Они застыли на миг, но кругом было тихо, и они стали спускаться на раскинувшийся внизу луг, где корявые, кривые скелеты деревьев словно плыли в каком-то странном тягучем хороводе. Должно быть, где-то совсем неподалеку горел костер, потому что запах тумана стал более едким и порой до них доносилось потрескиванье пламени. Они приблизились к танцующим яблоням, с чьих рук и плечей свешивались огромные темные шары, из которых, чудилось Матье, вот-вот вылетят птицы смерти. Около первого дерева молодая женщина остановилась и, часто дыша, прошептала:
– Ежели сорвешь вон те два шара, и то на всех хватит.
Матье еще мгновенье вглядывался в белесый туман, потом подпрыгнул и зацепился за нижнюю ветку. Антуанетта поддержала ему ноги, помогая подтянуться. Матье перебрался на следующую ветвь, где он мог сесть, вытащил нож и вонзил его в основание шара – тот покачнулся, и на землю дождем полились звонкие капли. В тишине малейший звук отдавался так, что мороз по коже подирал. Матье удалось оторвать шар целиком. Он бросил его вниз, а молодая женщина бесшумно подобрала. Возница почувствовал, как пот струится у него по спине, и в то же время промозглая сырость пробирала до костей. Несколько раз он глубоко вздохнул, стараясь успокоиться, и, сидя верхом на ветке, стал подбираться к другому шару. Ему оставалось лишь достать нож и срезать омелу, как вдруг за спиной у него раздался треск, казалось, заполнивший всю долину, – словно пронесшись над городом, он разбился затем о скалы и дома. Ветка медленно осела, точно поддерживаемая туманом. Прежде чем она обломилась, Матье спрыгнул. Прокатился по земле, вскочил и прошептал:
– Бежим.
Антуанетта вцепилась ему в руку – в этот момент щелкнул мушкетный выстрел, за ним последовал другой. Эхо не успело еще обежать долину, как совсем рядом раздались крики:
– Стой! Стой!
Матье бросился было к дороге, но Антуанетта увлекла его в глубь сада и заставила лечь рядом с нею, прижавшись к изгороди. Теперь он слышал лишь биение крови в висках.
Раздалось еще несколько окриков, потом звук приближающихся по дороге шагов. Потом – испуганный вскрик и тяжелое хлопанье крыльев целой стаи птиц, поднявшихся, должно быть, из леса. Шаги и голоса звучали теперь с дороги, чуть выше тропинки, что вела к фруктовому саду.
И беглецы явственно услышали:
– Да ничего и не было, говорю тебе. Ровным счетом ничего. Тебе просто показалось.
Ответа они не расслышали, но шаги стали удаляться в сторону города. Они продолжали лежать неподвижно, и только тут возница заметил, что Антуанетта тесно прижалась к нему, а он левой рукой крепко ее обнимает.
– Пошли, – прошептала Антуанетта, коснувшись его губами. – Пока по этой стороне. Дорогу перейдем дальше.
Она медленно поднялась и, почувствовав, как рука Матье скользнула по ее телу, взяла эту руку, крепко сжала и уже больше не выпустила. Они сделали несколько шагов в сторону от дороги, затем Антуанетта вдруг опустилась на колени, просунула сквозь дыру в изгороди омелу, которую она все это время продолжала держать, и исчезла. Как только Матье нагнал ее, она снова взяла его за руку.
Они очутились на заболоченной, поросшей камышом пустоши. Земля была как губка, пропитанная водой. Вскоре, однако, поляна начала подниматься, и почва под ногами стала тверже. Камыш исчез, а из тумана постепенно выступили сначала кусты, потом деревья, с которых, шурша, падали капли.
Когда они вошли под защиту деревьев, Антуанетта остановилась.
– Здесь нам уже нечего бояться. А все же лучше чуток обождать, а уж после переходить. Вдруг они оставили кого-нибудь на дороге.
Матье хотел было сказать, что едва ли, но не смог. С той минуты, как он ощутил так близко теплое тело женщины, с ним произошло то же, что и вокруг – его тоже словно затопило призрачным, туманящим светом.
Антуанетта отдала ему шар омелы, и он нес его в правой руке, предоставив Антуанетте выбирать дорогу; левой же он сжимал руку молодой женщины, которая всякий раз, когда какая-нибудь капля шлепалась особенно громко, вонзала ногти ему в ладонь.
Несколько минут она шла так, будто перед ней была хорошо протоптанная тропинка, затем остановилась – внизу тянулась длинная осыпающаяся стена.
– Спускайся первый, – сказала молодая женщина, беря у него омелу.
Матье лег на камни и перебросил ноги. Спуститься оказалось совсем не трудно, так как стена была немногим выше него. Антуанетта, в свою очередь, села на край, и Матье, хоть она его об этом и не просила, встал перед ней и, приняв ее в объятия, не разжал их и после того, как она коснулась земли. А она и не пыталась высвободиться – закинула голову и подставила ему губы, в которые он жадно впился. Когда он наконец отпустил ее, она сказала:
– Пошли.
Она подняла омелу и повела Матье вдоль стены, возле которой они вскоре увидели пастушью хижину – ее каменный свод надежно укрывал от любой непогоды. Они нагнулись, прошли внутрь и легли на землю, покрытую толстым слоем сухих листьев. Торопливо, не говоря ни слова, Матье взял ее.
Никогда еще не обладал он таким нервным, таким ненасытным существом, как эта женщина. Все уже было кончено, а она не отпускала его. Он так и застыл надолго, без движения, потом он любил ее опять с неведомой дотоле страстью, которая принесла ему новое, глубокое наслаждение, в какие-то мгновенья почти болезненное, но наполнившее его ошеломляющим счастьем.
Они долго лежали, не разжимая объятий, слушая, как вокруг их пристанища стучит каплями ночь. Стоило одному слегка шевельнуться, – и потревоженные сухие листья отзывались громким шуршанием, которое в тесном помещении казалось оглушительным. Словно пожар – выбросит вверх огромный язык пламени и замрет, собираясь с силами, отыскивая себе новую жертву.
Матье чувствовал себя как объевшееся животное, которое, однако, готово есть еще и еще – из страха, что больше не будет. Рука его снова принялась ласкать Антуанетту, но та отстранилась.
– Нет, – прошептала она. – Надо идти… Хотя подожди-ка.
Она отломила веточку омелы, подошла ко входу, откуда проникал свет, и насадила ее на шнурок, который висел у нее на шее. Потом она вытащила из-за корсажа кусок тесемки и нанизала на него еще одну веточку.
– Пойди сюда, – позвала она. – Я надену ее тебе на шею.
Она повесила, поцеловала Матье и, впившись в него ногтями, проговорила так пылко, что Матье стало не по себе:
– Теперь чума тебе не страшна. Можешь не сомневаться. И меня ты уже не забудешь… Не забудешь… Никогда.
Она взяла шар омелы и уже без всяких предосторожностей побежала к дороге. Чувствуя, что у него отяжелели ноги и слегка гудит в голове, Матье пошел за ней в ночи, которая становилась все светлее по мере того, как они пробирались лесом все выше.
10
Две трети подъема были уже позади, когда туман вдруг кончился. Они вышли из него, точно из озера, подернутого легкой рябью, протянувшегося до края долины, где скалы и лесистые холмы принимали его в свои объятия. Небо было светлое, и луна стояла высоко в легком ореоле. Сквозь прозрачную дымку проглядывали крупные звезды. Сгустившийся в долине туман застил огни пожарищ. Великое спокойствие легло на мирно спящую страну.
Антуанетта и Матье остановились отдышаться. Взбираться по каменистому склону, продираясь сквозь затейливое переплетенье корней и колючего кустарника, было нелегко. Они задержались на минуту, залюбовавшись этим белым океаном, видневшимся сквозь деревья. Антуанетта прижалась к вознице, и он крепко обнял ее, положив руку ей на грудь и чувствуя, как под его ладонью устало бьется ее сердце. Она повернулась к нему и, глядя прямо в глаза, спросила:
– Ты как думаешь, сколько осталось времени до света?
– Не знаю… Часов пять.
– Ежели пять часов идти, мы будем уже далеко, когда они проснутся.
– Далеко?
Матье не был уверен, что правильно понял.
– Далеко отсюда… Ближе к Савойе или к кантону Во. Ты же – возчик. Небось знаешь все дороги наверху, в горах.
– Ты хочешь уйти?
Она не колебалась ни секунды.
– С тобой, – сказала она, – я б ушла.
Она сжала его запястье, впившись в него ногтями, и когда он заглянул ей в глаза, его вновь охватило уже знакомое тревожное чувство. Теперь, при лунном свете, в их черном омуте замелькали зеленоватые блики, похожие на те, что светятся в кошачьих глазах. Помолчав, Матье спросил:
– И ты думаешь, мы далеко уйдем – ведь мы тут же на солдат напоремся!
– Не могут же они быть всюду – французы и «серые»-то. Сам видел – они все внизу. А наверху одни только местные. Они уж нас никак не съедят, нет!
– Сейчас французы внизу, а завтра могут быть и в другом месте. И нежданно-негаданно нам на голову, глядишь, и свалятся.
– Боишься?
Он вздохнул и сказал:
– Да.
Она недобро ухмыльнулась, и Матье, чтобы не видеть ее глаз, пошел вперед. Перед ним сразу возникли ясные, как родник, глаза отца Буасси. И как будто даже дышать стало легче. Он взбирался первым, ловко и уверенно, несмотря на все каверзы неровного склона. Антуанетте, верно, нелегко было за ним поспевать. Она часто скользила, и камни, сыпавшиеся из-под ее ног, будили эхо по всей долине.
– Осторожней, – сказал возница, – шумишь, как сто чертей.
– Постой, уж больно быстро ты идешь.
Они вышли к редколесью, возле самого гребня. Здесь господствовали грабы и дубы, еще покрытые листьями; возница прошел несколько шагов по гребню и забрался на камень, откуда можно было поглядеть вниз. Его притягивало море тумана. Там, под ним, затаился город, атакуемый войной, чумой и голодом. Город, который завтра может быть осажден, отрезан от мира, сожжен. В ночной тишине в это трудно было поверить.
Антуанетта догнала Матье и села на камень рядом с ним. Провела рукой по его влажному лбу. Он взглянул на нее и почувствовал угрызения совести. Ему захотелось сказать ей что-нибудь нежное, но он не мог ничего придумать. Его удивляло, что он мог ее ненавидеть. Она испугала его, но вот она была здесь, рядом, бесконечно усталая и такая хрупкая, что Матье не понимал, чего же он так испугался, что в ней так насторожило его. После долгого молчания он ласково сказал:
– А я думал, ты не боишься чумы.
Она передернула плечами и, не поворачиваясь к нему, раздраженно заметила:
– Ничего ты не понимаешь… Край этот проклятый. Война, болезнь, есть нечего, работы нет. И хоть бы даже завтра все кончилось, годы пришлось бы ждать, пока жизнь наладится. Так чем здесь подыхать, лучше уж попробовать где в другом месте устроиться.
На этот раз глаза священника не возникли перед Матье, но он сам мысленно обратился к отцу Буасси с вопросом. И этот его ответ Матье швырнул в лицо Антуанетте:
– А больных, выходит, можно бросить!
Она вскочила рывком и направилась к лесу. Матье нагнал ее, не сомневаясь в том, что она решила без разговоров вернуться в бараки, но Антуанетта резко обернулась, заставив остановиться и его. Охваченная приступом ярости, дрожа всем телом, она вцепилась в него и принялась трясти.
– А мы, что же, не в счет? – выкрикнула она. – Сдохнуть хочешь? Жить тебе надоело? Не хочешь больше спать со мной или с другими?.. У меня тут ничего больше нет. И никого. И у тебя тоже. Так что же, жизнь свою класть на людей, которых ты даже не знаешь, и ведь они все равно умрут!.. Нет, чумы я не боюсь. Но здесь только она и есть… А ведь надо жить… В бараках – это не жизнь. И под аркебузными выстрелами – тоже!
Она выпустила Матье и отступила на шаг, наклонив голову, точно собираясь идти, потом передумала и с горящими ненавистью глазами опять устремилась к нему. Она уже не кричала, – она шипела сквозь зубы:
– Это все проклятущий кюре тебя опутал. Признайся, ты ведь его боишься! Думаешь, что ежели уйдешь от него, так он потом отправит тебя в ад… А я-то считала, ты – умный, да, видать, ошиблась. Мозгов у тебя не больше, чем у Колена или у стражника… Ну и подыхайте в своем дерьме. Вместе с вашим дерьмовым кюре и с его благословения!
Она резко захохотала, но смех тут же оборвался. Покачав головой, она еще несколько мгновений смотрела на Матье с презрением и жалостью и вошла под свод леса. Матье последовал за ней. Вся воздушность ее походки исчезла. Она ступала тяжело, шла чуть согнувшись, словно ее пригибала к земле тяжесть омелы, которую она забрала у Матье.
Поначалу возница шел, не отрывая взгляда от этого видения, но мало-помалу в нем опять стал просыпаться страх перед болезнью, к которому теперь примешивалась какая-то новая тревога: «Наверняка она – колдунья, – думал он. – Может, она уже меня скрутила этой своей омелой… А как же то, другое? То, чем мы занимались с ней? Как пить дать, она меня околдовала. Видать, она уже пробовала это с Коленом, а может, и со стражником. Свяжись с ней – тут тебе и крышка. И начнется чертовщина. А рано или поздно обоих схватят и сожгут».
Он просунул руку под рубаху и нащупал веточку омелы, висевшую у него на груди. Он уже сжал ее, собираясь сорвать, но тут рука его дрогнула.
– Как пить дать, – прошептал он, – околдовала она меня.
Он выпустил веточку и машинально трижды торопливо перекрестился. Но тут же у него возникло чувство, что он кощунствует. Вправе ли он креститься рукой, касавшейся омелы, которую надела ему на шею такая женщина? Может ли он осенять себя крестным знамением той самой рукой, у которой не достает силы сорвать и отшвырнуть подальше колдовское растение?
Да разве может он не открыться отцу Буасси, не рассказать ему, куда он отправлялся с этой женщиной?
Глаза отца Буасси опять возникли перед ним, но непривычно суровые, исполненные упрека.
Неужто правда, что этот человек его опутал, как говорила Антуанетта? Ведь когда отец Буасси предложил ему выбор между свободой и черной работой в бараках, разве не хитрил он, прекрасно сознавая власть своих ясных, как родник, глаз? Но если он и вправду посланец господень, воплощение чистоты и любви, само собой, в нем должна быть сила, способная наставлять людей на путь истинный.
Однако на Антуанетту отец Буасси тоже смотрел. И говорил с ней, – только, похоже, он не внушил ей того, что внушил Матье. Так значит Антуанетта сильнее священника?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32