Казалось бы, чего
проще — договориться, пока не поздно, о регулируемости рождаемости. Ан договориться-то мы и не способны. Вспомните старый гоголевский конфликт Ивана Ивановича с Иваном Ни-кифоровичем. Гоголевские Иваны глупы, необразованны, с таких, мол, и взятки гладки. Но я вот много лет слежу за теми, кто меня окружает, люди с высшим образованием, многие из них, право, по-настоящему умны, а гоголевские Иваны по сравнению с ними еще терпимые люди...
Мне хорошо было известно, о чем говорил Борис Евгеньевич. Я зпал, что профессор Пискарев давно ненавидит профессора Зеневича. В оны времена, еще до моего появления в институте, Зеневич сострил о пискаревской теории теплового видоизменения растений: «За вкус не ручаюсь, а горячо подам». Сам Пискарев давно отказался от своей теории, профессора вежливво здоровались при встрече, улыбались друг другу, и... старая история Монтекки и Капулетти повторялась в наших стенах. Молодые студенты, едва оглядевшись в институте, уже начинали прикидывать, к какому клану им прислониться. Пи-скаревцы с зеневичевцами, Монтекки с Капулетти — в коридорах, на семинарах, на собраниях, па ученых советах мелкие стычки и крупные сражения, легкие уколы и тяжелые удары, «да» одних непременно становится «нет» для других. Слава богу, Борис Евгеньевич был слишком крупная фигура для этой меж-доусобицы, перед ним могли только заискивать, но втянуть не пытались. За надежной спиной своего шефа и я спокойно жил, без помех работал.
— Не найдено способа, как совместить иванов Ивановичей с Иванами никифоровичами. Пи о какой договоренности в масштабе всего человечества и речи быть не может. «Грустно жить на этом свете, господа!» Ой, нет, нам ужо теперь не до грусти...
Все это «жомини да жомини» — разговоры на отвлеченные темы, а кто-то долящей был делать науку, обещающую: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь».
Я тащил лабораторию на себе, все меньше и меньше рассчитывал на помощь своего старого Учителя. И бегал плакаться на него к Зульфии Козловой, единственному другу и поверенному, так как Витька Скорпиков давно уже перебрался в Новосибирск.
У Зульфии узкий, стиснутый с висков высокий лоб, потух-ше-матовый цвет лица, бархатные ласконые глаза и в черных, гладко забранных в пучок па затылке волосах робкая седина.
Она всегда сидит в одной и той же позе, уютно подвернув под себя ногу, облокотившись на диванную подушку.
— Мир без праведников не живет, а праведней не становится...— Голос ее ленивый и убаюкивающий, однако им она мо-жет произносить и жестокие истины, и язвительные упреки.— Лобанов перестал быть ученым, сам знаешь, не потому что выдохся. Наоборот, у старика наступило второе дыхание, а вместе с ним и самомнение: силен, мудр, все по плечу, даже правед-нические подвиги. Выжимать из бактерий крупицу пользы — уже не серьезное. Взять быка за рога, перестроить больной мир — на меньшее он не согласен. Весьма распространенная глупость неспокойных и мыслящих людей.
— Глупость мыслящих?..
— А ты считаешь, что это миленькое свойство присуще только дуракам? Какая наивность! Непреходящие глупости, милый мой, чаще совершают мыслящие, уже потому только, что они в большее вникают, глубже зарываются. Поверхностный дурак вообще не способен родить оригинальную глупость, повторяет лишь чужую, всем очевидную, значит, и не столь опасную. Возьми, к примеру, Жан-Жака Руссо, глупцом, право, не назовешь, а глупостей нагородил столько, что два века с ними носятся и износить не могут.
— Ты считаешь, что желание перестроить мир — глупость?
— Да неужели ты считаешь иначе?
— Но люди тем только и занимаются, что перестраивают и подправляют доступный мир.
В ее ласковых глазах теплится снисходительная усмешечка.
— Полно, мальчик, полно, не повторяй чужих заблуждений. Построить плотину, повернуть вспять реку еще не значит изменить мир.
— И все-таки от плотины, от повернутых рек мир меняется.
— Точно так же, как и от коз, которые выедают кустарник на острове, предоставляя дождям и ветру сносить почву, оставляя бесплодные скалы. Человек, по сути, поступает по-козьему, вся разница в масштабах.
Зульфия, обласкивая меня взглядом, выжидающе замолкает. Она знает не только, что возражу я, но уже заранее приготовила свой ответ.
— Ты хочешь приказать разуму,— говорю я с досадой,— на то-то дерзай, на то-то не смей замахиваться. Кто установит границу между дозволенным и недозволенным?
— Да сам же разум, золотко. Не кто другой, а разум открыл нам вселенское чудище — разбросанные по пространству несчетные галактики и нас среди них, нечто невразумительно малое, греющееся у жалкой звезды. Если ты действительно разумен, то сообрази: что можем сделать мы... мы с миром?! Перевернуть его развитие по нашему желанию — ха! Согласись, что глупо... В награду за твою милую доверчивость я сей-
час постараюсь напоить тебя чаем. Сиди и жди, не смей срываться. Вот тебе твой Босх...
Она любит обрывать спор в самом накале, но уже тогда, когда, по ее мнению, противник прижат — пока не осознал поражения, пусть дозревает сам с собой, почувствует свое ничтожество, постигнет ее великодушное величие. Чай появляется в каждую нашу встречу, но всегда в разное время, всегда он некая торжествующая пауза.
Как-то однажды я наткнулся в ее книгах на цветную, роскошно изданную монографию — Иероним Босх. И каждый раз, как только выдавалась свободная минута, я со странным, почти нездоровым любопытством начинал смаковать изощренные кошмары, созданные больным воображением этого средневекового художника: всадники с репейными головами на опрокинутых кувшинах, зеленые ведьмы с чешуйчатыми хвостами, уши, отрубленные человечьи уши, зажавшие карающий нож, умиление в соседстве с агонией, целомудренность в обнимку с развратом, наслаждение и рвотность, тошнотворнейшие химеры и лица людей тошнотнее химер. От этого необузданного безумия, от буйного до безобразия хаоса надрывных страстей я сам начинал разлаживаться — чувствовал отвращение и упивался, отдавал себе отчет, что это воспаленный бред свихнувшегося гения, и мучительно искал в нем разумную логику, настраивал себя на иронический лад и испытывал озноб. Мне и неприятно мое нездоровое раздвоение и доставляет удовольствие, почти что мстительность, только не понять — мстительность кому?.. Зульфия не видела ничего странного в моем интересе к Босху, без задней мысли подсовывала — развлекись на досуге.
Насколько замысловато сложны бывали ее рассуждения, настолько неухищренпо просто принимала она наши отношения — никаких условностей, претензий, требований, обещаний. Неприкаянная жизнь, видать, научила ее терпимой мудрости: цени любую близость, если она спасает тебя от одиночества. А в институте, да и во всем городе у нее, кроме меня, близких людей не было.
И все-таки связь наша оказалась непрочной — лопнула сразу, как только появилась Майя, cразу же после блужданий вокруг Чермуховского озера с тремя студентками, оторванными от уборки картошки, еще до первого свидания с Майей в городе я вдруг ощутил в себе такую несокрушимость жизни, что фатальные рассуждения Зульфия о судьбах человеческих мне стали казаться просто смехотворными. Подогнув ногу, с улыбочкой на губах, за чашкой чая — о страстях-мордастях судного дня, эва!..
Зульфия не демонстрировала переживаний, не искала случая объясниться, сама отодвинулась в сторону. А наша близость — единственное, что скрашивало ее одиночество. И я знал,
Зульфия давно тяготится своим неопределенным положением в институте...
Меня нисколько не удивило, когда услышал: она собирается уезжать от нас.
Она перехватила меня в коридоре. Подбородок утоплен в воротник, низко надвинутая на лоб меховая шапочка, лицо осунувшееся, тусклое, в углу сжатых губ вздрагивающий живчик и голодный, ищущий взгляд.
— У тебя сейчас ничего срочного? — вопрос в сторону. Меня ждали в отделе кадров, где я должен был оформить с трудом пробитую Лобановым новую единицу для лаборатории, но понял, срочное надо забыть.
— Ничего.
Она вытащила из папки крупную книгу в цветистом глянцевом супере.
— Вот... На память. Иероним Босх.
— Тебе же нравился этот художник...
— Да,— солгал я.— Спасибо. Ты сейчас?..
— Такси уже ждет внизу. Беспросветно бархатные глаза.
— Все повторяется, Павел, все повторяется: никто обо мне здесь не заплачет, и никто не встретит меня там с радостью.
И бархатность исчезла, глаза заблестели от навернувшихся слез.
В такси мы ехали замкнутые каждый л себя. Устремленный в пространство профиль, взметнутая в напряжении бровь, в углу сжатого рта пеуспокаивающийся живчик.
— Я никогда не боролась за себя. Почему? — вдруг спросила она.
Не мпе отвечать на этот вопрос.
— Похоже, мое появление на свет было не запрограммировано, потому-то всюду я лишняя. А лишним не только невозможно бороться за себя, хуже — неприлично!
Застывшая на взлете бровь, под жесткими ресницами подозрительный блеск, дергающийся в углу рта живчик.
Я посадил ее на поезд и в последний раз увидел ее лицо сквозь мутное стекло вагона — печальное и отстраненное. Поезд тронулся, и она уплыла, унося в неуютную даль свою неустроенность.
Господи! Как непрочно мы все привязаны друг к другу!
Зульфия, уехавшая неоплаканной, а не потеря ли это?
Майя, счастливо найденная после долгих, долгих поисков. Но нить, соединяющая нас, еще тоньше, чем была с Зульфией. Пока мы лишь украдкой встречались, я еще не посмел выдавить из себя признания, и момент, когда в темном зале кинотеатра «Радуга» я положил свою руку на ее, был тогда впереди. Я нашел Майю, она вдруг также найдет другого — порвет все, останусь один. Не лучше бы задержать Зульфию... Уехала неоплаканная.
Никогда я не предавал Майю, даже мысленно. Только тут — в первый и последний раз.
Стоял морозный вечер, свежевыпавший снежок хрустел под ногами. Я круто завернул в привокзальный ресторан.
В потном воздухе висит пластами табачный дым, слитно-глухой гул голосов, лязг тарелок, неистребимый запах кислых щей. Встрепанные женские прически и прически монументальные, гладкие проборы и розовые лысипы, цветные мохеровые шарфы и помятые командировочные пиджаки, золотые погоны офицеров и незатейливый ситчик, обтягивающий пышные телеса. И кругом суетное шевеление, сосредоточенность над тарелками, полупьяные голоса и призывы до вопля:
— Официантка!.. Девушка! Девушка!..
Взмыленные девушки-официантки в сбившихся накрахмаленных кокошниках плавают над суетным многолюдьем.
Каждый привокзальный ресторан — маленький Вавилон, смешение народов, чужих друг другу, не пытающихся друг друга понять. Заблудиться в этом Вавилоне — незавидное счастье того, кто одинок.
Компания — двое краснолицых мужчин и две разомлевшие женщины — поднялись, оставляя после себя разграбленный стол, и я поспешно занял нагретый чужим задом стул.
Зульфия уже далеко за городом — кочевница двадцатого века. Ныне страждущие покоя мечутся как угорелые, а умные понимают меньше глупых.
Я сидел, задумавшись, за неприбранным столом. И вот тут-то ко мне подошел он. Из толпы, из содома бесцеремонно нырнул в мое одиночество.
— Свободно? — вежливо тронул спинку стула.
Я кивнул, он уверенно опустился, положил па стол красные руки, уставился на меня изучающе, но дружелюбно. Тощий, длинный, из ворота растянутого снитера, как квач из махотки, высовывалась тонкая кадыкастая шея, лицо узкое, подсушенное, разрез рта старчески аскетический, нос мелкий, точеный, мальчишески вздернутый. Он уже успел потерять признаки возраста — двадцать ли лет всего или уже за тридцать? — но явно бывалый человек. Одет бедно — поверх свитера потрепанный пиджачок,— в жизни не преуспевает, а держится свободно и независимо. Возможно, независимость наигранная, возможно, он
из ранних алчущих, готовых стать другом первого встречного ради стопки водки.
Он участливо спросил:
— Тоже приезжий?
— Нет, здешний.
— А я только что с поезда. Из Минска сюда.
Я сейчас нуждался в друге-собеседнике, а нет более душевного друга, чем жаждущий выпить. Уж он-то, можно не сомневаться, будет предельно внимателен, отзывчив на каждое слово, на каждый твой вздох. С такими людьми быстро устанавливается пусть мимолетная, зато горячая любовь к ближнему.
— Хотите выпить со мной? — предложил я. Он тряхнул запущенными космами.
— Не употребляю.
Вот те раз! И я невольно устыдился своих скоропалительных подозрений.
— Учтите,— тоном завсегдатая предупредил приезжий,— водки здесь не подают, только дорогой коньяк.
— Вытерплю. Так вы отказываетесь?
— Вместо дорогого коньяка закажите мне тарелку дешевых щей. Я голоден.— Без смущения, без заискивания, глядя мне в глаза открытым светлым взглядом.
Зато смутился я, поспешно согласился:
— Да, да, закажите себе что хотите. Я понимаю, каяедый может оказаться в стеснительных обстоятельствах.
Он усмехнулся.
— Это мое обычное состояние — не иметь денег на тарелку щей.
Все больше и больше он мне нравился. Откровение за откровение, я спросил:
— Кто вы, странный человек?
— Разве не иметь денег так уж странно?
— Па щи, пожалуй, что да. Теперь каждый на это зарабатывает.
— А я не работаю.
— Чем же тогда занимаетесь?
— Езжу. Гляжу.
— Имея при этом какую-то цель?
— Нет.
— Но на разъезды нужны деньги.
— Мне их дают.
— Кто?
— Случайные знакомые, вроде вас.
— Дают? Добровольно?
Я, наверное, с большим, чем нужно, любопытством поглядел на него, и он меня спокойно осадил:
— Успокойтесь, я не вор и не вымогатель. Впрочем, вы не первый, кто подозревает меня в дурном.
— Да, боже упаси, в мыслях не было подозревать вас в дурном... Но как все-таки понимать — случайные знакомые?
— А как объяснить, что вы предложили сейчас накормить меня? Вы случайный знакомый.
— Ну, а если бы я, случайный, совершенно случайно вдруг оказал.ся еще и феноменально скупым?..
— Нашелся бы другой. Непременно.
— Так уж и непременно?
— Да. Вы не замечали, что добрых людей не столь уж и мало на свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29