Пол покраснел и смущенно сунул руки в карманы.
– Господи, до чего я буду счастлив, когда окончательно надену штатское, – сказал он серьезно. – Пускай даже мне опять придется работать… Эта дурацкая Сорбонна мне ничего не дает… Должно быть, потому, что все стали ужасно нервными… И мне опротивело слушать, какие боши негодяи, – можно подумать, что французские профессора ни о чем другом не способны говорить.
– Ну хорошо, выйдите и почитайте книжку, а я тем временем оденусь… Вы не заметили, у старухи напротив есть кофе?
– Есть! – крикнул Пол из гостиной (он вышел, как только Эвелин высунула ноги из-под одеяла). – Пойти принести вам?
– Будьте таким милым… У меня есть бриоши и масло… Возьмите в кухне эмалированный молочник.
Прежде чем начать одеваться, Эвелин поглядела на себя в зеркало. У нее были тени под глазами и уже намечались гусиные лапки. Холоднее, чем сырая парижская комната, пришла мысль о том, что она стареет. Эта мысль была так чудовищно реальна, что она неожиданно расплакалась. Залитое слезами лицо старой ведьмы горестно глядело на нее из зеркала. Она крепко прижала ладони к глазам.
– Ах, я веду такой идиотский образ жизни, – сказала она вслух.
Пол вернулся. Она слышала, как он робко хозяйничает в гостиной.
– Я забыл вам рассказать… Дон говорит, что Анатоль Франс намерен принять участие в демонстрации mutilays de la guerre. Я дам вам cafay о lay, как только вы будете готовы.
– Сию минуту! – крикнула она, нагнувшись над тазом и споласкивая лицо холодной водой.
– Сколько вам лет, Пол? – спросила она, выходя из спальни, одетая, улыбающаяся, чувствуя, что отлично выглядит.
– Свободный, белый, двадцати одного года от роду… Давайте-ка пить кофе, покуда он не остыл.
– Вы на вид еще моложе.
– Я достаточно стар, чтобы все понимать, – сказал Пол, заливаясь румянцем.
– Я на пять лет старше вас, – сказала Эвелин. – Боже, как не хочется стареть.
– Пять лет не играют никакой роли, – пролепетал Пол; он так нервничал, что пролил кофе себе на брюки. – Фу ты черт, как это глупо, – проворчал он.
– Я вам это выведу в одну секунду, – сказала Эвелин и побежала за полотенцем.
Она усадила его на стул, и стала перед ним на колени, и принялась тереть полотенцем его ляжку. Пол сидел неподвижно, красный как свекла, плотно сжав губы. Он вскочил на ноги прежде, чем она кончила свое дело.
– Ну довольно, пойдем посмотрим, что творится на улице. Эх, если бы я знал, что к чему!..
– Вы бы хоть спасибо сказали, – произнесла Эвелин, глянув на него снизу вверх.
– Спасибо, простите, это очень мило с вашей стороны, Эвелин.
Улицы имели праздничный вид. Два-три магазина в переулках были открыты, но железные шторы на них были до половины опущены. Был серый день, они пошли вверх по бульвару Сен-Жермен, встречая по пути множество праздного народу в воскресных костюмах. Только когда мимо них проскакал эскадрон республиканской гвардии в блестящих касках с трехцветными перьями, они почувствовали, как напряжена атмосфера.
За мостом, на той стороне Сены, было еще больше народу, там попадались отдельные кучки жандармов.
На перекрестке нескольких улиц они увидели группу стариков в рабочих блузах, с красным флагом и плакатом «L'UNION DES TRAVAILLEURS FERA LA PAIX DU MONDE». Отряд республиканской гвардии поскакал прямо на них с саблями наголо, солнце сверкало на касках. Старики разбежались и попрятались в подъездах.
На Больших бульварах вокруг ружейных пирамид стояли французские солдаты в стальных шлемах и грязно-голубых шинелях. Уличные толпы, проходя, приветствовали их, все казались добродушными и веселыми. Эвелин и Пол уже порядком устали – они ходили все утро. Они начали подумывать, где бы им позавтракать. В довершение всего пошел дождь.
Возле Биржи они встретили Дона Стивенса, выходившего из телеграфной конторы. Он был зол и утомлен: он был на ногах с пяти утра.
– Если уж они решили бунтовать, то какого черта они не начинают вовремя, чтобы можно было отправить телеграммы?… Знаете, я видел, как полиция гнала Анатоля Франса с площади Альма. Можно было бы состряпать замечательную корреспонденцию, если бы не эта проклятая цензура. В Германии положение очень серьезное… Я думаю, там что-нибудь произойдет.
– А в Париже произойдет что-нибудь, Дон? – спросил Пол.
– Откуда я знаю?… Какие-то ребята сорвали решетки, окружавшие деревья, и швыряли их в фараонов на авеню Манжента… Бернхем говорит, что на площади Бастилии – баррикады, только дудки, я не пойду туда, пока не поем… Да я этому, впрочем, и не верю… Я конченый человек. А что вы, буржуи, ходите по улицам в такой день?
– Стой, товарищ рабочий, не стреляй, – сказал Пол, поднимая руки вверх. – Подожди, пока мы поедим.
Эвелин рассмеялась. Она подумала, насколько больше ей нравится Пол, чем Дон.
Они долго ходили под моросящим дождем по бесчисленным переулкам и наконец нашли маленький ресторанчик, откуда слышались голоса и пахло пищей. Они нырнули под железную штору. Темный ресторан был полон шоферов такси и рабочих. Они кое-как уселись с края мраморного столика, за которым два старика играли в шахматы. Нога Эвелин прижалась к ноге Пола. Она не убрала ее, тогда он покраснел и чуточку отодвинул свой стул.
– Простите, – сказал он.
Они все ели печенку с луком, и Дон заговорил со стариками; он говорил по-французски с ошибками, но бегло. Те сказали, что нынешняя молодежь никуда не годится, в былые дни они, когда выходили на улицу, разворачивали мостовую и хватали фараонов за ноги и стаскивали их с лошадей. Сегодня как будто предполагалось устроить всеобщую забастовку, а что они сделали?… Ничего… Два-три сорванца пошвыряли камни и разбили одно окно в кафе. Разве так защищают свободу и достоинство трудящихся? Старики вновь взялись за шахматы. Дон поставил им бутылку вина.
Эвелин сидела, откинувшись на спинку стула, рассеянно слушая, раздумывая, пойти ли ей вечером к Джи Даблъю или не пойти. Она размышляла, женится ли на ней Пол; интересно, как это получится, если она народит ему кучу детей, таких же, как он, курчавых мальчишек. Ей нравилось сидеть в этом тесном ресторанчике, в котором пахло кухней, и вином, и махоркой, и слушать Дона, излагавшего Полу законы революции.
– Когда я вернусь домой, я, вероятнее всего, отправлюсь побродить по Америке, наймусь батраком или еще кем-нибудь и вообще сам ко всему присмотрюсь, – сказал Пол под конец. – А то я ни черта не знаю – только то, что люди говорят.
После обеда они сидели, допивая вино, вдруг они услышали американскую речь. Двое американских военных полицейских вошли в ресторан и пили у цинковой стойки.
– Не говорите по-английски, – шепнул Пол.
Они сидели молча и напряженно, изо всех сил стараясь быть похожими на французов, пока оба защитных мундира не исчезли. Пол сказал:
– Фу, до чего я испугался… Они бы меня наверняка замели за то, что я не в форме… Тогда, пожалуйста, на Рю Сент-Анн, и прощай Париж.
– Ах, бедняжка, вас расстреляли бы на рассвете, – сказала Эвелин. – Немедленно идите домой и переоденьтесь… Мне все равно тоже нужно зайти в Красный Крест.
Дон проводил ее на Рю де Риволи. Пол скрылся в переулке, он пошел домой переодеваться.
– По-моему, Пол Джонсон ужасно милый мальчуган. Где вы его откопали, Дон? – сказала Эвелин небрежным тоном.
– Он несколько простоват… молодой теленочек… Но вполне порядочный малый… Я познакомился с ним на Марне; его часть была расквартирована рядом с моей. Потом он получил теплое местечко в службе связи, а теперь учится в Сорбонне… И это ему определенно необходимо – у него нет никаких социальных идей… Пол все еще верит в аиста.
– Он, очевидно, родом из тех же мест, что и вы… я хочу сказать – в Америке.
– Совершенно верно, его отец – владелец зернохранилища в каком-то провинциальном городке… Мелкий буржуа… Мещанская среда. Но, несмотря на все, он неплохой парень. Жалко только, что он не читал Маркса, это укрепило бы его миросозерцание. – Дон скорчил смешную гримасу. – Это относится также и к вам, Эвелин, но в вас я уже давно отчаялся. Декоративное, но бесполезное растение.
Они остановились и разговаривали, стоя на углу улицы под аркой.
– Ах, Дон, мне ваши взгляды действуют на нервы… – начала она.
Он перебил ее:
– Ну пока, вот мой автобус… Не следовало бы, в сущности, пользоваться штрейкбрехерским автобусом, но больно уж далеко идти пешком до Бастилии. – Он поцеловал ее. – Не сердитесь на меня.
Эвелин помахала ему рукой.
– Веселитесь в Вене, Дон.
Он на ходу вскочил на площадку автобуса, Эвелин еще успела увидеть, как кондукторша пыталась столкнуть его, так как автобус был переполнен.
Она поднялась в канцелярию и сделала вид, будто она там сидела с утра. За несколько минут до шести она вышла, медленно дошла до «Крийона» и поднялась к Джи Даблъю. Там все было по-прежнему, мисс Уильямс, холодная и желтоволосая, сидела за своим бюро, Мортон бесшумно разносил чай и птифуры, Джи Даблъю стоял в оконной нише, полускрытый портьерой цвета шампань, и оживленно беседовал с каким-то господином в визитке, Элинор, в жемчужно-сером платье, которого Эвелин никогда раньше на ней не видела, щебетала у камина с двумя молодыми штабными офицерами. Эвелин выпила чашку чая и перекинулась двумя-тремя словами с Элинор, потом сказала, что торопится на свидание, и ушла.
В приемной она на ходу перехватила взгляд мисс Уильямс. Она на секунду остановилась у бюро.
– Как всегда заняты, мисс Уильямс? – сказала она.
– Я предпочитаю быть занятой, – ответила та. – Работа удерживает от многих ложных шагов… Мне кажется, что в Париже люди тратят зря массу времени… Я никогда не думала, что это возможно – чуть ли не весь день ничего не делать.
– Французы больше всего ценят свой досуг.
– Досуг – прекрасная вещь, если умеешь им пользоваться… Но эта светская жизнь отнимает у нас столько времени… Люди приходят к нам завтракать и остаются на весь день, я прямо не знаю, как от них отвязаться… Все это ставит нас в чрезвычайно затруднительное положение. – Мисс Уильямс пристально поглядела на Эвелин. – Я думаю, у вас в Красном Кресте теперь не очень много работы, правда, мисс Хэтчинс?
Эвелин сладко улыбнулась.
– Да, мы просто наслаждаемся нашим досугом, как французы.
Она пересекла огромную заасфальтированную Плас-де-ла-Конкорд, не зная, что с собой делать, и свернула на Елисейские поля, где зацветали каштаны. Всеобщая забастовка, по-видимому, уже кончилась, потому что на улицах появилось много такси. Она села на скамью, и какой-то бледный как мертвец тип в сюртуке сел рядом и сделал попытку пристать к ней. Она встала и поспешно зашагала прочь. На Рон-Пуан ей пришлось остановиться, чтобы пропустить отряд французской конной артиллерии с двумя семидесятимиллиметровками. Бледный как мертвец тип очутился рядом с ней, он протянул ей руку, а другой прикоснулся к шляпе, словно они были старыми друзьями. Она пробормотала:
– Фу, как это противно! – И села в фиакр, стоявший на углу.
Она испугалась, что тот тип сядет рядом, но он остался на панели и мрачно поглядел вслед фиакру, катившемуся за орудиями так, словно она входила в состав полка. Приехав домой, она сварила себе какао на газовой плите и, одинокая, легла в постель с книжкой.
На следующий вечер, когда она вернулась со службы, Пол поджидал ее, одетый в новую военную форму, в ослепительно сверкающих тупоносых башмаках.
– Что это с вами, Пол? Вы выглядите так, словно только что побывали в механической прачечной.
– Один мой приятель-сержант служит каптенармусом… Он выдал мне новое обмундирование.
– Вы несказанно прекрасны.
– Не я, а вы, Эвелин.
Они пошли на бульвары и пообедали у «Ноэль Питера», сидя на розовых плюшевых скамейках среди помпейских колонн, под аккомпанемент скользкой, скрипичной музыки. Пол получил жалованье и пайковые за месяц и чувствовал себя отлично. Они говорили о том, что будут делать, когда вернутся в Америку. Пол сказал, что папа хочет, чтобы он служил в Миннеаполисе в конторе хлебного маклера, но он хочет попытать счастья в Нью-Йорке. Он считал, что молодой человек должен перепробовать все, прежде чем взяться за что-нибудь определенное, чтобы точно выяснить, к чему он наиболее способен. Эвелин сказала, что она не знает, чем бы ей хотелось заняться. Ей ничего не хочется делать из того, что она делала раньше, это она знает твердо; может быть, она навсегда останется в Париже.
– Мне раньше Париж не нравился, – сказал Пол, – но теперь, когда я встречаюсь с вами, он кажется мне чудесным.
Эвелин поддразнила его:
– Что вы! По-моему, вы меня совсем не любите, вы даже виду не покажете.
– Понимаете, Эвелин, вы так много знаете и повсюду бывали… Это страшно мило с вашей стороны, что вы вообще позволяете мне бывать у вас. Поверьте, я буду вам за это благодарен всю мою жизнь.
– Ах, зачем вы такой?… Я терпеть не могу раболепных людей! – раздраженно крикнула Эвелин.
Они продолжали есть в молчании. Они ели спаржу, запеченную в сыре. Пол несколько раз подряд отхлебнул вина и поглядел на нее с тем выражением немого укора, которое она ненавидела.
– Знаете, я сегодня в настроении веселиться, – сказала она через некоторое время. – Я весь день была ужасно несчастна, Пол… Я вам когда-нибудь все расскажу… Вы знаете, бывает такое чувство, когда все, за что вы ни возьметесь, как будто крошится у вас в руках.
– Отлично, Эвелин, – сказал Пол и стукнул кулаком по столу, – давайте веселиться напропалую.
Когда они пили кофе, оркестр заиграл польку, и публика начала танцевать между столиками, подбадриваемая возгласами скрипача:
– А, полька, ааа!
Смешно было смотреть на пожилых господ, плясавших под сияющими взглядами осанистого метрдотеля-итальянца, который, по-видимому, чувствовал, что наконец-то la gait? возвращается в Paris. Пол и Эвелин совсем забылись и тоже попробовали танцевать. Пол был очень неловок, но, когда его руки обхватили ее, она почему-то почувствовала себя гораздо лучше, перестала ощущать то страшное одиночество, которое так ее пугало.
Когда полька немножко улеглась, Пол оплатил солидный счет, и они вышли рука об руку, тесно прижимаясь друг к другу, как все парижские влюбленные, и майским вечером бродили по бульварам, пахнувшим тмином, и горячим хлебом, и лесной земляникой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59