Действовали они быстро и решительно. Один из них спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, сказал нам:
— Ну, ребята, поехали, хватит ваньку ломать. Довели, можно сказать, себя до ручки… Будете теперь жить по-человечески.
Кое-кто из беспризорников по привычке начал было хорохориться. С разных сторон послышались выкрики:
— Куда поехали?
— Нам и тут неплохо!
Руководитель операции спокойно возразил:
— Неплохо — это еще не хорошо. А мы с вами, пацаны, новую житуху будем организовывать — умную, интересную. Хорошую на все сто!
Я почему-то сразу поверил этому человеку. Он не подлаживался под нас; в негромком голосе его звучали строгие, даже властные, нотки, но была в нем какая-то неотразимая убежденность в своей правоте, от которой на душе у меня сразу стало как-то легко и спокойно. Такой врать не станет, решил про себя я.
Но нашлись среди беспризорников и такие, кто смотрел на вещи иначе. Кое-кто из ребят попытался было рвануть из кольца окружения. Но затея их не имела успеха. Все выходы оказались перекрытыми.
Подогнали два грузовика. Беспризорники — большинство с шутками, но кое-кто и с руганью — разместились в кузовах, а через полчаса мы уже въехали во двор, на воротах которого издали бросались в глаза огромные буквы: «ОГПУ». Нас выстроили, пересчитали, разбили по возрасту. Потом дали каждому по куску мыла и повели в баню. Пока мы отмывали с себя многонедельную грязь, одежду нашу успели сжечь, а взамен выдали новую. Непривычно было облачаться во все чистое, и здесь без шуток тоже не обошлось.
На другой день, перед завтраком, какой-то серьезный человек, с усталым лицом и с наганом на боку вкратце разъяснил нам наше новое положение, а заодно и обстановку в целом. Он говорил, что решением рабоче-крестьянского правительства начата борьба с беспризорностью, что заниматься этим будет ГПУ, председателем которого является Феликс Эдмундович Дзержинский. Нам объяснили также, что все мы будем учиться — школа рядом. А потом ознакомили с распорядком дня.
И началась наша новая жизнь. За ворота детдома выходить никому не разрешалось. Жили на полном самообслуживании. Все делали сами: убирали, стирали, по очереди готовили пищу на кухне, даже стригли друг друга. Из обслуживающего персонала в детдоме насчитывалось всего три-четыре человека. Они же, кстати, числились и воспитателями.
Спали мы, помню, на железных койках, матрацы и подушки набивали сеном. Вначале спали прямо на матрацах, но потом каждому выдали по простыне. В школе вместо тетрадей использовали шершавую, как наждак, серую оберточную бумагу, писали карандашами, так что и рассмотреть-то написанное на такой самодельной тетрадке было трудно.
Жили, словом, небогато — все только самое необходимое. Но никто нам златых гор и не сулил. Крыша над головой есть; еда хотя и скудная, но зато всякий день и досыта; одеты-обуты, в классах читать-писать учат… Чего же еще! А главное — смысл появился в жизни, которого прежде не было…
Вскоре там же, в детдоме, когда мне исполнилось шестнадцать лет, меня избрали секретарем комсомольской ячейки. Комсомольская работа — дело живое, требующее постоянно быть в самой гуще происходящих событий. Порой приходилось нелегко — не хватало умения, опыта, — но жить зато стало куда интереснее. Влекла меня и учеба. Сколько себя помню, я всегда жадно тянулся к знаниям, ненасытно вбирал в себя все, что так или иначе могло пригодиться в жизни. И когда летом 1927 года директор фабрично-заводского училища объявил, что заводу нашему нужны дизелисты, я записался на курсы одним из первых.
Пришлось, правда, лишиться временно части заработка, но я об этом ничуть не жалел. Жилось, понятно, трудно, каждая копейка была на счету, но я привык обходиться самым малым. Тем более игра, как говорится, стоила свеч. В ту пору такие профессии, как дизелист, считались престижными и котировались высоко. Да и как иначе! Тут тебе и сложная техника, и ответственность, и особое доверие — дизели снабжали электричеством весь завод.
К тому времени меня избрали членом бюро заводской комсомольской организации. И двойная ответственность — рабочая и общественная, а вместе с тем и двойное доверие вселяли в меня уверенность, что я нужен людям, приношу пользу.
Казалось бы, чего еще! От добра, как утверждает пословица, добра не ищут. Но юность неугомонна, и в душу запала новая мечта — овладеть еще более сложной техникой, стать шофером.
Шоферов в городе не хватало, профессия эта считалась тогда чуть ли не экзотической. А в Новороссийске вслед за первым отечественным грузовиком АМО стали появляться легковые автомобили различных иностранных марок — «рено», «мерседес», «дедион». Это теперь «Жигули» да «Волги» чуть ли не возле каждого подъезда стоят. Тогда же автомобиль был в новинку: пропылит по улице — редкий прохожий не обернется.
А тут еще попалось на глаза объявление о наборе на шоферские курсы, и я, конечно, не устоял. Учиться предстояло без стипендии, да что поделаешь — хорошо хоть не надо было платить за науку. Пришлось, словом, на целых шесть месяцев еще туже затянуть пояс. Обносился за полгода дальше некуда, да что одежда — иной раз и есть было нечего, так и промотаешься целый день голодный. Ни мать, ни братья помочь мне тогда не могли, сами еле-еле сводили концы с концами. Ребята, верно, помогали, чем могли, сочувствовали моей мечте…
Наконец наступил день, когда я самостоятельно сел за руль. Возить мне предстояло крупного хозяйственника — начальника строительства Новороссийской тепловой электростанции. Стройка по тем временам затевалась грандиозная. Новой станции предстояло снабжать электроэнергией город, порт, элеватор, заводы «Пролетарий» и «Октябрь». Рабочих туда набрали со всего города, одних комсомольцев собралось около четырехсот человек — самая большая в городе комсомольская организация. Меня, как, видимо, уже зарекомендовавшего себя комсомольского организатора, избрали секретарем — неосвобожденным, понятно.
Отказаться, ясное дело, не откажешься. Да я и не помышлял об этом, хотя понимал, что крутиться придется как белке в колесе. Не знаю, как бы я со всем этим справился, если бы не особый характер начальника строительства. Старый питерский рабочий, коммунист, он не шибко жаловал положенную ему привилегию в виде «мерседеса» с личным шофером. То есть ко мне-то он относился хорошо, а вот услугами персонального транспорта пользовался нечасто.
Заеду утречком за ним на квартиру, а он выйдет, мельком взглянет на отмытый до блеска «мерседес» и скажет свое обычное:
— Езжай-ка ты, Женя, на завод один. А я пешком пройдусь. Подышу воздухом.
Дело, конечно, не в воздухе. Рабочей закалки человек, не любил он ничего показного. Да и «мерседес» иной раз называл нэпмановской игрушкой…
Буржуев в Новороссийске оставалось в ту пору еще немало. Далеко не всем удалось удрать за границу после гражданской воины. Одни пооткрывали магазины да лавочки. Другие затаились в надежде на недолговечность Советской власти. Хватало и откровенной контры. Непримиримые враги революции, в основном из недобитого белого офицерья, сколотили из недовольных новыми порядками мелкие подвижные отряды так называемых «бело-зеленых» и ушли в горы. Оттуда и предпринимали бандиты свои неожиданные вылазки. Грабили села, убивали при случае партийных и советских работников.
Бороться с ними было нелегко. Особенно если учесть их высокую мобильность и связи с теми, кто держал их в курсе дел, затаившись в городе и других местах Черноморского побережья. Чекисты решили обратиться за помощью к населению.
И вот однажды меня вызвали в ГПУ.
— Как комсомольский работник, ты здешнюю молодежь лучше других знаешь, — сказали мне там. — Сможешь подобрать надежных парней? Отряд создаем.
Уточнять, что за отряд, я не стал. В то время нередко создавались добровольные комсомольские группы для содействия органам ГПУ. А ребят подходящих, конечно, подобрал.
Начались занятия. Учились обращаться с оружием, ходили стрелять в тир — он располагался тут же, во дворе ГПУ. Отрабатывали кое-какие навыки рукопашного боя. Большинство занимались охотно, даже с азартом, обсуждали на все лады предстоящую встречу с противником. Но к делу ребята относились серьезно: сознавали, что не в казаки-разбойники играем.
Наконец настал день, когда нас собрали рано утром во дворе ГПУ и вручили каждому по винтовке и по десятку патронов.
Выехали из города. По дороге догадались, что везут вас в сторону Кабардинки — есть такое село неподалеку от Новороссийска, на берегу моря. Выгрузились, не доезжая километра два до села. По команде командира группы, сотрудника ГПУ, построились в две шеренги.
— Прошлой ночью «бело-зеленая» сволочь произвела налет на село, — оглядев нас, сказал сотрудник ГПУ. — Убили четырех человек. Далеко бандиты уйти не могли. Через час со стороны Геленджика начнется облава. Наша задача прочесать лес от подножия горы до Лысой сопки.
Вскоре мы уже двигались с винтовками наперевес в сторону горы. Рассыпавшись в цепочку, продирались сквозь густой кустарник. Идти было тяжело. Колючки цеплялись за одежду, раздвигаемые ветви норовили хлестнуть по глазам. Но если искать путь полегче, обходить стороной заросли, можно упустить врага — бандиты торчать на открытом месте не станут.
Прошло часа два-три. Кое-кто из ребят успел выбиться из сил, но команды на отдых нет. Значит, надо терпеть, надо идти дальше. Я тоже чувствовал, что каждый шаг дается мне все с большим трудом. И вдруг справа от меня неожиданно бухнул винтовочный выстрел. Затем еще и еще… Не разбирая дороги, я бросился во всю прыть в сторону перестрелки — откуда только силы взялись! Но когда я и несколько парней, шедших вместе со мной в этом участке цепочки, подбежали к месту, где завязался бой, все уже было кончено. Среди деревьев, на небольшой полянке, лежали в траве четыре трупа, а рядом с поднятыми вверх руками стояли еще человек семь, брошенное оружие валялось у их ног. Зато винтовки моих ребят, взявших бандитов в кольцо, были наготове.
— Спасибо, братва! Не прозевали, — сказал, засовывая в кобуру пистолет, сотрудник ГПУ. — Вся банда налицо. Жаль только, главарь их успел застрелиться — струсил, когда понял, что ответ держать придется. Зато остальные от суда не уйдут. Трибунал их будет судить. А вам, ребята, еще раз спасибо за помощь!
Так состоялось первое мое боевое крещение. И хотя в самой схватке принять участие мне в тот раз не довелось, но, как говорится, лиха беда начало. А продолжение между тем не заставило себя долго ждать. Правда, оказалось оно не совсем таким, как мне тогда представлялось.
Случилось это в конце 1929 года. Меня срочно вызвали в горком комсомола. Причем вызывал не кто-нибудь, а первый секретарь городской комсомольской организации Первухин.
— Не знаешь — зачем? — спросил я ожидавшего в приемной Костю Коккинаки. Он в то время работал матросом на спасательной станции. — Чего это мы ему вдруг понадобились?
— Зайдем — скажут! А пока садись, — подвинулся, освобождая место на диване, Костя.
Больше расспрашивать я не стал. Костя не любил суеты; характер у него отличался завидной выдержкой и непробиваемым, невозмутимым спокойствием.
Из кабинета Первухина доносился чей-то густой, раскатистый голос, который, как мне показалось, принадлежал одному из работников горкома партии, не раз приезжавшему на строительство теплоэлектростанции. И когда нас с Костей пригласили в кабинет, я увидел, что не ошибся.
Едва мы переступили порог, Первухин сказал:
— Есть хорошая новость. Пришло два вызова в школу военных летчиков. Мы тут посоветовались, и решили, что наиболее подходящие кандидатуры — ты, Савицкий, и ты, Коккинаки. Ну как? Согласны? Конечно, если высоты боитесь, можете отказаться. Набор добровольный…
Первухин улыбнулся и поглядел в сторону работника горкома партии. Тот в ответ подтверждающе кивнул, но голос его прозвучал совершенно серьезно и даже как бы чуточку строго:
— В ЧОНе вы себя проявили неплохо, отзывы о вас вполне положительные. И комсомол рекомендует… Так что дело теперь только за вами… Решайте.
— А чего тут решать! Согласны мы, — подался вперед Костя Коккинаки. — Понимаете? Согласны!
— Понимаем, — не выдержав, улыбнулся в свою очередь и сотрудник горкома партии. — Зря волнуетесь, путевки за вами.
— Я же говорил! — поспешил вставить слово довольный Первухин. — Разве такие парни, как Савицкий и Коккинаки, откажутся! Да ни в жизнь…
Вечером мы допоздна засиделись с Костей Коккинаки в его крохотном домишке у Каботажного мола: обсуждали неожиданный поворот судьбы. Ехать предстояло далеко и надолго. Но нас это отнюдь не пугало, отъезд назначили на другой день. Чего тянуть… Того же мнения придерживались и Костины домочадцы.
Семья Коккинаки была дружная и большая: родители и пятеро сыновей. В городе ее хорошо знали. А в будущем фамилии Коккинаки предстояло стать известной всей стране. Все пятеро братьев стали впоследствии известными в авиационном мире людьми. А старший, Владимир Константинович Коккинаки, совершив в 1938 году первый беспосадочный перелет по маршруту Москва-Владивосток, удостоился звания Героя Советского Союза.
Но все это было еще впереди. А в тот далекий зимний вечер 1929 года мы с Костей, естественно, не только не могли предугадать будущей судьбы его братьев, но не знали и того, что сулит завтрашний день нам самим.
На перроне Сталинградского вокзала, когда мы с ним после долгой дороги сошли с поезда, нас уже поджидал представитель летной школы. Он был не один. Вокруг сгрудилась целая компания парней примерно того же возраста, что и мы, — тоже будущие курсанты, будущие наши друзья по училищу.
— Теперь, кажется, все! — озабоченно сказал представитель школы и, наспех оглядев нас, велел построиться в колонну по двое.
Сказать по правде, выглядели мы не очень. Одеты кто во что горазд; в руках — у кого самодельный чемодан из выкрашенной под фибру фанеры, у кого потрепанный рюкзак, а то и просто перетянутый веревочной петлей узел;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63