Но как и какими силами — обо всем этом еще предстояло узнать.
К тому моменту, когда я успел отдать необходимые распоряжения, связанные с неожиданным перебазированием частей корпуса, вошел Никитин и предложил наскоро пообедать прямо у него в кабинете.
— Отлучаться тебе никуда нельзя, — сказал он. — Товарищ Сталин не терпит никаких опозданий, если они не обоснованы вескими объективными причинами.
Только успели пообедать — звонок Поскребышева из приемной.
— Ну, ни пуха тебе… — пожелал Никитин, вешая трубку. — Если спросят о чем, отвечай кратко и ясно. Многословие там тоже не принято.
До Кремля от того места, где тогда размещался штаб ВВС, всей езды несколько минут. Из кабинета Поскребышева, куда провели нас с Никитиным, дверь вела прямо в кабинет Сталина.
— Догадываетесь, зачем вызвали? — обернулся в мою сторону Поскребышев.
— В связи с событиями на Кубани, — ответил за меня Никитин. Но тут же поправился: — Думаю, что так.
— Правильно думаете, — подтвердил Поскребышев и распорядился: — Подождите тут, пока я доложу товарищу Сталину о вашем прибытии.
Волнение, внезапно охватившее меня, ни с чем нельзя было сравнить. Даже в самые критические минуты боя я обычно чувствовал себя куда более уверенно и спокойно. Немногие в те времена могли похвастать тем, что побывали за дверью, которую сейчас закрыл за собой Поскребышев… Догадываясь о происходившем у меня в душе, Никитин едва приметно, но ободряюще кивнул мне. Заговорить вслух, как мне показалось, здесь никому бы просто не пришло в голову. Потому-то и высказал Никитин свои напутствия еще там, у себя в кабинете, подумалось мне. И тут же еще мысль: уж скорее бы!
Когда мы вошли, Сталин стоял посреди кабинета и что-то говорил Поскребышеву. Левая рука его была согнута в локте, в пальцах зажата погасшая трубка. Меня почему-то удивило именно то, что она не дымилась…
Сталин глядел на меня, и я понял, что нельзя отводить глаз. Не знаю почему, но тогда я в этом был абсолютно уверен. Выдержать его спокойный, но вместе с тем неподвижный и оттого немного тяжелый взгляд оказалось непросто.
Наконец Сталин заговорил:
— Поскребышев мне сказал, что вы знаете, зачем вас вызвали. Тем лучше. На Кубани предстоит разбить 4-й воздушный флот немцев. Заниматься этим будете вместе с товарищами Вершининым и Головановым. В целом нашей авиации там будет достаточно.
Сталин слегка приподнял руку, посмотрел на пустой чубук трубки, но набивать не стал.
— А что думают летчики о самолетах Яковлева? Превосходят ли они фашистские истребители? — неожиданно спросил он.
О «яках» я бы мог рассказать многое. Но, помня совет Никитина, ответил в нескольких словах, что «яки» по своим тактическим и боевым характеристикам, безусловно, лучше немецких Ме-109 и что главное — научиться использовать в бою все преимущества этой замечательной машины.
— Вот это правильно, — удовлетворенно сказал Сталин. И, обернувшись к Поскребышеву, закончил: — Пожелаем нашим летчикам успеха!
В приемной мы дождались Поскребышева. Тот вскоре вышел и, чуть улыбаясь, обратился ко мне:
— Товарищ Сталин сказал, что он уверен: этот генерал задачу выполнит.
Почти весь обратный путь до штаба ВВС мы с Никитиным молчали. Каждый думал о своем. Я, конечно, понимал, что последние слова Сталина не следует понимать буквально. Видимо, это было своеобразное напутствие и знак доброго расположения духа.
— Рад за тебя. У товарища Сталина сегодня хорошее настроение, — подтвердил косвенно мою невысказанную догадку и Никитин, прервав затянувшееся молчание. А затем перешел к делу: — К перебазировке корпуса, приступай немедленно. На Кубани твои истребители уже ждут.
— А будет ли время для ввода в бой летчиков корпуса? — задал я беспокоивший меня больше всего вопрос. — Подготовлены они хорошо, и настрой у всех боевой, но опыта-то фронтового ни у кого нет.
Никитин понимающе посмотрел на меня, помолчал и, отвернувшись в сторону, негромко сказал:
— Врать не хочу. Думаю, что не будет.
За небьющимся стеклом автомобильной дверцы я, как и Никитин, ничего не разглядел: накрапывал дождь и апрельская ночь сорок третьего лишила пустынные по военному времени улицы Москвы даже слабого света звезд.
На следующий день началось перебазирование корпуса.
К утру дождь прошел, небо разведрилось, очистясь от облаков, и эскадрильи одна за другой становились на курс — за лидером. Переброска 3 иак на Кубань была осуществлена в намеченные сроки. Не обошлось, правда, без одного ЧП, но в целом сложная операция где перебазированию корпуса прошла нормально.
3 иак вошел в оперативное подчинение командованию 4-й воздушной армии. Начальник штаба армии генерал-майор авиации А. З. Устинов, выслушав доклад о боевом составе и возможностях корпуса, обрисовал мне в главных чертах сложившуюся обстановку и те задачи, которые предстояло решать в ближайшие дни.
Прежде всего речь шла о плацдарме, занятом нашими десантными войсками в районе Мысхако. Немцы решили ликвидировать его, создав с этой целью специальную группу Ветцеля, в состав которой входило более трех пехотных дивизий, танки и авиация. 17 апреля после мощной артиллерийской и авиационной подготовки пехотные дивизии Ветцеля вклинились в расположение наших войск на глубину до одного километра. Цель, которую ставил перед собой противник, заключалась в том, чтобы рассечь плацдарм на две изолированных части и затем уничтожить оборонявшиеся там войска. В небе над подступами к плацдарму и над самим плацдармом развернулось ожесточенное воздушное сражение. В пределах сравнительно небольшого пространства в боевые действия втянулось большое количество авиации как с нашей, так и со стороны противника. С 17 по 19 апреля воздушные бои в районе Мысхако шли с переменным успехом. Летчики 4-й воздушной армии делали все возможное, чтобы ослабить удары вражеских бомбардировщиков и создать десантникам надежное прикрытие с воздуха. Но из-за недостатка сил — летный состав был измотан в зимних боях, понес большие потери в последние недели — полностью выполнить поставленную задачу пока не представлялось возможным. Пользуясь этим и подтянув резервы, противник готовился перейти в решающее наступление.
Положение осложнялось еще и тем, что немцы имели явное преимущество из-за выгодного расположения своих аэродромов. Расстояние от них до плацдарма было в два-три раза меньше того, которое приходилось преодолевать нашей авиации. Кроме того, взлетно-посадочные полосы аэродромов противника в большинстве своем имели твердое покрытие; наши же, как правило, — грунтовые, и они нередко выходили из строя в весеннюю распутицу. А вдобавок, чтобы добраться до зоны боевых действий, нашим самолетам приходилось преодолевать северо-западные отроги Главного Кавказского хребта, которые из-за туманов или низкой облачности резко снижали эффективность истребителей и бомбардировщиков.
— И все же, несмотря ни на что, мы обязаны вырвать у противника инициативу, завоевать господство в воздухе, — подводя итоги, закончил Устинов. — Иного выхода у нас нет.
«Нет, следовательно, и времени на подготовку. Даже район боевых действий облетать не успеем, не говоря уж о прочем… — слушая Устинова, мысленно сделал для себя выводы я. — Придется вступать в бои с ходу!»
Подтвердил мои опасения и командующий ВВС фронта генерал Вершинин:
— Не хуже вас понимаю: нужно бы дать вам хоть несколько дней на подготовку. Но нет их у меня. Ни одного. Одно обещаю: дам человек пять-шесть из числа лучших наших летчиков, чтобы личным примером показали, как бить фашистов. Знаю: не велика помощь. Но это все, что в моих силах.
Таким образом, надежда моя — вводить подразделения в бои постепенно — окончательно рухнула. Завтра в бой, причем сразу всеми силами корпуса.
А Вершинин, считая вопрос исчерпанным, продолжал:
— Задача корпуса прикрыть с воздуха войска 18-й армии генерала Леселидзе, их боевые действия на плацдарме юго-западнее Новороссийска. Обеспечить постоянное патрулирование в районе плацдарма. Уничтожать на подступах к нему самолеты противника, особенно бомбардировщики.
От Вершинина я сразу же поехал в штаб корпуса. Там меня уже ждали Баранов, Ананьев, Новиков и оба командира дивизий — Лисин и Коробков. Из их докладов выяснилось, что кое-что мы все же успели сделать. Подразделения корпуса, первыми прибывшие на Кубань, сумели облетать район боевых действий. Не подвели и тыловые службы: самолеты размещены на аэродромах и замаскированы, в полках — необходимый запас боеприпасов и горючего, для личного состава подготовлены жилье и столовые. Оставалось провести партийные и комсомольские собрания, на которых именно в такие минуты рассматривалось особенно много заявлений с просьбой принять в ряды ленинской партии.
После короткого совещания все мы отправились по частям. Я выбрал для себя 812-й полк дальневосточников.
Настроение у выступавших было приподнятое, чуть ли не праздничное. Люди дождались своего часа. Долгое, тягостное для большинства ожидание в тылу подошло к концу. Все это чувствовалось по выступлениям летчиков — немногословным, деловитым, но взволнованным и эмоционально ярким.
— Наступил наконец и наш день. Долго мы его ждали. Два года были в глубоком тылу, а значит, и в неоплатном долгу перед теми, кто эти два года сражался с врагом, перед товарищами по оружию, которых уже нет в живых, кто отдал свои жизни в борьбе с фашизмом, — выражая общее настроение, говорил лейтенант А. Т. Тищенко. — Завтра и наш черед драться, бить врага. И мы будем бить его без страха и беспощадно!
Слушая летчиков, чувствовал, что тревога уходит из сердца, уступая место уверенности. И она, эта уверенность, зиждилась не на голом месте, не на эмоциях, когда желаемое выдают за действительность. Я знал, так оно и будет, как говорил Тищенко; знал, что каждый из собравшихся здесь летчиков хорошо подготовлен к завтрашним боям. Это касалось всего летного состава корпуса. Но особенно я был уверен за дальневосточников: в их летном мастерстве, не говоря уж о боевом настрое, абсолютно не сомневался. Надо сказать, что ближайшие же дни подтвердили, что я был совершенно прав. Конечно, разница между учебным и настоящим боем весьма существенная, и отсутствие фронтового опыта со счетов не сбросишь. Однако убежден, что тот, кто в совершенстве овладел машиной, кто научился использовать все заложенные в ней возможности, сумеет постоять за себя и в настоящем бою, даже если этот бой для него — первый.
В связи с этим хочу привести один эпизод, в известной мере подтверждающий, как мне кажется, только что сказанное.
На аэродроме в Новотиторовке, где разместили полк дальневосточников, вооруженный самолетами Як-7, базировался один из полков дивизии генерала Лакеева, воевавший на истребителях Ла-5. Завязался, как водится, среди летчиков спор: какая из двух машин лучше? Решили проверить делом. На «лавочкине» провести учебный бой вызвался летчик, успевший не просто повоевать, но и добыть себе ратным трудом Золотую Звезду Героя Советского Союза; на «яке» — один из не обстрелянных еще летчиков-дальневосточников. Фамилий теперь не припомню, да и не в них суть. Важнее другое: боевому опыту на этот раз могло противостоять лишь искусство летного мастерства. Именно в нем заключался для новичка единственный шанс в предстоящем поединке с именитым соперником. Ни на что другое рассчитывать он не мог.
На аэродроме кроме нас с Лакеевым собрались летчики обоих полков, нетерпеливо ожидавшие исхода спора.
Не стану пересказывать перипетии схватки, скажу только, что вскоре после начала боя «як» сумел зайти в хвост «лавочкину» и не отпускал его куда дольше, чем требовалось для двух-трех точных пушечно-пулеметных трасс. Примерно то же самое повторилось, когда летчики поменялись самолетами: теперь уже Ла-5 сидел в хвосте у Як-7, будто привязанный невидимым тросом.
Когда все закончилось, генерал Лакеев — Герой Советского Союза, воевавший еще в небе Испании, — поблагодарил обоих летчиков, а затем сказал, как бы подводя итоги:
— В полку у нас кое-кто считал, что Ла-5 машина тяжелая и уступает в маневренности немецкому Ме-109. Теперь, думаю, заблуждения на сей счет рассеялись. Все видели, как «лавочкин» во втором поединке у «яка» на хвосте висел. Выходит, не в машине дело.
От себя повторю, что учебный бой в Новотиторовке подтвердил лишний раз старую истину: в бою, как правило, побеждает тот, кто лучше овладел машиной. Причем во всем диапазоне ее возможностей. А дальневосточники этим преимуществом, бесспорно, обладали.
Хочу, чтобы меня правильно поняли. Речь отнюдь не о местном патриотизме, когда порой вопреки фактам и здравому смыслу рьяно нахваливают свое только потому, что оно свое. На Дальнем Востоке служили люди из разных уголков нашей огромной страны: какой уж тут местный патриотизм! Просто служба там протекала в особо сложных и суровых условиях, приучая тем самым рассчитывать прежде всего на себя. В тайге вынужденную не сделаешь. С парашютом выбросишься — тоже шансов добраться до ближайшего жилья немного.
Отсюда и стремление летчиков досконально изучить истребитель, выявить его сильные и слабые места, уверенно пилотировать на всех режимах. Трудности не только закаляли характеры, но и оттачивали летное мастерство. Словом, в полном согласии с заповедью Суворова: тяжело в учении, легко в бою. Ну если и не совсем легко, то уж во всяком случае легче.
Учеба, впрочем, сопутствовала летчикам всю войну. Воздушные бои на фронте анализировались и изучались так же, как и учебные. Правда, за ошибки в них нередко расплачивались жизнью. Но и в таких случаях — как это ни было горько — без разбора допущенных просчетов не обходилось. На фронте учит даже сама смерть.
А она в тот день бродила где-то рядом, как бы поджидая необстрелянных, не нюхавших еще пороха летчиков корпуса, чтобы заглянуть им в глаза. Завтра утром их ожидало боевое крещение, первые бои с врагом.
В апреле ночь коротка:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63