– Не больно-то вам тепло, святой отец, – прошептал Матье. – Но я сейчас пойду выкопаю вам могилу.
И пошел. Лицо священника стояло перед ним, но уже без савана. Оно предстало перед Матье таким, каким он видел его во время обмывания, и возницу снова поразило его безмятежное выражение. Смерть ничуть не изменила черты, но на них лежала печать чего-то непостижимого, недоступного. Словно неясный отсвет великой тайны, ключ к которой, возможно, лежит под навсегда сомкнутыми веками.
Какое-то время Матье шагал, вглядываясь в окружавшую его влажную серую пелену, которая, будто лаком, покрывала дорогу и деревья, казавшиеся еще более грязными из-за талого снега. Матье подумал, что потепление, если оно еще протянется, может снова разжечь болезнь. Цирюльник говорил ему об этом за завтраком, и страхи Матье вновь было ожили. Сейчас же он испытывал чуть ли не удовлетворение – должно быть, это чувство появилось у него благодаря присутствию священника. Ибо отец Буасси был здесь, перед ним, без савана, живой, и смотрел на него своими удивительными глазами.
Естественно, Матье тут же разговорился с ним. И полилась теплая дружеская беседа, еще более непринужденная, быть может, чем разговоры, которые возница вел с живым священником. Казалось, иезуит во всем одобрял Матье, и тот, поняв это, совершенно успокоился. Они говорили о путешествии Матье, о том, что сделал он в пути, о людях, которых встретил. Вообще рассказывал больше возница. Священник лишь слушал и одобрительно кивал, добродушно улыбаясь.
Несмотря на легкий скос луга, земля в обители умерших вся пропиталась водой, и Матье стоило большого труда снять верхний слой почвы, то и дело налипавший на заступ. Работал он, однако, не останавливаясь и, несмотря на грязь, несмотря на то, что рукоятки лопаты и заступа от дождя стали холодными и скользкими, все копал и копал – лишь изредка разгибался, чтобы перевести дух. Дождь и пот текли, смешиваясь, по его лицу и затылку. Тяжелые капли проникли под одежду. Вода сочилась, казалось, отовсюду – и из земли и из той серой, ничуть не посветлевшей с раннего утра бесконечности, в которой утопал взгляд.
Когда послышался шум похоронной повозки, Матье уже почти закончил работу. Он выпрямился и, опершись руками о край ямы, с трудом выбрался наверх. Башмаки его отяжелели от налипшей земли, и он обчистил их лопатой. Вскоре из-за серой завесы, скрывавшей низ луга, появилась лошадь и одновременно возник силуэт Антуанетты, шагавшей рядом. Матье понял, что она пришла одна, и его охватил великий страх. Женщина остановила лошадь в нескольких шагах от него и подошла, повесив кнут на шею, как делают возницы. На ней была длинная пелерина; капюшон и поднятый высокий воротник оставляли открытым лишь лицо, казавшееся от этого еще худее. Тень, падавшая от капюшона, лишала ее черные глаза привычного блеска. Она улыбнулась и твердо произнесла:
– Святой отец был уверен, что ты вернешься, да и я тоже. Только я никому не говорила об этом.
Она расхохоталась. Матье стоял перед ней, свесив тяжелые от усталости руки, не в силах шелохнуться, не в силах вымолвить ни слова.
– Быстро закопаем покойников, – продолжала она. – И удерем вместе с повозкой. Я положила туда одеяла и еды на неделю… Вот уж не ждала такой удачи. Стражник мертвецки пьян, и полно больных, которым надо надрезы делать, так что цирюльник страсть как обрадовался, когда я сказала, что мы и вдвоем тут управимся.
– Бог ты мой! – воскликнул Матье. – Да ты совсем спятила! Ты, значит, думаешь, я вернулся, чтоб снова уехать!
Она подошла к нему и хотела обнять за шею, но он почти грубо оттолкнул ее.
– Нет, – прорычал он. – Не тронь меня. Ты ведьма!
Она отступила, чтобы не потерять равновесия, капюшон упал. Черные волосы рассыпались по плечам, и в глазах появился тревожный огонек.
– Ведьма, говоришь, ну что ж… Но ежели ты еще жив, благодари меня за это. Погляди на своего дружка иезуита. Он и помер-то потому, что омелу носить не захотел.
– А остальные…
Она не дала ему докончить:
– Все ее носят. Тайком. Я сама видала у стражника, когда он спал. Даже цирюльник – и тот ночью срезал кусочек от ветки, что я привязала над их бараком. Мы с Эрсилией видели. И она тоже носит. С первого дня. Я и ей дала.
Матье начала бить дрожь. Ему хотелось найти сильные, бичующие слова и отхлестать ими эту тварь, но искал он их напрасно. Его мозг сковало страхом.
Лошадь сама прошла еще несколько шагов, и Матье удалось все же вырваться из ловушки, куда ввергли его глаза Антуанетты. Посмотрев на повозку, он подумал, что священник-то ведь тут, совсем рядом. И услышал слова, которые отец Буасси говорил ему перед самой кончиной:
«Омела – не лекарство. Это – языческое поверье, предрассудок, недостойный истинного христианина. И носить ее, считая, что она спасет тебя от болезни, – значит не верить в господа нашего».
Взгляд вернулся к Антуанетте, которая по-прежнему пристально смотрела на него, – лицо ее искажал гнев. И когда она стала упрекать его в трусости, угрожать ему самыми страшными бедами, он рванул ворот рубахи, схватил ветку омелы и дернул коротким движением шнурок, который сразу лопнул, больно опалив ему затылок.
– Вот тебе твое чертово зелье! – выкрикнул он.
И бросил омелу в лицо женщине.
Наступила тишина, в которой слышалось только дыхание лошади и шум капель, падавших в грязь с парусины. Внезапно женщина рассмеялась, и смех ее походил на крик совы.
– Пропал ты, Гийон, – сквозь смех резко выкрикнула она. – Совсем пропал. Чего хочешь делай, а все равно пропал. Обещаю тебе: ты сдохнешь и долго в муках будешь мучиться.
Матье бросился к ней и схватил ее за горло.
– Заткнись, ведьма! Заткнись, говорят! Антуанетта, задыхаясь, обвила кулаки Матье своими
нервными пальцами и вонзила длинные ногти. Возница разжал руки, и женщина резким движением высвободилась. Едва восстановив равновесие, она выбросила ногу вперед и ударила Матье носком ботинка под колено. Он хрипло вскрикнул и скрючился от нестерпимой боли, схватившись обеими руками за ногу. Антуанетта же, сдернув кнут, по-прежнему висевший у нее на шее, огрела Матье по спине.
– Ты сдохнешь! – кричала она. – Сдохнешь!
Трижды резко просвистел кнут. Женщина старалась ударить Матье по лицу, и тот, увертываясь от ударов, упал на бок. А она, пока он поднимался, повернулась и побежала прочь. Матье даже не пытался догнать ее – слишком сильно болело колено и слишком тяжелы были облепленные землею башмаки.
Уже с дороги женщина швырнула кнут ему под ноги и крикнула:
– Сам возись со своими мертвецами… и подыхай! Мне-то бояться нечего… Ничегошеньки, слышишь… Я еще полюбуюсь, как ты будешь подыхать. Придет другой могильщик, и я вместе с ним сброшу тебя в яму!
Несмотря на влажный, насыщенный туманом воздух, крик ее разнесся до самых лесов и вернулся к Матье с четырех сторон розы ветров, словно сама земля посылала ему смерть.
27
Долго еще Матье не мог успокоиться. Тяжело дыша, не в силах унять дрожь в руках он неподвижно стоял и смотрел на серую завесу, за которой исчезла молодая женщина, потом медленно подошел к лошади и принялся поглаживать ее.
– Ведьма, – повторял он. – Ты видишь, старина, она же колдунья… А я-то чуть не задушил ее… Само собой, мне бы тогда прямая дорога в ад… Но уберегся я от этого… Я даже не мог бы закопать ее вместе с другими и сказать, что-де, мол, она сбежала… Не мог бы. Не гоже дьявольскому отродью лежать рядом с божьим человеком, вроде отца Буасси. Кощунство это.
Мало-помалу он успокаивался, заставляя себя думать об отце Буасси, который лежал там в повозке вместе с другими покойниками. При мысли о том, что он один будет опускать священника в землю, у Матье стало легче на душе. Хоть и трудно ему будет, а хорошо, что так вышло. Ибо Матье был уверен, что за все время тут, в бараках, никого священник не любил так, как его. А раньше? Смешно сказать, но он ведь ничего не знал о прошлом святого отца. Знал только, что пришел тот из Доля, где учительствовал. Пережил там осаду и чуму, – вот и все. Никогда священник не рассказывал ни о своей семье, ни о детстве.
Дождь понемногу редел, и день окрасился желтоватым светом, едва еще заметным, но указывавшим на то, что небо, где-то в невидимых высотах, должно быть, проясняется. Матье огляделся. Леса постепенно возникали из тумана. Пятна снега стали ярче, луга – точно высвобождались из серой пелены.
Матье тихонько взял лошадь под уздцы и, ласково с ней разговаривая, заставил ее тронуться и подойти так, чтобы повозка стала задом к тому краю ямы, где он не наваливал земли. После этого он подпер колеса камнями, приподнял не без опаски задний край парусины и закрепил его сбоку. Сладковатый запах смерти заставил его застыть. Запах был совсем иной, чем в первые дни, когда мухи тысячами вились в воздухе, а вороны нахально усаживались на самый край ямы. Сегодня не было ни мух, ни птиц. Матье только сейчас заметил это. И подумал, что холода, как и должно быть, убили мух, а вот что птиц нет – нехорошо это. Все молчало – и небо, и земля, будто угрожая ему таинственными опасностями. Слышались только удары копыт по рыхлой земле да легкое позвякиванье мундштука о зубы лошади. И звуки эти еще больше подчеркивали молчание окружающего мира.
Матье снял шляпу, положил ее на сидение повозки, вернулся и потащил первый труп. Это была женщина. Он определил это по волосам, длинная прядь которых выскользнула в дыру плохо зашитого савана. Он обхватил труп руками и положил у края ямы. Потом вытащил двух детей, совсем легоньких, и еще одного – побольше. Саваны были в чем-то липком, промочившем их насквозь. Запах стал сильнее, и Матье отошел на несколько шагов, чтобы, отвернувшись к лесу, разок-другой глотнуть воздуха.
Иезуита он вытащил шестым. Матье легко узнал его по кресту из черной материи, нашитому на саван. Он был тяжелым. Матье вытянул сначала ноги и нижнюю часть тела, затем подсунул левую руку под бедра, а правую – под плечи. Застылая неподвижность тела облегчала задачу. Трупы напоминали Матье бревна, которые ему так часто приходилось ворочать. Отца Буасси он положил немного в сторонку. Ему пришла мысль подпороть простыню и взглянуть еще раз на лицо священника, но он тут же отказался от этого, вспомнив, что нечем будет ее зашить.
– Я положу вас сверху, святой отец, – сказал он. – И посередке.
Трупов было одиннадцать. Значит, ночью умерло еще шестеро. Должно быть, их перенесли на повозку прямо из бараков – прежде, чем взять умерших из отведенного для них закутка, – так как лежали они в самом низу. Тела еще не успели окоченеть, и Матье труднее было их спускать. Он обливался потом. И делал свое дело, стиснув зубы, стараясь удержать перед глазами взгляд священника, снова и снова повторяя про себя слова, которые тот говорил о смерти и о мире ином, куда она открывает двери.
Сложив все трупы у края ямы, Матье соскользнул вниз. На дне уже скопилась вода.
– Бедняги, – пробормотал он. – Вымокнете все.
Он спустил трупы, один за другим, и положил их в ряд, оставив себе проход, чтобы не наступить на них. Детей он поместил сверху, рядом с двумя женщинами, подумав, что, возможно, это их матери. И тут же вспомнил Мари и ее детей. Наконец посередине он положил священника. Запах в яме стал нестерпимым, и могильщик с трудом переводил дух. Как только эта часть работы была закончена, он вылез наверх, отвел подальше повозку, обтер руки о мокрую траву и, вернувшись, опустился на колени у края ямы. Он не знал заупокойной молитвы, которую священник читал всегда по-латыни, поэтому сказал, как умел, иногда запинаясь и подыскивая слова:
– Господи, прими их в светлое твое царствие. Лучший пастырь почиет вместе с ними… Господи, дай мне силы оказаться достойным этого служителя святой церкви, который подарил мне свою дружбу… Господи, избавь меня от искушений… Господи, сделай так, чтобы все эти люди, которые столько страдали, нашли мир в твоей обители…
Он помолчал, потом, пристально глядя на застывшее тело священника, произнес:
– Отец мой, вы уже там, сидите справа от господа, так дайте же мне силы жить честно, и чтоб он принял меня, когда придет мой черед, и воссоединил с вами. Простите мне прегрешения мои. Я же стану бороться с соблазнами и служить ближнему моему, как вы учили меня.
И Матье надолго застыл, мысленно вновь проживая часы, проведенные подле священника.
Небо еще посветлело, и ветер, налетевший с севера, шепотком прошелся по лесу. Матье подумал, что холода, наверное, еще вернутся.
Он поднялся, взял лопату и, яростно врезаясь в размокшую землю, принялся кидать ее вниз, на трупы, и она падала с глухим стуком.
Постепенно белые пятна саванов исчезли. И вскоре осталось лишь пятно величиною с две ладони, – там, где было лицо священника. Матье остановился, с минуту глядел на него и сказал:
– Простите, отец мой.
Потом снова принялся за работу, так и не зная, сказал он это, думая о своих прегрешениях или о том коме земли, что бросит сейчас на лицо священника.
28
Предзакатное солнце пробилось наконец сквозь серую пелену, когда Матье медленно подъезжал к баракам. Вокруг все сверкало – и долина, и леса, где мокрые ветви деревьев сбрасывали последние капли на остатки снега. Дорога превратилась в топь, и лошадь, спотыкаясь и скользя, то и дело с усилием вытягивала из жидкой грязи колеса повозки. Матье сидел впереди. В руке он сжимал кнут, который подобрал там, где бросила его Антуанетта. И не отрываясь смотрел на него. Никто никогда еще не бил Матье. Он думал об этой женщине, о мгновеньях, проведенных с нею в лесу, и о ненависти, которую прочел в ее глазах, когда она хлестала его. В память о священнике, и особенно с той минуты, как Матье сорвал с себя омелу, он гнал от себя мысли о волшебстве, колдовстве, о потусторонних силах, и все же в ушах его безумолчно звучали брошенные ведьмой угрозы. Неужто правда, будто мать ее погубила герцога Саксен-Веймарского? А ежели это правда, почему бы дочери не обладать такой же властью? Теперь один только Матье не носит омелу. Один только он – а до него это был иезуит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32