Они вернулись к столу.
На следующий день потребовалось отправить человека в Рим, и Дик вызвался ехать. Когда он услышал в телефонной трубке голос Энн Элизабет, то снова облился холодным потом, однако постарался говорить как можно более мягким тоном.
– Какая ты прелесть, Дик, что приехал, – сказала она.
Он встретился с ней в кафе на пьяцца Венеция. Он смутился оттого, что она, совершенно не стесняясь, побежала к нему навстречу, обняла и поцеловала.
– Ничего, – сказала она смеясь, – пускай думают, что мы сумасшедшие американцы… Ах, Дик, дай мне поглядеть на тебя… Ах, Дик, мальчик, я так скучаю по тебе!
У Дика перехватило дыхание.
– Хочешь, пообедаем вместе, – выговорил он. – Я еще хотел разыскать Эда Скайлера.
Она уже заранее высмотрела маленькую гостиницу на глухой улице. Дик позволил ей вести себя: в конце концов, она была сегодня очень хорошенькой, щеки у нее разрумянились, и запах ее волос напомнил ему запах маленьких цикламенов на холме в Тиволи, но все время, что он лежал с ней в кровати, потея и тужась в ее объятиях, в голове безостановочно вертелись колеса: «Что мне делать, что делать, что делать?»
Они попали к Эду очень поздно, когда он уже перестал ждать их. Он паковал свои вещи, так как на следующее утро ехал в Париж, а потом домой.
– Замечательно, – сказал Дик, – мы поедем одним поездом.
– Я провожу в Риме последнюю ночь, леди и джентльмены, – сказал Эд, – давайте пообедаем с треском, и пусть Красный Крест проваливается ко всем чертям.
Они заказали изысканный обед с первоклассными винами в ресторане близ колонны Траяна, но Дику не шел кусок в горло. Собственный голос отдавался жестяным звоном в его ушах. Он замечал, что Эд героически пытается поднять настроение, заказывая все новые и новые бутылки, перешучиваясь с официантом, рассказывая смешные истории о своих неудачных похождениях с римскими дамами. Энн Элизабет много пила и говорила, что драконы из ПБВ вовсе не такие страшные, как она себе представляла, – они дали ей ключ от двери, когда она сказала, что к ней на один вечер приехал жених. Она все время толкала Дика под столом коленом и просила, чтобы они спели «Добрые старые времена». После обеда они поехали кататься на извозчике, остановились у фонтана Треви и стали бросать в него монеты. Они закончили вечер у Эда, сидя на заколоченных ящиках, распивая случайно обнаруженную Эдом бутылку шампанского и голося «Aupr?s de ma blonde».
Дик все время был трезв, все в нем застыло. Он облегченно вздохнул, когда Эд пьяным голосом заявил, что он идет прощаться с разными прелестными римлянками и оставляет свою квартиру в распоряжении i promessi sposi на всю ночь. Как только он ушел, Энн Элизабет бросилась Дику на шею:
– Поцелуй меня, Дики, мальчик, и проводи в Методистское общество трезвости и нравственности… В конце концов надо считаться с моралью. Ах, как я люблю нашу мораль.
Дик поцеловал ее, потом подошел к окну и выглянул на улицу. Опять полил дождь. Тусклые ленты света тянулись от уличных фонарей по каменным ступеням Испанской лестницы, выглядывавшей из-за утла между домами. Она подошла и положила ему голову на плечо.
– О чем ты думаешь, Дики, мальчик?
– Слушай, Энн Элизабет, я хотел с тобой поговорить… Ты действительно уверена, что…
– Да, уже больше двух месяцев… Ничего другого не может быть, и меня иногда слегка тошнит по утрам. Сегодня я себя чувствовала ужасно, но, как только я тебя увидела, все прошло.
– Ты должна понять… меня все это ужасно беспокоит. Не можешь ли ты принять какие-нибудь меры?
– Я пробовала принимать касторку и хинин… Никаких других средств я не знаю… Я ведь простая, деревенская девочка.
– Ах, не остри, пожалуйста… Надо что-нибудь сделать. Есть сколько угодно врачей, к которым можно обратиться… Я достану денег… Как это глупо, что я должен завтра ехать в Париж… Хоть бы уж избавиться от этой проклятой военной формы.
– Знаешь, я предпочла бы иметь мужа и ребенка… Если мужем был бы ты, а ребенок был бы от тебя.
– Это не годится… У меня не хватит средств… Покуда я в армии, мне не разрешат жениться.
– Это не так, Дик, – сказала она медленно.
Они долго стояли бок о бок, не глядя друг на друга, глядя на дождь, барабанящий в темные крыши, и на тускло мерцающие полосы улиц. Она заговорила дрожащим, ломким голосом:
– Ты хочешь сказать, что больше меня не любишь?
– Разумеется, я тебя люблю… я не знаю, что такое любовь… Я думаю, что люблю всякую хорошенькую девушку… и в особенности тебя, душенька. – Дик слышал свой голос: он звучал, как голос постороннего человека. – Мы чудесно проводили с тобой время.
Она осыпала поцелуями его шею над тугим воротником кителя.
– Но пойми, дорогая, я не могу содержать ребенка, покуда моя карьера не определилась, и мне необходимо помогать матери. Генри совершенно безответственный человек, на него нельзя рассчитывать. Ну, тебе пора домой, уже поздно.
Когда они вышли на улицу, дождя уже не было. Вода журчала в водосточных трубах и мерцала в сточных канавах под уличными фонарями. Вдруг она хлопнула его по спине, крикнула: «Пятнашка!» – и побежала. Ругаясь про себя, он бросился догонять ее. Он потерял ее из виду на какой-то маленькой площади, отчаявшись найти ее, решил идти домой, как вдруг она выскочила из-за каменного феникса на краю фонтана. Он схватил ее за руку.
– Перестань дурачиться! – сказал он грубо. – Неужели ты не видишь, что мне не до того?
Она заплакала.
Когда они дошли до ее дома, она вдруг обернулась к нему и сказала серьезным тоном:
– Слушай, Дик, может быть, нам удастся избавиться от ребенка… Я начну ездить верхом. Говорят, это помогает. Я тебе напишу… Право же, я вовсе не хочу мешать твоей карьере… Я знаю, тебе необходимо заниматься поэзией… Тебе предстоит большое будущее. Если мы поженимся, я тоже буду работать.
– Энн Элизабет, ты замечательная девочка, может быть, мы еще как-нибудь устроимся, если только не будет ребенка. – Он взял ее за плечи и поцеловал в лоб.
Она вдруг запрыгала и запела, как ребенок:
– Ах как чудно, ах как чудно, ах как чудно, мы поженимся!
– Ну будь же чуточку серьезнее, дитя мое…
– Да уж куда серьезнее… – сказала она медленно. – Знаешь, не заходи ко мне завтра… У меня масса работы, надо ревизовать провиантские склады. Я напишу тебе в Париж.
Вернувшись в гостиницу, он с каким-то странным чувством надел пижаму и лег в кровать, в которой днем лежал с Энн Элизабет. В кровати были клопы, и в комнате плохо пахло, и он провел прескверную ночь.
В поезде по дороге в Париж Эд все время заставлял его пить и болтал о революции и о том, что ему известно из достоверных источников, будто первого мая итальянские профессиональные союзы захватят все фабрики. Венгрия стала красной, Бавария тоже, на очереди Австрия, затем Италия, затем Пруссия и Франция, американские войска, отправленные в Архангельск воевать с русскими, взбунтовались.
– Это мировая революция, мы чертовски счастливые люди, что живем в такое время, и нам чертовски повезет, если мы уцелеем.
Дик проворчал в ответ, что не разделяет его точки зрения: союзники крепко держат вожжи.
– А я думал, Дик, что ты за революцию, ведь это единственный способ раз и навсегда покончить с этой проклятой войной.
– Война уже кончилась, а все эти революции не что иное, как война навыворот… Тем, что ты перестреляешь всех твоих оппонентов, ты не остановишь войны, а только затеешь новую.
Они разгорячились и завязали ожесточенный спор.
– А я думал, что ты монархист, Эд.
– Я был монархистом… покуда не увидел итальянского короля. Я стою за диктатора, за вождя на белом коне.
Они завалились спать, злые и пьяные. Утром на пограничной станции они выползли с отчаянной головной болью на свежий воздух и выпили горячего, дымящегося шоколада, поданного им в больших белых чашках краснощекой француженкой. Все кругом было покрыто инеем. Ярко-красное всходило солнце. Эд Скайлер заговорил о la belle, la douce France, и они более или менее помирились. Когда поезд проходил banlieue, они уже сговорились вечером пойти посмотреть Спинелли в «Plus ?a Change…».
После канцелярии и всевозможных скучных мелочей и необходимости сохранять военную выправку перед писарями приятно было пройтись по левому берегу Сены, где на деревьях раскрывались розовые и бледно-бледно-зеленые почки, и букинисты закрывали свои лотки в сгущающихся лавандовых сумерках, к набережной де ла Турнель, где за два столетия ничто не изменилось, и медленно подняться по холодным каменным ступенькам к Элинор и увидеть ее за чайным столом в платье цвета слоновой кости, с крупными жемчугами на шее, разливающую чай и едким мягким голосом передающую последние сплетни об отеле «Крийон» и о мирной конференции. В душе Дика зашевелилось какое-то странное чувство, когда она, прощаясь, сказала, что они недели две не увидятся: ей надо ехать в Рим по делам Красного Креста.
– Как жалко, что мы не попали в Рим в одно время, – сказал Дик.
– Да, мне тоже было бы приятно, – сказала она. – A rivederci, Ричард.
Март был тяжелым месяцем для Дика. Он, казалось, растерял всех своих друзей, а в Службе связи ему все надоело до смерти. В свободные от службы часы его номер в гостинице казался ему таким холодным, что он уходил читать в кафе. Ему недоставало Элинор и ее уютной комнаты после обеда. Энн Элизабет писала ему одно тревожащее письмо за другим; читая их, он никак не мог понять, что, собственно, произошло; она таинственно намекала на то, что она познакомилась в Красном Кресте с одной его очаровательной приятельницей и что эта встреча сыграла для нее большую роль. Кроме того, он окончательно обанкротился, так как ему снова пришлось одолжить Генри деньги, чтобы тот откупился от Ольги.
В начале апреля он вернулся из очередной командировки в Кобленц и нашел у себя в гостинице пневматичку от Элинор. Она приглашала его в ближайшее воскресенье поехать с ней и Джи Даблъю на пикник в Шантийи.
В одиннадцать утра они выехали из «Крийона» в новом «фиате» Джи Даблъю. Ехали Элинор в элегантном сером костюме, немолодая, изящная дама, по имени миссис Уилберфорс, жена одного из вице-председателей «Стандард ойл», и длиннолицый мистер Расмуссен. Был чудный день, и все чувствовали веяние весны. В Шантийи они осмотрели замок и в крепостном рву покормили большого карпа. Позавтракали в лесу, сидя на резиновых подушках. Джи Даблъю очень рассмешил общество, заявив, что ненавидит пикники; он никак не может понять, какая муха кусает иногда самых интеллигентных женщин, что они начинают таскать по пикникам своих знакомых. Позавтракав, они поехали в Санлис – поглядеть на дома, разрушенные уланами во время боя на Марне. Гуляя по саду разрушенного замка, Элинор и Дик отстали от общества.
– Вы не знаете, когда будет подписан мир, Элинор? – спросил Дик.
– У меня такое впечатление, что он никогда не будет подписан… Итальянцы, во всяком случае, не подпишут его, вы читали, что сказал Д'Аннунцио?»
– Дело в том, что, как только мир будет подписан, я сниму ливрею Дяди Сэма… Никогда и нигде мне не было так томительно скучно, как в армии.
– Я познакомилась в Риме с одной вашей приятельницей, – сказала Элинор, глядя на него искоса.
Дик похолодел.
– С кем же это? – спросил он; ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы у него не дрогнул голос.
– Маленькая девочка из Техаса… Прелестное существо. Она сказала, что вы помолвлены. – Голос Элинор был холоден и настойчив, как зонд дантиста.
– Она несколько преувеличивает, – сухо усмехнулся он, – как сказал Марк Твен, когда ему сообщили о его смерти. – Дик почувствовал, что он отчаянно краснеет.
– Надеюсь… Видите ли, Ричард… я достаточно стара, чтобы быть по крайней мере вашей незамужней теткой. Она прелестное существо… Но вам еще рано жениться… Разумеется, это не мое дело… Несвоевременный брак погубил карьеру многих многообещающих молодых людей… Не следовало бы, конечно, говорить это вам.
– Напротив, мне очень приятно, что вы интересуетесь мной, для меня это, право, очень много значит… Я отлично знаю – женишься в одну минуту, раскаиваешься всю жизнь. Я, вообще говоря, не очень жажду жениться… но… не знаю… Это очень сложная история.
– Никогда не затевайте сложных историй… Не стоит труда, – сказала Элинор строго.
Дик ничего не ответил. Она пошла скорее, чтобы догнать компанию. Идя рядом с ней, он разглядывал ее холодный точеный профиль, слегка вздрагивающий от стука ее высоких каблуков по булыжнику. Вдруг она повернулась к нему и рассмеялась:
– Ну, я никогда больше не буду ругать вас, Дик!
Дождевые тучи сгущались. Только они сели в автомобиль, как хлынул дождь. Приветливые парижские предместья казались под дождем серыми и мрачными. Когда они прощались в вестибюле «Крийона», Джи Даблъю дал Дику понять, что устроит его у себя в конторе, как только Дик уйдет из армии. Дик вернулся домой в приподнятом настроении и написал матери письмо:
«…Правда, жить в Париже необыкновенно интересно, и я познакомился с людьми, стоящими очень близко к центру событий, но то, что я не вылезаю из военной формы и все время принужден помнить о воинском уставе и козырять и тому подобное, мешает мне работать. Покуда я не надену штатского костюма, я внутренне не сдвинусь с мертвой точки. Мне обещана служба в парижской конторе Дж. Уорда Мурхауза, в настоящее время он – эксперт за доллар в год, но, как только будет подписан мир, он возобновит свое предприятие. Он консультант по социальным вопросам и ведает рекламным отделом нескольких крупных трестов вроде «Стандард ойл». Это самая подходящая для меня служба, она позволит мне одновременно заниматься моей основной работой. Мне все говорят, что такая исключительная удача бывает раз в жизни…»
Когда он в следующий раз встретился с мисс Уильямс, она дружески улыбнулась и подошла к нему, подавая руку.
– Ах, я так рада, капитан Севедж. Джи Даблъю сказал, что вы будете у нас работать… Я уверена, что это будет приятно и полезно для обеих сторон.
– Ну, цыплят по осени считают, – сказал Дик.
– О, они уже вылупились, – сказала мисс Уильямс сияя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59