Во втором шатре находился покрытый траурной попоной конь, подаренный Чиаберу в Византии за участие в боях с сарацинами.
В третьем — его охотничьи псы, гончие, борзые, кречеты и соколы.
У входа в первый шатер сидела обезумевшая от горя несчастная Бордохан. Рядом с ней жена Такая, кормилица Чиабера — с одной стороны и прекрасная Шорена — с другой.
Шорена положила голову на колени Бордохан. Бордохан, голося, ласково гладила белокурые локоны Шорены. Когда царь Георгий приблизился к женщинам, Шорена подняла головую. Неземная красота ее, как молния поразила сердце Георгия. Траур и горе сделали ее еще прекрасней.
Георгий приложился к плечу Бордохан, выразил сочувствие ее горю. Затем подошел к кормилице и невесте покойного.
Злобный взгляд метнула Шорена на царя, и лицо его вспыхнуло от этого взгляда.
Плакальщики тянули свой щемяще-жуткий однообразный напев. Слышались заглушенные рыдания слепого Такая и его монотонный «вахву месербун».
Сердце сжалось у Георгия. Он прошел в следующий шатер, посмотрел на насторожившегося коня Чиабера. У коня еще не зажили следы раны, полученной в битве с сарацинами.
Плакальщики и сыновья ввели в шатер под руки слепого Такая. Старик раскрыл широкие объятия и обнял коня.
— Нет у тебя всадника! — восклицал он. — Ушел он в царство теней без тебя, но как же он преодолеет темноту один, как замахнется он мечом без тебя, как нале-тит на врага без тебя! Горе тебе, конь! Нет у тебя хозяина, нет твоего витязя Чиабера…
Он бросился к ногам коня, обнимал их, Целовал копыта. Дрожь охватила Георгия при виде этого зрелища. Он поспешно вышел из шатра.
Плачущий, сгорбленный Мамамзе следовал за ним. Они вошли в шатер, где находились доспехи Чиабера, и когда Георгий увидел золотой шлем покойника, подарок византийского кесаря, зависть и ненависть к Чиабе-ру вспыхнули в нем..
Мамамзе стоял поодаль. Он опирался на кривую кизиловую палку и в этот миг в самом деле походил на нищего. Георгию стало жаль его. Он подошел ближе, положил ему руку на плечо, но не нашел в себе слов утешения. Сутулые плечи Мамамзе затряслись. Он обнял царя, как отец, поцеловал его в глаза — ведь царь забыл вражду к Чиаберу и простил ему все.
Георгий прошел в третий шатер. Угрюмо нахохлившись, сидели на шестах беркуты, ястребы и кречеты Чиабера. Перепуганные причитаниями и криками плакальщиков, они таращили желтые зрачки.
В сторонке лежали борзые и гончие покойника. Согласно обычаю, Георгий и тут вымолвил слова соболезнования. Черная старая борзая, любимица Чиабера, лежала поодаль от других псов, приоткрывая слезящиеся глаза и равнодушно обмахиваясь хвостом.
Проходя мимо первого шатра, Георгий вновь взглянул на Шорену. Теперь она была несравненно красивее, чем три года назад, когда царь впервые увидел ее в Мцхете на престольном празднике. Как амазонка, джигитовала она тогда в своем пховском платье, соревнуясь с витязями.
XIV
До осени следующего года Мамамзе и Бордохан просидели в темноте. К концу двенадцатого месяца со дня смерти Чиабера они собрались разослать вестников для приглашения близких и дальних на годовщину смерти сына.
В эту ночь Мамамзе приснился недобрый сон. Будто, бы на могильной плите Чиабера сидели он и Тохаисдзе и озабоченно смотрели на надгробный крест. Но то не был простой каменный крест, что по воле Бордохан был поставлен над могилой Чиабера. То был кларджетский животворящий крест.
Крест пустил корни в землю и стал высотою в человеческий рост. Виноградная лоза, толщиной в запястье, вилась вокруг его ствола. Лоза дала побеги.
Удивился Мамамзе. Кто же поставил чудотворный крест на могиле сына?
Заколыхалась лоза с побегами. И вдруг не стало ни лозы, ни побегов. Зашевелилась огромная змея, обвилась вокруг креста и так сильно вытянулась, что своим расщепленным жалом впилась в облачное небо.
Тохаисдзе выхватил саблю, подаренную ему Чиабе-ром, и отрубил змееголову. Голова скатилась на землю и, открыв зев, злорадно расхохоталась им в лицо. Мамамзе проснулся, встал и приоткрыл окно. Утренняя заря заглянула в их темную обитель. Больная Бордохан металась на соломенном ложе. Мамамзе позвал Шавлега Тохаисдзе. Рассказал ему сон. Попросил проводить его до могилы Чиабера. Пересекли двор замка. От долгого сидения в темноте лицо старика изменилось. Как шерсть, покрытая копотью, стали волосы и борода Мамамзе. Опираясь на кизиловую палку, он едва плелся, поддерживаемый Тохаисдзе.
Великая печаль лежала у него на сердце. Кругом царила тишина. Мох покрывал могилы предков. Свежая могила как бы исчезла. Вокруг виднелись лишь замшелые камни, покрывающие могилы эриставов и их жен. Наконец он разыскал могилу сына. Палкой соскреб с нее сухие листья.
Беспокойство овладело Мамамзе.
— Кто мог украсть надгробный крест?. — Я снял его,-признался Тохаисдзе.
Пораженный Мамамзе смотрел на Тохаисдзе, и ему казалось, что он видит недавний сон.
— Куда же девал ты— крест с могилы Чиабера?
— Я спрятал его, эристав эриставов.
— Почему ты это сделал?
— Нашел нужным.
— Как же так?
— Мы не знаем, что сулит нам завтрашний день.
— Ты бредишь, несчастный Шавлег?
— Осторожность — мать мудрости, эристав эриставов.
— Говори яснее.
— Мне нужно говорить о многом, но еще рано.
— А все же?
— Тебе известно, какое жестокое сердце у царя Георгия. Он будет мстить даже покойникам.
У Мамамзе подкосились ноги. Он присел на край надгробного камня. Облокотясь, уставился в землю.
— Разве ты забыл, эристав эриставов, как царь отобрал замок у Хурси Абулели, когда тот бежал к сарацинам, и как велел вырыть останки сыновей Абулели и бросить их свиньям и псам на поругание?
— Да, но царь помирился с нами, он присутствовал на погребении Чиабера, был и на поминках в сороковой день.
— На то у него была своя причина, эристав эриставов.
— Какая же?
— Другое его интересовало на похоронах.
— Что ты имеешь в виду?
— Шорену, дочь Колонкелидзе.
— Неужели он такой вероломный? Трудно поверить тебе, Шавлег. Он так искренно оплакивал Чиабера.
— Оплакивал? Почему это тебя удивляет? Убийцы, упившись кровью, как пьяницы, упившиеся вином, охотно проливают слезы.
— О чем ты говоришь, Шавлег? Убийцы? Разве царь Георгий повинен в смерти Чиабера? Животворящий крест покарал моего сына…
— Ты веришь в эту сказку? Монахи-лазутчики распространили ее в замке Корсатевела. Если бы крест этот мог карать, он прежде всего покарал бы Талагву Колонкелидзе, зачинщика пховского мятежа.
Мамамзе молчал, глядя на могилу сына.
— Говори понятнее, Шавлег.
— Царь Георгий и Звиад-спасалар убили Чиабера. Вот все, что я хотел сказать тебе, эристав эриставов.
— Не гневи бога, Шавлег.
— У меня есть доказательства.
— Какие?
— Проведи меня к кресту, пока Бордохан, супруга твоя, сидит в темноте, и я открою тебе глаза.
Мамамзе был поражен. О каком ужасном, неслыханном коварстве хотел рассказать ему Шавлег? Мамамзе знал о жестокости царя, но он не допускал мысли, чтобы царь мог проливать лицемерные слезы. На его глазах рос Георгий. Груб он и вспыльчив, но лицемерие не свойственно ему. Русудан и Ката еще спали в замке, когда Мамамзе и Тохаисдзе, минуя большую залу, прошли в спальню Чиа-бера и заперлись в ней.
Как родного сына воспитал Мамамзе в своем доме Шавлега, и, когда тот бесстрашно приблизился к «чудотворному кларджетскому кресту», беспокойство овладело им. Он хотел крикнуть, остановить Шавлега, но им самим овладело желание поскорее узнать правду, и он сдержал себя.
Тохаисдзе снял с полки ларец с крестом, поставил на стол, достал крест, наклонился над ним и, понюхав его, положил обратно на стол.
— Подойди, эристав эриставов, и понюхай. Мамамзе подошел, шатаясь.
— Да, странный запах. Но это ничего не значит. Слишком много народу прикладывалось к нему раньше, целовало его, брало в руки. Быть может, это запах человеческого пота?
— Этот крест отравлен, эристав эриставов.
— Ты бредишь, Шавлег, опомнись, несчастный.
— Я повторяю тебе, что крест отравлен.
— Но ведь католикос Мелхиседек не допустил бы такого преступления. Он не дал бы Чиаберу приложиться к отравленному кресту.
— Возможно, что Мелхиседек об этом и не знал. Он только слепое орудие в руках царя и спасалара.
— Но Колонкелидзе тоже прикладывался к кресту и остался невредимым.
— Я думал об этом. Поэтому и просил на прошлой неделе отпустить меня в замок Кветари. Подробно расспросил обо всем Талагву Колонкелидзе. Он, оказывается, целовал лишь край ларца. А Чиабер… Ведь ты помнишь, как в главной палате на наших глазах Мелхиседек приказал крестоносцам раскрыть ларец, собственноручно достал оттуда крест и поднес его к губам Чиа-бера.
Мамамзе вскочил как ужаленный.
— Твои слова похожи на правду, Шавлег. Но как это проверить?
— Для этого нам не нужно звать мудрецов, эристав эриставов. Черный пес Чиабера поможет нам. Собака эта преданно служила Чиаберу при жизни. Она стара и скоро должна околеть. Пусть принесет последнюю жертву своему хозяину,-сказал Шавлег и вышел из спальни.
Страшно стало Мамамзе одному. Он стал рассматривать крест, который слинял местами от постоянного лобызания на протяжении веков. Слиняло и то место, где его целовал Чиабер.
«Приложусь к нему! — подумал он. — Это положит конец тому страшному сну, который называется жизнью». Но он отошел прочь. Ему хотелось убедиться в вероломстве бога и людей. А затем… затем появится новый смысл в его жизни — он будет мстить за своего сына Чиабера.
Он тяжело дышал, не хватало воздуха. Подошел к окну. Оттуда видны были могила Чиабера и развалины старого храма.
«Тохаисдзе поторопился, — подумал он. — Никто не посмеет осквернить могилу Чиабера, пока жив Мамамзе».
Он отошел, от окна и долго глядел на аксамитовый кафтан Чиабера, на панцирь его и шлем, стрелы и мечи, висящие на стене.
— Почему проклятый крест сразил не меня, сын мой? — простонал он. — Ты бы мстил за меня. О, почему не случилось так!
Тохаисдзе все не шел. Бесконечными казались минуты.
Но вот дверь приоткрылась. Шавлег вел на привязи тощую черную борзую. Она шла, извиваясь, как змея, которую Мамамзе видел во сне.
Тохаисдзе достал из кармана кусок сала, провел им по тому месту креста, где были следы бесчисленных лобызаний, а затем поднес крест к самому носу собаки. Она сначала обнюхала его, потом лизнула красным языком.
Шавлег Тохаисдзе уложил кресг обратно в ларец и поставил его на стол.
— Христов крест был исконной причиной наших бедствий. И начало зла в Византионе, эристав эриставов, — начал он. — Гнилой город Византион. О многом узнали я и Чиабер во дворце кесаря Василия. Там выжигают глаза, заживо хоронят людей, вздергивают на дыбу, отравляют, отсекают руки, подсылают убийц — всему этому научились и наши цари в Византии. Тридцать тысяч болгар ослепил кесарь Василий на следующий же день после битвы при Цетиниуме. А теперь у них заложником царе вич Баграт. Они обучат его своим страшным тайнам. Его возвращение сулит нам еще неведомые бедствия.
Царь Георгий проявил в Олтиси жестокость. Свыше тысячи греческих рабов были ослеплены тогда по его приказу, обезглавлены две тысячи стратиотов и заживо похоронены триста пленных.
Гнилой город Византион, очаг разврата и вероломства. Три месяца готовился кесарь Василий к походу против сарацин. Я и Чиабер жили тогда во дворце. Армянин из Аниси подружился с нами, он подробно рассказывал нам о жизни дворца. Тогда же происходили церковные соборы. Слабоумный патриарх константинопольский, епископы, ученые мужи церкви и монахи два месяца состязались неистово, чтобы установить, сколько ангелов может уместиться на булавочной головке. Двор кесаря готовился к войне, и все же и старые и молодые посещали эти соборы. Опасность нашествия сарацин угрожала уже вплотную. «Возлежит или восседает бог-отец? Может ли бог создать сына без отца, гору без долин или обратить блудницу в девственницу?» — вот о чем они спорили с жаром, и вот…
Но слова замерли на устах Шавлега Тохаисдзе. Черный пес вдруг упал и судорожно скорчился. Потом привстал на передние лапы, опять повалился на пол и завертелся волчком. Изо рта пошла желтая пена. Он жалобно скулил.
Внимательно следили за ним Мамамзе и Тохаисдзе.
Пес царапал пол когтями передних лап, затем стал сучить задними ногами, весь затрясся, взвизгнул еще раз, вытянул шею и побелевшими зрачками уставился на Мамамзе. И наконец покорился смерти.
— Веришь теперь, эристав эриставов, что вера их выдумана попами для обмана женщин и малых ребят?
— А-а-а! — громко застонал Мамамзе, ударив себя по лбу руками. Сгорбившись, он опустился на стул.
Тохаисдзе унес из комнаты труп собаки, Декоре он вернулся.
Мамамзе поднял голову.
— Ты прав, Шавлег, совершенно прав. В этот крест никто не верит, кроме выжившего из ума католикоса Мелхиседека… И, возможно, еще…
Некоторое время оба молчали. Мамамзе нарушил молчание;
— Нет, сам Георгий тоже не верит… Во время битвы у Басиани кесарь просил его о мире. Георгий скрепил мир на веки веков грамотой, но, не доверяя коварному Василию, направил туда войско. Он походом прошел весь Басиани, разорил его и обратил в бегство греческое войско.
Кесарь Василий был застигнут врасплох вероломством Георгия. Он повелел прикрепить мирный договор к острию копья и, подняв его высоко над головой, воскликнул: «Воззри, господи, на грамоту сию и на дела, содеянные ими!» Потом воткнул в землю перед собой чудотворный крест и воззвал к нему: «Если ты предашь меня в руки врага, да не поклонюсь я тебе вовеки».
…А затем наши азнауры передрались из-за первенства, и мы отступили. По пути сожгли Олтиси. Мы не успели еще выступить из города, как царю доложили, что горит божий храм. Георгий лишь окинул взглядом объятый пламенем храм и, повелев Звиаду потушить пожар, тронул коня…
…Я скакал с ним стремя в стремя. Он наклонился ко мне и сказал: «О, кто ведает, что хранится в том храме и существует ли бог?» И в последний раз обернулся на горящий храм.
Мамамзе встал, взял шлем и меч Чиабера, положил их на стол и сказал Тохаисдзе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39