другое озеро, уже куда более обширное, заливающее кустарниковые и мелколесные пустоши. Два озера разделяет лишь крутой вал, шириной шагов десять, от силы пятнадцать; жесткая травка на нем, лобастые валуны, искривленный можжевельник. А стоит пройти в противоположную сторону, взойти на взлобок, и за последним домом, за черной банькой, утонувшей в крапиве, стремительный склон, по нему пыряющая веселая тропинка к воде. И дали, дали, притуманенпые лесистые берега, темные глубины и просвечивающие кое-где рыжие песчаные отмели — просторный мир воды и неба, дух захватывает! Нелюшка — восьмое чудо света, воистину!
Майя долго вглядывалась, жадно и вдохновенно, ветерок шевелил ее упрямые волосы. Она с силой выдохнула:
— Хочу во-он туда! — И вскинула руку к далекому дымчатому берегу, и в голосе ее появились знакомые мне повелительные нотки.
— Поплывем туда, где больше всего рыбы,— возразил я. Она промолчала, почтительно и виновато — диктую я, ей надлежит повиноваться.
— Пошли в деревню, надо договориться о лодке.
И вот мы плывем по озеру, клацают и скрипят расхлябанные уключины. Лодка старая, протекает, Майя время от времени вычерпывает ржавым солдатским котелком воду. Рядом с ней на корме и наш вещмешок. Когда я его вносил в лодку, Майя удивилась:
— А зачем его брать?
— Мы не возвратимся в деревню ни сегодня, ни завтра, скорей всего и через педелю тоже...
— Но где же мы будем жить?
— Под открытым небом, точнее адреса сказать не могу. Сам не знаю.
Посреди залива, длинного, как река, стиснутого с одной стороны крутым травянистым берегом, а с другой — могучим тенистым ивняком, я бросил весла и достал нейлоновую леску с блесной, за отсутствием специального станочка намотанную на обломок штакетника, протянул Майе, кратко объяснил:
— Это дорожка. Когда лодка тронется, не спеша распускай.
— А потом что?
— Потом сиди и жди, начнет дергать — выбирай. Задача не хитрая.
Я взялся за весла, она с усердием принялась разматывать.
— Ой, как красиво блестит в воде железка!
Мое детство прошло на маленькой нутристой речке. Пыжма, каждый парнишка в нашей деревне — рыбак, ловили не только ради ребячьей забавы, ельцы и окуньки в голодные годы, право, выручали, как-никак на стол ставились не пустые щи из крапивы и щавеля, а жидкая ушица. Однако рыбаком я как был, так и остался по-ребячьи не просвещенным, до сих пор не знаю городских ухищрений, впервые в жизни пользуюсь леской из синтетики, а не скрученной из конского хвоста — сплошные узлы! — не умею обращаться со спиннингом, зато веревочный. перемет и дорожка привычны, и «клевое место» от «пустоводья» я учую нутром.
Я не спеша греб, стараясь обходить заросшие водорослями отмели, по и не удаляясь от них, проходя по тому рубежу, где рыщет рыба. Клацали уключины, налетал ветерок, рябил воду и почему-то нес с берега запахи свежего сена, хотя сенокосы давно уже кончились. И суетилась в кустах, пересвистывалась птичья мелочь. Майя неожиданно запела тоненьким голоском, счастливо жмурясь на солнышко:
Я помню время-а, время-а золотое...
Свистеть и неть на рыбалке — непростительное легкомыслие, но рыбацкой примете — верная неудача. И я сурово прикрикнул на Майю:
— Эй-эй! Рыба песен не терпит!
— Фи! — с сердитой гримаской.- Дышать не даешь в последние дни! — Но сразу же споткнулась, уставилась на меня круглыми, влажно-смородиновыми глазами.— Что-то дернуло...— шепотом.
Я сделал пару гребков.
— А теперь?
— Теперь ничего...
— Наверное, за траву зацепилось. — Вот опять потянуло...
— Сматывай! — приказал я.— Раз блесна схватила траву, таскать ее с бородой смысла нет.
Она, мурлыкая «Я помню, помню время золотое...», принялась наматывать леску на штакетину. Я греб и дышал полной грудью, с наслаждением озирался: плоты кувшиночных листьев, черные зеркальца свободной воды в них, горящие звездочки цветов, старые ивы, полощущие свои ветви, — затягивающая душу полуденная дрема. Ничего не было! Не видел чужого лица Майи, не слышал ее чужого голоса.
— «Я помню, помню время-а...» — Чуть слышное мурлыканье и сдавленный ужасом выкрик: — Ой! Там что-то есть!
Я бросил весла и ринулся к корме.
Щуренок, черный, с зеленым отливом и золотым выкаченным глазом. По старой привычке я сломал ему загривок и по- чувствовал на себе взгляд Майи —в расплывшихся зрачках неприязнь, брезгливо замороженные губы.
— Что смотришь? Зверь?..
Она поежилась и не ответила. Я рассмеялся.
— Охотник, Майка. А это добыча...
— А без жестокости нельзя?
— Лучше, по-твоему, чтоб щуренок умирал, медленно задыхаясь? Или не лови, или уж согласись на охотничью жестокость.
— Жестокость...— повторила она и поежилась.
— Может, не станем рыбалить? А?
Отвела от меня взгляд, взяла в руки щуренка, провела пальцами по темной скользкой спине.
— Бедненький...
Я знал ее характер — девичья жалостливость не помешает страсти. А рыбацкая страсть нешуточна.
Щука мечет икру ранней весной, в пору ледоходов. Но в течение лета на нее полосами находит прозкорливость — становится неспокойной, неутомимо мечется в поисках жертвы, жадно хватает наживу, садится па крючки. Полоса прожорливости проходит, и щука становится бездеятельно-ленивой, опускается на глубину, на блесну тогда чаще цепляются окуни. Мы счастливо попали на «щучий жор».
Если нам удавалось провести блесну, не зацепив за траву, то почти всегда жилка вздрагивала и натягивалась, я кидался на помощь Майе, начиналась самозабвенная борьба с сильной, жаждущей свободы рыбой. Тупые толчки из глубины, обмирает и срывается в галоп сердце, едкий пот заливает глаза. У меня не было подсачника, а потому нужна особая сноровка, чтоб перекинуть увесистую щуку через борт, чуть замешкайся, и она нырнет под лодочное дно — прощайся, уйдет. Должно быть, от своих пращуров-древлян, лесных и речных добытчиков, я унаследовал охотничье чутье, помогавшее бессознательно угадывать, какую рыбу вырвать с ходу, какую следует «выгулять».
Одним я не давал даже всплеснуть, метр за метром гнал лесу, выхватывал из воды, и эти жертвы, вытянутые, глянцевитые, сохраняющие и в полете свою щучью стремительность, приходили в себя только на дне лодки, начинали неистово метаться, обдавая нас брызгами. Мы с Майей кидались усмирять, стукались головами, мешали друг другу, а лодка рискованно — вот-вот черпанет! — раскачивалась посреди озера. Других же, строптивых, я подводил не сразу, то отпускал, то подтягивал, снова давал жалкую свободу — изматывал — и лишь после этого решительно тянул к борту.
Уже с третьей удачи Майя наловчилась схватывать добычу быстрей меня — мои руки были еще заняты леской,— вцеплялась крашеными ногтями в щучий загривок, старалась сломать хребет, и на лице ее появлялось выражение остро-стремительное, хищное, как у ласки.
Пять щук, считая первенца, щуренка-недоростка,— все озерпо-темные, глухо-крапчатые! Одну я особенно долго выва-живал, все не осмеливался перевалить через борт — не столько длинная, сколько массивная, и едва ли не треть всего плотного тела состояла из чудовищной головы, сплошные челюсти с застывшими глазами. Желтая злоба таилась в глазах даже тогда, когда щука уже уснула. Могучий ее загривок заломать не смог и я.
Сосновый лес сбегал с откоса и недоуменно останавливался перед нешироким выглаженным пляжем. Почему-то никто из туристов-дикарей (а их немало плавало по озеру) не облюбовал это место, мы впервые проложили следы босых ног по слежавшемуся песку.
Я соорудил шалаш, не слишком просторный, но добротный, щедро, во много слоев укрытый лапником,— от ливня, может, и не спасет, но обычный дождь в нем не страшен. Пол шалаша я тоже выстлал лапником, а сверху набросал мох, собранный с мест, где рос толоконник — растеньице, обманчиво похожее на бруснику. Там, где оно растет, мох не влажен и не ломок, шелковист. Узкий лаз вместо двери вел в берложий мрак.
— Вот наш дом!
Майя восторженно ого оценила:
— Вилла!
Я собрал все старые газетьт, какие нашлись у нас в вещмешке, обернул выпотрошенных щук, намочил в озере и закопал в горячие угли костра. Немногие знают об этом кулинарном приеме. Мясо такой запеченной рыбы сочно и нежно, хранит все речные запахи.
Так оно и получилось: у запеченных мною щук главным образом преобладал озерпо-пресный аромат — я забыл подсо-
лить рыбу. Пришлось присаливать по ходу дела, ели руками, потому что ни ложек, ни вилок у нас, увы, не оказалось, был только большой складной охотничий нож, предусмотрительно купленный мною в Москве. Но он слишком страшен на вид, чтоб пользоваться для еды — зарежешься.
— В жизни ничего вкуснее не ела...
Все-таки нетрудно заслужить Майкину благодарность.
Мы покончили с рыбой, я подбросил дров в костер, а тем временем наступила ночь.
Вот оно... Где-то рядом, в другом запредельном мире стоял лес, где-то в озере всплескивала разгулявшаяся рыба, где-то далеко, на том берегу, надсадно кричал коростель. У Майки освещенное костром лицо накаленно бронзово и неестественно громадные глаза на нем. В них, как выплеснутая луна в застывших омутах, два шевелящихся огонька.
Отрывочные слова, которые мы роняли, не связывались во фразы. Нет, скупы на слова не от лени, просто каждый звук был и так переполнен сокровенным смыслом.
— Казню себя...— тихо произнесла она,
— За что?
— За вздорность.
— Хм!..
— Накажи меня...
— Нет нужды...
— Казнишь же сама... . — Разве?..
— И то верно — сама себя раба бьет...
И пауза, заполненная хвойным лесным шумом и плеском рыбы с озера, длинная пауза, говорящая больше, чем выстраданная исповедь. И покаяппость, и всепрощение в минутах молчания.
— Смотри, лупа!
— Да, лупа...
Лупа — единственная из внешнего мира, осмеливающаяся заглянуть к нам. И она сразу же стала частью нас. Ни я, ни Майка не упоминаем больше о ней, но думаем об одном — о другом лунном вечере. Луна тогда вела, себя странно. Луна объединила нас. Верный друг, навестивший сейчас.
Не отрывая разверстых на огонь глаз, покойных и безумных одновременно, Майка качнула волосами.
— Не хочу...
— Чего?
— Рассвета.
— Будешь рада ему.
— Без конца так сидеть, стать каменной бабой.
— Мне придется стать каменным истуканом.
Она встряхнулась, спугнув с лица пляшущие тени, и засмеялась.
— Ты прав, пусть наступит рассвет!
— До него еще далеко, мы успеем выспаться.
— Пошли помоем руки, они липкие — в рыбе и саже. Мы поднялись и шагнули от костра в плотную стену ночи.
Шагнули, прорвали границу тесного мира, и все кругом преобразилось. Новый мир, окружавший нас, не имел ни верха, ни низа. Над нашими головами висело, бездонное небо, у наших ног лежало бездонное озеро. Мощный свет луны торжествовал над всем, он светил нам в спину, и на воде не было видно его отражении. Но озеро, пугающе черное, беспроглядное, все до краев заполнено луной. Она остро поблескивает на стыке берега с водой, она рассыпалась бесшумными искрами, играющими на середине. Озеро играло, а небо величаво молчало. Песок, та твердь, на которой мы стояли, был смутно-дымчатого цвета, такими должны казаться ночные облака ангелам под их ногами. А позади волновался покинутый костер, просто костер, уже не центр мироздания. И мрачная, глухая, монолитная, вздыбившаяся до самой луны зубчатая стена леса.
Робея перед величием, мы подошли к самой воде. Майя присела на корточки, запустила руки в воду и тихо ахнула:
— Теп-лая!
Упруго разогнулась, обернулась ко мне — окруженное мраком волос лицо, прохладно-светлое, соперничающее с луной.
— Хочу выкупаться!
И потянула через голову платье, стала отчаянно бороться с ним...
Она входила в воду робко — шаг, и зястывала, собираясь с духом перед шагом грядущим. Бездонность раскинувшегося озера перед ней. А я стоял затаив дыхание, любовался. Луна сверху обливала ее, теперь только ее одну, весь остальной мир сразу потух перед ней, погрузился в непроглядность. Узкая, яркая, струящаяся вниз, от вздернутых острых плеч к нотам,— вся, вся из зыбкого света, несмело льющегося перед опрокинутой, обморочной вселенной! Пронзительно беззащитная и владычествующая — Афродита могла родиться только из воды!
Обрывая пуговицы, я рванул с себя рубаху...
Черная устрашающая вода была матерински ласковой. Мы плавали рядом, нешумно плескались, время от времени задевая друг друга то рукой, то ногой. Майя смеялась тихо и судорожно. Ее серебряный нервический смех уносился вверх и тонул под луной. И долго мм не осмеливались вылезти из нежных, греющих объятий воды.
Зато на берегу воздух был жестко колют, подхлестывал, заставлял выкидывать коленца возле разбросанной одежды. Майка топтала под луной свою тень — ослепительно бледная, скользкая, дикарски неистовая и дикарски откровенная, первобытно не тронутая стыдом Ева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29