— «Меня это не удивляет, — бросил Родольф. — Я так и думал». И он пошел к себе наверх, и я вместе с ним, потому что боялся за него. Но мои опасения не оправдались.
«Сейчас уже слишком поздно, чтобы подыскивать другую комнату. Придется отложить до утра. Тогда пойдем вместе, — сказал он мне. — А теперь — обедать».
Я подумал, что он собирается напиться, но ошибся. Мы очень скромно пообедали в ресторане, где вы не раз бывали с ним. Я заказал боннского вина, чтобы Родольф немного забылся.
«Это любимое вино Мими, — сказал он. — Мы частенько пили его вот за этим самым столиком. Помню, однажды она — в который уже раз! — протянула мне бокал и говорит: „Налей еще, оно действует на меня как бальзам“* [Непереводимая игра слов, основанная на почти одинаковом звучании французского слова „baume“ (бальзам) и названия вина „Beaune“. — Прим. перев]. Каламбур не из удачных, правда? Под стать разве что любовнице какого-нибудь водевилиста. Но Мими умела пить, ничего не скажешь».
Видя, что Родольф хочет удариться в воспоминания, я заговорил о другом, и о вас больше не было речи. Он провел со мной весь вечер и казался спокойным, как Средиземное море. Особенно удивляло меня, что его спокойствие совсем не было деланным. Равнодушие было самое искреннее. К полуночи мы возвратились домой.
«Кажется, тебя удивляет, что после всего пережитого я так спокоен, — сказал он. — Позволь мне, дорогой, сделать одно сравнение, может быть, ты найдешь его вульгарным, однако в нем много правды. Мое сердце сейчас как водопроводный кран, который забыли запереть на ночь, — к утру не осталось ни капли воды. Право же, за ночь я выплакал все слезы. Странно, я воображал, что способен глубоко страдать, а вот оказалось, что, промучившись одну ночь, я вконец разорился, весь выдохся. Честное слово, это так. Прошлой ночью, когда рядом со мной неподвижно лежала эта женщина, я чуть было не отдал богу душу, а теперь, когда она склонила голову на подушку другого, — я усну на той же самой постели, как грузчик, добросовестно проработавший весь день».
«Притворство, — подумал я. — Стоит только мне уйти, и он начнет биться головой об стену». Все же я покинул Родольфа и отправился к себе, однако спать не лег. В три часа утра мне почудился в комнате Родольфа какой-то шум, я бросился к нему, опасаясь, что застану его в отчаянии, в бреду…
— И что же? — спросила Мими.
— А то, милая моя, что Родольф спал одетый, лежа на одеяле, и, как видно, провел ночь спокойно и лег сразу после моего ухода.
— Возможно, — сказала Мими. — Он очень устал после той ночи… Ну, а на другой день?
— На другой день рано утром Родольф разбудил меня, и мы с ним отправились в другую гостиницу, сняли себе номера и к вечеру туда перебрались.
— А что с ним было, когда он уезжал из квартиры, где мы с ним жили? Что он говорил, когда покидал комнату, где так горячо меня любил?
— Он спокойно собрал свои пожитки, — ответил Марсель. — А когда обнаружил в ящике вязаные перчатки, которые вы забыли, и два-три ваших письма…
— Знаю, — промолвила Мими, как бы желая сказать: «Я их нарочно оставила, чтобы они напоминали обо мне». — Что же он с ними сделал? — она.
— Насколько помню, он бросил письма в камин, а перчатки за окно, — ответил Марсель. — Но без всяких театральных эффектов, без позы, а совершенно естественно, как выбрасывают ненужную вещь.
— Дорогой господин Марсель, клянусь, я от всей души желаю, чтобы он и впредь был так же равнодушен ко мне. Но честное слово, я не верю, что он мог так быстро оправиться, и, несмотря на все ваши слова, убеждена, что сердце его разбито.
— Возможно, — ответил Марсель, прощаясь с Мими, — но мне думается, что его черепки еще вполне пригодны.
Пока молодые люди вели на улице этот разговор, виконт Поль поджидал свою подругу. Она пришла с большим опозданием и в отвратительном настроении. Виконт растянулся у ее ног и тихонько запел ее любимую песенку, воркуя о том, что она очаровательна, бледна как луна, кротка как ягненок, но что он любит ее прежде всего за душевную красоту.
«Да, — думала Мими, распуская свои черные кудри по белоснежным плечам, — мой друг Родольф не был таким напыщенным».
II
Казалось, Марсель был прав, и Родольф совершенно излечился от любви к мадемуазель Мими, дня через три-четыре после разлуки с ней он появился среди друзей совершенно преображенный. Он был одет так изящно, что, вероятно, даже его собственное зеркало не узнавало его. Глядя на него, никто не верил, что он помышляет о самоубийстве, хотя мадемуазель Мими, лицемерно сокрушаясь, и распространяла такого рода слухи. Действительно, Родольф был вполне спокоен, он выслушивал рассказы о новой, роскошной обстановке, в какую попала его бывшая возлюбленная, и лицо его оставалось невозмутимым, а Мими всячески старалась, чтобы Родольф узнавал малейшие подробности ее жизни, и в этом ей помогала подруга, почти каждый вечер видевшаяся с поэтом.
— Мими безумно счастлива с виконтом Полем, — докладывали Родольфу, — она от него без ума. Одно только тревожит ее — она боится, как бы вы не нарушили ее покой и не стали ее преследовать. Но это будет и для вас опасно, потому что виконт обожает свою подругу и отлично владеет шпагой.
— Что вы, что вы! — отвечал Родольф. — Пусть себе спит безмятежно, я вовсе не собираюсь отравлять ей медовый месяц. А что до ее юного возлюбленного — пусть его кинжал, как карабин Гастибельзы, спокойно висит на стене. Я не намерен покушаться на жизнь дворянина, который все еще питается блаженными иллюзиями.
Разумеется, Мими передавали, как ее бывший возлюбленный выслушивает рассказы о ее новой жизни, и она всякий раз отвечала, пожимая плечами:
— Ну что ж, ну что ж, поживем — увидим.
Между тем сам Родольф больше всех удивлялся равнодушию, которое внезапно пришло на смену беспросветному отчаянию, владевшему им несколько дней назад, причем этому равнодушию даже не предшествовали обычные в таких случаях грусть и тоска. Забвение, что так долго не приходит, особенно для тех, кто отчаялся в любви, забвение, которое люди так усиленно призывают и так яростно гонят прочь, когда оно приближается, забвение, этот жестокий утешитель, неожиданно нахлынуло на Родольфа, и имя женщины, еще недавно столь ему дорогой, теперь уже не вызывало в нем никакого отклика. И странное дело, Родольф, отлично помнивший события далекого прошлого, людей, которые давным-давно встретились на его пути или оказали на него влияние, — теперь, через четыре дня после разрыва, как ни старался, не мог отчетливо представить себе черты лица любовницы, чуть не сломавшей его жизнь своими хрупкими ручками. Он как будто позабыл глаза, которые нежно ему сияли. Он уже не помнил голоса, звуки которого причиняли ему то острую боль, то безумную радость. Как-то вечером поэт, приятель Родольфа, встретил его на улице. Вид у Родольфа был озабоченный и деловитый, он шел торопливо, помахивая тросточкой.
— А, кого я вижу! — воскликнул приятель, протягивая ему руку, и с любопытством посмотрел на него.
Видя, как осунулся Родольф, приятель счел долгом выразить свое сочувствие.
— Бодритесь, дорогой мой! Знаю, это очень тяжело, но ведь в один прекрасный день так и должно было случиться. Лучше уж теперь, чем позже. Не пройдет и трех месяцев, как вы окончательно выздоровеете.
— Что вы такое говорите, мой Друг? — ответил Родольф. — Я вовсе не болен.
— Стоит ли притворяться, — возразил поэт. — Я знаю эту историю, а если бы и не знал, то прочел бы на вашем лице. Вы ошибаетесь. Дело вовсе не в этом, — сказал Родольф. — Правда, сегодня у меня настроение прескверное, но совсем по другой причине — вы попали пальцем в небо.
— Зачем оправдываться? Это вполне естественно. Не так-то легко порвать связь, которая продолжалась почти полтора года.
— И вы туда же! — воскликнул Родольф, теряя терпение. — Клянусь вам, вы заблуждаетесь, как и все остальные. Правда, я очень расстроен, и, вероятно, это заметно. А расстроен я вот почему: сегодня портной обещал привезти мне новый фрак, но не приехал. Вот это меня и раздосадовало.
— Объяснение никуда негодное! — приятель.
— Вовсе нет! Объяснение хорошее, прямо-таки превосходное. Вот выслушайте меня, тогда и говорите.
— Послушаем, — согласился поэт. — Докажите мне, что можно так расстроиться только потому, что обманул портной. Говорите, я весь внимание.
— Так вот, — начал Родольф. — Как вам известно, ничтожная причина порою может иметь самые серьезные последствия. Сегодня вечером мне предстояло очень важное свидание, и вот оно не состоится из-за того, что у меня нет фрака. Теперь поняли?
— Нет, не понял. Все это не может вызвать отчаяния. А вы в отчаянии потому… что… словом… Глупо разыгрывать передо мной комедию. Я так считаю.
— Дорогой мой, до чего же вы упрямы! — воскликнул Родольф. — Вполне понятно, что человек огорчается, когда от него ускользает счастье или когда он лишается удовольствия, ведь обычно оно уходит без возврата, зря говорят в таких случаях: «Не сейчас, так в другой раз!» Словом, сегодня мне назначила свидание одна молодая особа, я должен был встретиться с ней у знакомых, а оттуда, быть может, привез бы ее к себе, если бы это оказалось проще, чем ехать к ней, и даже если бы это было сложнее. В доме, где нам предстояло встретиться, сегодня званый вечер, на званый вечер иначе как во фраке явиться нельзя: фрака у меня нет, портной обещал принести мне его, он его не принес, на вечер я не пойду, с этой женщиной не встречусь, мое место займет, быть может, другой, я не повезу ее ни к себе, ни к ней, и, быть может, ее отвезет другой. Поэтому, как я уже сказал, я лишаюсь счастья или, по меньшей мере, удовольствия. Поэтому я огорчен, поэтому у меня и вид расстроенный. Все это вполне понятно.
— Допустим, — сказал приятель. — Значит, не успев выбраться из ада, вы уже лезете в новый ад. Но когда я сейчас встретился с вами, вы, дорогой мой, явно кого-то поджидали.
— Ну да, поджидал.
— А тут поблизости живет ваша бывшая возлюбленная, — настаивал приятель. — Как вы мне докажете, что поджидали не ее?
— Хотя я с ней и расстался, у меня есть основания не уезжать из этого района. Да, мы с ней соседи, но так же далеки друг от друга, как если бы находились на разных полюсах. К тому же, сейчас моя бывшая подруга, наверно, сидит у камина и берет у виконта Поля уроки французской грамматики, ибо он намерен вернуть ее на стезю добродетели, внушая ей правила правописания. Боже! Как он испортит ее! Впрочем, это его дело, ведь он теперь главный редактор своего счастья. Теперь вы видите, до чего нелепы ваши рассуждения, и понимаете, что я отнюдь не бреду по заросшей тропинке старой любви, а, наоборот, нахожусь на пути к новой, она уже недалеко от меня, а будет и еще ближе, ибо я упорно к ней направляюсь, и если моя пассия сделает хоть несколько шагов в мою сторону, то мы встретимся.
— Неужели? — воскликнул приятель. — Вы уже влюблены!
— Таков уж я! — ответил Родольф. — Мое сердце напоминает меблированную комнату, которую сдают новому жильцу, как только съедет прежний. Когда любовь покидает мое сердце, я приклеиваю к нему записку, приглашая новую жилицу. К тому же, помещение превосходное и заново отделано.
— А кто же эта новая богиня? Где вы с ней встретились и когда?
— Вот как это было, — ответил Родольф. — Начнем по порядку. Когда Мими ушла, я вообразил, что уже больше никогда в жизни не влюблюсь, вообразил, будто сердце мое умерло от усталости, от изнеможения или там от горя. Оно так долго, так яростно билось, что легко было поверить в его кончину. Одним словом, я поверил, что оно мертво, окончательно умерло, умерло навеки, и решил его похоронить, как господина Мальборо. По этому случаю я устроил небольшие поминки и пригласил кое-кого из друзей. Предполагалось, что у гостей будут скорбные лица, горлышки бутылок были обвязаны траурным крепом.
— Что же вы меня-то не позвали?
— Простите, не знал адрес того облачка, которое служит вам пристанищем. Один из гостей привел с собою женщину, молодую особу, недавно покинутую любовником. Ей рассказали мою историю, — рассказывал мой приятель, который умеет затронуть самые чувствительные струны сердца. Он расхвалил соломенной вдове высокие качества моего сердца — бедного мертвеца, которого мы собирались помянуть, — и предложил ей выпить за его вечное упокоение. «Да что вы! — воскликнула она, поднимая бокал. — Наоборот, я хочу выпить за его здоровье!» Тут она бросила на меня взгляд, да такой, что, как говорится, даже мертвый воспрянул бы. Так оно и случилось, ибо не успела она произнести тост, как в сердце моем раздалось пасхальное песнопение. Как бы вы в данном случае поступили на моем месте?
— Тут и спрашивать нечего! Как ее зовут?
— Я еще и сам не знаю. Я спрошу ее лишь после того, как будет подписан наш договор. Правда, срок траура еще не истек, но я намерен пойти себе навстречу и предоставить самому себе кое-какие льготы. Знаю только одно: моя нареченная принесет мне в виде приданого здоровый и веселый дух в здоровом и бодром теле.
— Что, она хороша собой?
— Очаровательна. Особенно хорош цвет лица, можно подумать, что по утрам она подкрашивается, пользуясь палитрой Ватто.
Блондинка нежная огнем своих очей
Губительный пожар зажгла в груди моей.
Это я о своем сердце.
— Блондинка? Вы меня удивляете.
— Да, хватит с меня черного дерева и слоновой кости. Перехожу на блондинок.
И Родольф запел, приплясывая:
Я спою вам про диво:
Есть на свете краса,
Золотые как нива
У нее волоса.
— Бедняжка Мими! — вздохнул приятель. — Уже забыта!
При звуке этого имени Родольф сразу осекся, и разговор принял другой оборот. Родольф взял приятеля под руку и подробно рассказал ему о причинах своего разрыва с мадемуазель Мими, об отчаянии, которое охватило его, когда она ушла, о том, как он тосковал, воображая, что она унесла с собою всю его юность, всю способность любить, и как через два дня он убедился, что ошибается, ибо при первом же молодом, страстном взгляде, брошенном первою попавшейся женщиной, он почувствовал, что порох в его сердце, отсыревший от слез, просыхает и вот-вот взорвется.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38