Кто станет утверждать, что сознание меркнет, как только тело теряет чувствительность? Кто может сказать, что страсти гаснут и умирают с последним биением сердца, в котором они бушевали? Разве нельзя допустить, что душа иной раз остается добровольной пленницей в теле, уже обряженном для погребения, и некоторое время взирает из своей плотской тюрьмы на слезы и горе окружающих? Ведь отходящие всегда могут сомневаться в остающихся!
Почем знать, быть может, когда Жак пытался средствами искусства сохранить черты девушки, какая-то потусторонняя мысль пробудила Франсину, недавно погрузившуюся в вечный сон? Быть может, она вспомнила, что тот, с кем она только что рассталась, не только ее возлюбленный, но и художник, что, любя ее, он всегда оставался художником, что он одновременно и любовник и артист, что для него любовь — душа искусства, и он так любил ее потому, что она умела быть для него и женщиной и возлюбленной, — чувством, принявшим определенную телесную форму. Поэтому Франсине, быть может, захотелось оставить Жаку свой образ, воплощенный идеал, и она, уже мертвая, окоченевшая, попыталась в последний раз озарить свое лицо любовью и вернуть ему обаяние юности: она как бы оживляла произведение искусства.
И бедная девушка, пожалуй, была права, ибо среди подлинных художников встречаются своеобразные Пигмалионы, которые, в противоположность своему античному собрату, стремятся превратить живых Галатей в мраморные.
При виде спокойного, ясного лица девушки, где уже не осталось следов агонии, трудно было поверить, что перед смертью она долгое время страдала. Казалось, Франсина спит и видит любовные сны, она была так хороша, что думалось: не красота ли оказалась причиной ее смерти?
Врач, сраженный усталостью, спал где-то в углу.
А Жака снова охватили сомнения. Разум его помутился, и ему упорно верилось, что та, которую он боготворил, вот-вот проснется. Легкие подергивания мускулов, вызванные наложением гипса, временами нарушали неподвижность ее черт, и эта видимость жизни поддерживала счастливое заблуждение Жака, так длилось до утра, пока не явился полицейский чиновник, который засвидетельствовал смерть и выдал разрешение на похороны.
Только впавший в безумное отчаяние человек мог сомневаться в кончине этого прелестного создания, и только непогрешимое свидетельство науки могло заставить поверить в его смерть.
Пока соседка одевала Франсину, Жака увели в другую комнату, там собралось несколько друзей, пожелавших проводить покойницу на кладбище. Богемцы, хотя и любили Жака как брата, все же не пытались его утешать, зная, что это только обострит скорбь. Они избегали слов, которые так трудно высказать и так тягостно слышать, и попросту пожали товарищу руку.
— Какое горе для Жака! — сказал один из них.
— Конечно, — ответил живописец Лазар, человек весьма своеобразный, которому удалось уже в ранние годы подавить в себе все порывы, свойственные юности, и раз навсегда усвоить определенные принципы жизни, вследствие чего художник совершенно задушил в нем человека. — Конечно, это большое горе, но Жак сам на это пошел. С тех пор как он познакомился с Франсиной, он стал совсем другим.
— Она подарила ему счастье, — возразил первый.
— Счастье? — Лазар. — А что вы называете счастьем? Страсть, которая доводит человека до того состояния, в какое теперь впал Жак? Покажите ему сейчас какой-нибудь шедевр — он и не взглянет на него. А чтобы еще раз увидеть свою возлюбленную, он готов будет растоптать полотно Тициана или Рафаэля. Вот моя возлюбленная бессмертна и никогда не изменит мне. Она живет в Лувре и зовется Джокондой.
Лазар начал было развивать свои теории насчет искусства и чувств, но тут объявили, что пора ехать в церковь.
После кратких молитв без хора процессия направилась к месту вечного упокоения… Это было как раз в день поминовения усопших, поэтому на кладбище стеклись толпы людей. Многие оборачивались и смотрели на Жака, который шел за гробом с непокрытой головой.
— Бедняга! Видно, хоронит мать, — один.
— Должно быть, отца, — заметил другой.
— Нет, верно, сестру, — высказал предположение третий.
Только поэт, пришедший на этот праздник воспоминаний, который справляется лишь раз в году, в мглистые ноябрьские дни, — только поэт, наблюдавший, как у разных людей выражается скорбь, понял, что Жак провожает в последний путь свою возлюбленную.
Когда подошли к уже вырытой могиле, богемцы обступили ее со всех сторон и обнажили головы. Жак встал у самого края, его друг-доктор поддерживал его под руку.
Могильщики торопились, чтобы поскорее отделаться.
— Речей не будет, тем лучше! — сказал один из них. — Ну, братцы, взялись… Раз, два!…
Гроб сняли с катафалка, обвязали канатом и спустили в яму. Могильщик вытащил канат, потом сам выкарабкался из ямы, взял лопату и стал засыпать гроб. Вскоре над могилой вырос холмик. На нем водрузили небольшой деревянный крест.
Доктор расслышал, как у Жака сквозь рыдания вырвался эгоистический возглас:
— О, моя юность! Ведь это тебя я хороню!
Жак принимал участие в кружке, члены которого именовались «водопийцами», он был основан, по-видимому, в подражание знаменитому кружку на улице Четырех Ветров, о котором идет речь в превосходном романе «Провинциальная знаменитость». Но между героями этого кружка и «водопийцами» была существенная разница, ибо последние, как всегда случается с подражателями, доводили до абсурда принципы, которые вздумали проводить в жизнь. Эту разницу очень легко заметить, ибо в романе господина де Бальзака члены кружка в конце концов достигают намеченной цели и таким образом доказывают, что система их хороша, а между тем кружок «водопийц» через несколько лет сам собою распался ввиду смерти всех его участников, причем ни один из них не увековечил своего имени, создав произведение, которое напоминало бы о существовании этого кружка.
За время совместной жизни с Франсиной Жак несколько отдалился от «водопийц». Новые обстоятельства побудили скульптора нарушить кое-какие пункты соглашения, клятвенно принятые и подписанные «водопийцами» в день основания кружка.
Этих юношей обуревало нелепое чванство, и, следуя некоему верховному принципу, они поклялись, что ни за что на свете не снизойдут с вершин искусства, или, говоря другими словами, несмотря на отчаянную нищету, не сделают ни малейшей уступки требованиям реальной жизни. Поэт Мельхиор, например, ни в коем случае не согласился бы расстаться с так называемой лирой и составить какой-нибудь доклад или рекламный проспект. Пусть, мол, этим занимается поэт Родольф, человек никчемный, но способный на все, тот никогда не пройдет мимо пятифранковой монеты, не стрельнув в нее, чем попало. Художник Лазар, надменный оборванец, ни за что не осквернил бы своей кисти, делая портрет портного с попугаем на руке, как-то сделал наш друг Марсель. А ведь Марсель получил в обмен на свое произведение тот пресловутый фрак, который был прозван Мафусаилом и украшен множеством заплат, последовательно нашитых ручками любовниц живописца. Пока Жак жил в идейном общении с «водопийцами», он терпел их гнет, но, познакомившись с Франсиной, он не захотел подвергать бедную больную девушку тому суровому режиму, которому сам подчинялся, пока жил один. Жак был натурой исключительно честной и искренней.
Он отправился к председателю кружка, непримиримому Лазару, и заявил, что отныне будет браться за любую выгодную работу.
— Дорогой мой, — ответил ему Лазар, — признавшись в любви к какой-то девушке, ты тем самым отказался от искусства. Мы останемся, если хочешь, твоими друзьями, но нам с тобой уже не по пути. Применяй свое ремесло как знаешь. Но в моих глазах ты уже не ваятель, а просто штукатур. Правда, это позволит тебе пить вино, зато мы, продолжая пить воду и есть солдатский хлеб, останемся истинными служителями искусства.
Вопреки словам Лазара, Жак все же остался художником. Но чтобы иметь возможность содержать Франсину, он при случае брался за работу, которая могла принести доход. Так, он долгое время работал в мастерской орнаментщика Романьези. Жак обладал богатой выдумкой и тонким мастерством и мог бы, не оставляя серьезного искусства, создать себе имя, делая жанровые статуэтки, которые в наше время занимают значительное место в торговле предметами роскоши. Но, подобно всем истинным художникам, Жак был ленив, к тому же влюблен, как бывают влюблены поэты. Пыл юности пробудился я нем поздно, зато бурно, и, предчувствуя свой близкий конец, он хотел до дна исчерпать страсть в объятиях Франсины. Поэтому не раз случалось, что выгодная работа сама стучалась в его дверь, а Жак не откликался, — ведь для этого пришлось бы поступиться своим покоем, а ему так сладко мечталось в сиянии лучистых глаз возлюбленной.
После смерти Франсины скульптор решил возобновить свои отношения с «водопийцами». Но в кружке господствовало влияние Лазара, и все его участники окаменели в своем эгоистическом служении искусству. Жак не нашел тут того, что искал. Его отчаяния никто не понимал, друзья пытались утешить его рассуждениями, не встретив в них участия, Жак решил, что лучше замкнуться в своей скорби, чем делать ее предметом обсуждений. Он окончательно порвал с «водопийцами» и стал жить в одиночестве.
Дней через пять-шесть после похорон Франсины Жак отправился на кладбище Монпарнас и предложил мраморщику следующую сделку: мастер обнесет могилу Франсины оградой, сделанной по рисунку Жака, и, кроме того, даст ему кусок белого мрамора, а Жак предоставит себя на три месяца в распоряжение мастера в качестве гранильщика или скульптора. В то время мастеру предстояло выполнить несколько крупных заказов, он пришел к Жаку, познакомился с его незаконченными работами и убедился, что в лице скульптора судьба посылает ему крайне полезного человека. Через неделю могила Франсины была уже обнесена оградой, а деревянный крест заменен каменным, на котором было высечено имя покойной.
К счастью, Жак напал на честного человека, который понимал, что сотня килограммов чугуна и три квадратных фута пиренейского мрамора — жалкое вознаграждение за три месяца работы скульптора, талант которого принесет несколько тысяч прибыли. Поэтому мастер предложил Жаку стать участником его предприятия на известных процентах, но Жак от этого отказался. Как художнику с богатой фантазией, ему претило выполнять почти одинаковые работы, вдобавок, желание его теперь осуществилось — он получил глыбу мрамора и мог создать из нее шедевр для надгробия Франсины.
С наступлением весны положение Жака улучшилось: его друг, врач, познакомил его со знатным иностранцем, который поселился в Париже и решил построить роскошный особняк в одном из лучших кварталов столицы. Было приглашено несколько выдающихся художников, которым предстояло украсить этот маленький дворец. Жаку заказали камин для гостиной. Эскизы, сделанные Жаком, как сейчас стоят у меня перед глазами. Они были восхитительны, мрамор, обрамлявший очаг, повествовал о всех прелестях зимы. Мастерская Жака оказалась тесной для такой работы, по его просьбе ему предоставили помещение в самом особняке, где еще никто не жил. Ему даже выдали довольно крупный аванс в счет условленного вознаграждения. Жак начал выплачивать своему товарищу-врачу деньги, которые тот одолжил ему после смерти Франсины. Он поспешил на кладбище, намереваясь посадить на могиле своей возлюбленной роскошные цветы.
Но весна пришла сюда раньше Жака, и на могильном холмике в изумрудной траве уже распустилось немало цветов. У Жака не хватило мужества вырвать их — ему казалось, что в них заключена какая-то частица его подруги. Когда садовник спросил — что же делать с розами и анютиными глазками, которые он принес по его заказу, Жак велел посадить их на соседнюю, свежую могилу. То была ничем не огражденная могила бедняка, единственным опознавательным знаком которой служила воткнутая в землю дощечка, где висел почерневший венок из бумажных цветочков — бедный дар Удрученного горем бедняка. Жак ушел с кладбища совсем другим человеком. Он с радостным любопытством смотрел на ликующее весеннее солнце, — то самое солнце, которое столько раз золотило локоны Франсины, когда она носилась по полям, срывая белыми ручками пестрые цветы. Целый рой радостных мыслей звенел в его голове. Поравнявшись с кабачком на бульварном кольце, опоясывающем Париж, он вспомнил, как однажды их с Франсиной застигла в этом месте гроза, они укрылись в кабачке и пообедали там. Жак зашел в ресторанчик и сел за прежний столик. Сладкое ему подали на блюдечке с виньеткой, он узнал и это блюдечко и вспомнил, как Франсина целых полчаса решала изображенный на нем ребус, вспомнилась ему и песенка, которую спела тогда Франсина, — так она развеселилась от стаканчика дешевого лиловатого винца, содержавшего куда больше веселья, чем виноградного сока. Но теперь наплыв сладостных воспоминаний оживлял его любовь, не оживляя скорби. Подобно всем поэтичным, мечтательным натурам, Жак был суеверен, ему подумалось, что это Франсина, заслышав его шаги на кладбище, послала ему из-за могилы сонм светлых воспоминаний, и ему не хотелось омрачить их ни единой слезой. Он вышел из кабачка бодро, с высоко поднятой головой, ясным взглядом и ровно бьющимся сердцем, на устах его появилась еле уловимая улыбка, и он стал на ходу тихонько напевать припев любимой песенки Франсины:
По улице бродит любовь,
Пусть дверь моя будет открыта.
Припев был тоже данью воспоминаниям, но как-никак юноша его мурлыкал, и, пожалуй, Жак именно в тот вечер бессознательно сделал первый шаг на пути, который ведет от скорби к меланхолии, а от меланхолии — к забвению. Увы, что бы мы ни делали, к чему бы ни стремились, мы подчиняемся вечному и справедливому закону изменчивости.
Как цветы, быть может возникшие из праха Франсины, зацвели на ее могиле, — так соки юности забродили в сердце Жака, воспоминания о старой любви вызвали к жизни смутную тягу к новым увлечениям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38